Но я не собирался вешаться! Зайдя на кухню, я разбил тройку яиц в алюминиевую кружку, насыпал туда сахарного песку, и ложкой стал сбивать свой любимый «гоголь-моголь». Так я и зашел в амбар обратно.
Актив аж голос потерял от моей наглости. Потом заголосили все вместе: Тугай и дама – от ярости, механизаторы – от смеха, студенты – от восторга. Только Тоточава сидел молча, широко раскрыв глаза и рот.
Я смотрел на этот театр абсурда, взбивал свое еврейское лакомство и почему-то спокойно думал: «Вот приехал я сюда с благими намерениями, чуть не помер по дороге от дизентерии, потерял надежду на спортивный рекорд, к которому готовился, оставил в Тбилиси невесту. В уборочной участвовал честно – даже рацпредложение сделал, как вообще избавиться от копнильщика (позже на комбайнах эту должность действительно упразднили), а меня тут как врага народа…»
– Погоди, – обратился ко мне Тугай, – сейчас на это времени нету, вот соберем урожай, а тебя отошлем с письмом в институт, чтобы выгнали тебя оттудова!
И вдруг – у меня помутилось в голове и наступило то особое состояние отчужденности, какое было знакомо мне со времени предсказания пожара в детском саду. Я увидел весь амбарный театр со стороны – кричащего багрового Тугая, чопорную даму в кирзовых сапогах, студентов на нарах, и себя с алюминиевой кружкой в руке. Чужим, громким, но бесстрастным как у автомата голосом, я заговорил какими-то странными словами, от которых в амбаре наступила гробовая тишина:
– Так, теперь слушайте меня! Выгнать, Тугай, надо, прежде всего тебя за то, что в данных метеоусловиях дал приказ косить раздельно. Тебя предупреждали, что это преступно, что надо быстрее косить напрямую. Поэтому урожай будет потерян, а тебя уволят! Выгляни за дверь – идет снег и это надолго; скошенные валки засыплет, и ты не подберешь их! Это конец твоей карьере, Тугай!
Тугай, слушавший меня с вытаращенными глазами, вдруг сорвался с места и бросился к выходу. Когда он открыл дверь, все ахнули от удивления – снег, крупный снег, падающий сплошной пеленой, скрыл все вокруг – и кухню, и многострадальный туалет, и доску приказов, и все остальное целинное убожество…
– Еб твою мать! – глухо выкрикнул Тугай и исчез за пеленой снега.
За ним бегом исчезли члены партийно-комсомольского актива. Вслед исчезающим фигурам из амбара № 628 понеслись аплодисменты и свист студентов – целинников.
А меня всего трясло, кружка с еврейским лакомством прыгала у меня в руке, я медленно приходил в себя. Окончательно оклемавшись, я первым делом съел гоголь-моголь (не пропадать же добру!), а потом выглянул за дверь…
Снег пошел внезапно, вопреки всем прогнозам погоды. Когда я выходил на кухню за яйцами, его еще не было…»[27]
Когда Гулиа рассказывал мне этот и подобные случаи за стаканом красного вина в его квартире на «Автозаводской» и потом – когда я помогал профессору писать книгу, оформляя литературно удивительные события его жизни, именно эти гулиевские истории – с проклятиями и предсказаниями – сильнее всего врезались в мою память, а через много лет послужили одним из тех зернышек, из которых в итоге выросла та книга, которую вы сейчас держите в руках (или слушаете в автомобиле).
Глава 2. Проклятье
Ну, что – продолжим следить за накоплением «батарейки» с ее последующим разрядом в виде убойной эмоциональной искры? Тогда слово опять нашему Гулиа, поскольку мне нравится, когда герои книги рассказывают сами о себе.
Теперь наш Гулиа уже не студент. Он молодой ученый в Тбилисском научно-исследовательском институте. И как ученый, умеет сопоставлять факты не хуже меня! Нурбей Владимирович однажды пришел к той же мысли, что и я, только я подобрался к ней теоретически, а он из личной практики:
– За всю свою жизнь я убедился, что слова, мысли, проклятья и прочие «нематериальные» субстанции, могут материализоваться, если страстно, то есть весьма эмоционально о них думать или говорить. Чтобы материализовалось что-нибудь хорошее – я что-то не припомню, а вот проклятия и прочая гадость – пожалуйста! И вот тебе еще один несколько примеров, Петрович…
Но прежде, чем мы погрузимся в очередной рассказ из жизни профессора, некоторые необходимые пояснения. Итак, молодой ученый Гулиа о ту пору работал в Тбилиси. А что такое провинциальная наука, да еще восточная, с кадрами-нацменами, да плюс еще социалистическая – это отдельная песня, не для данного повествования… В общем, начальник у Гулиа был тупой, а всю работу делал Гулиа. В результате между ними однажды произошел закономерный конфликт. И начальник по имени Геракл Маникашвили вскричал:
– Хорошо, пусть нас обоих уволят, я хоть шофером устроюсь работать, а ты – очкарик, тебя даже шофером не возьмут!
Далее – застрекотал кинопроектор, и мы с тобой, читатель, снова погружаемся в ожившее прошлое:
«Я рассвирепел, и вдруг наступило уже привычное для меня в этих случаях потемнение в глазах и головокружение. Почувствовав себя где-то в стороне и выше от толпы, я увидел себя и Геракла в ее центре. И услышал исходящие от моей фигуры незнакомые слова, отчетливо сказанные чужим голосом:
– Я уволюсь раньше тебя; тебя же уволят через три месяца после меня. Шофером ты работать не сможешь, поскольку потеряешь глаз!
Постепенно я вошел в свое тело, народ вокруг нас безмолвствовал. Я повернулся и молча прошел через расступившуюся толпу. Маникашвили, также молча ушел в другую сторону. Я вспомнил все предыдущие случаи с таким необычным моим состоянием. Детский сад, которому я посулил пожар – сгорел. На целине я пообещал снег и потерю урожая с увольнением Тугая – и это исполнилось. Разозлившись почему-то на Танин цех, я пожелал взрыва и схода крана с рельсов – так все и вышло. Пообещал бывшему любовнику Тани – Витьке скорую тюрьму, и это сбылось! (Про данные случаи я расскажу позже, поскольку этого требует структура книги. А здесь данные эпизоды упомянуты только для весомости. – А. Н.) Это необычное состояние всегда сопровождалось чужим голосом и словами, головокружением и потемнением в глазах, а также иногда я начинал ощущать себя где-то в стороне от места событий и смотреть на происходящее со стороны…
Вскоре я уволился и переехал в Тольятти, а еще через некоторое время Маникашвили с позором был изгнан из института. На этом, естественно, история не закончилась, потому как у Маникашвили ведь еще оставался целым глаз!
После того, как его уволили, он запил и загулял. Вот тут-то сбылась вторая часть моего проклятья, которое слышали десятки людей. Первая его часть, если помните, состояла в том, что Геракла выгонят с работы через три месяца после моего ухода из института – и это сбылось даже на десять дней раньше предсказанного. Вторая же часть заключалась в том, что Геракл должен «потерять» один глаз после того, как его выгонят с работы. Так вот, глаз ему вышибли в пьяной драке во время загула его приятели-драчуны. Пришлось вставлять стеклянный. Научный коллектив нашего института был в шоке – проклятия опального абхаза Гулии сбываются, надо спасать Геракла – бывший «свой» все-таки!
И вот поздней весной 1968 года в Тольятти приезжает делегация мрачных грузинов. Находят меня в Политехническом и зовут выпить: давно, мол, не виделись, вот приехали как бы по делам на строящийся завод и нашли тебя. При этом выражения лиц у всех очень странные. Ну, пошел я с ними в гостиницу, выпили немного, и вдруг они как хором вскричат:
– Слуши, прасти Геракли, сними с него твои проклиати!
И рассказали мне о последовательном исполнении моих проклятий. Я, черт возьми, пытаюсь все обратить в шутку, но не выходит, они снова: «Сними проклиати!»
Ну, тогда я, как бы всерьез, сделав страшное лицо и подняв руку вверх, провозгласил: «Снимаю мое проклятие! Больше Геракла не будут выгонять с работы, если только не на пенсию, и больше не будет он терять своего, уже единственного глаза!».
Компания осталась довольной, и мы, выпив еще, расстались».[28]
Помимо вышеизложенных, было в жизни Гулии еще два эпизода, про которые я сейчас упомяну только мельком, чтобы не слишком перекособочивать книгу в сторону профессора, ибо мне еще много чего нужно успеть вам рассказать.
Однажды после такого же эмоционального подъема проклятый Нурбеем Владимировичем человек уже через несколько часов попал в автокатастрофу и погиб. Причем, что самое трагичное, не один.
А самый последний случай произошел примерно за десять лет до того, как мы с профессором познакомились и подружились… Как-то в квартире Гулии раздался звонок. Позвонил его лучший друг и рассказал, что один их общий знакомый, молодой, но очень влиятельный советский чиновник, подсунул другу такую свинью, что его дальнейшее пребывание в СССР становится небезопасным, придется эмигрировать в США по еврейской линии. Это означало разлуку навсегда, ибо в те времена возврата назад не было. Гулиа в бешенстве грохнул кулаком по столу:
– Да чтоб он сдох, падла… от апоплексического удара!
Никогда раньше Нурбей Владимирович этого архаичного термина не произносил и даже точно не знал, что он обозначает. А в понедельник утром узнал: молодой коммунистический чиновник умер от инсульта…
Глава 3. Человек с простой фамилией
Мне в жизни всегда везло на людей. Я был знаком со множеством уникумов. Настоящие украшения человечества! И сейчас речь пойдет об одном из самых необычных людей. Вообще-то, они у меня все такие, но из всех можно выделить некую обособленную подгруппу (3–4 человека сразу приходят мне в голову), которых я бы отнес к абсолютно бездонным гениям. Им удалось настолько раскачать свой мозг, работая с собственным телом (а иного инструмента воздействия на себя у нас нет), что они стали просто людьми не от мира сего.
Я их даже перечислю… Это уже упомянутый мною ранее Юрий Горный, потрясавший публику невероятными психофизическими рекордами. Это ныне покойный Самвел Гарибян – рекордсмен книги рекордов Гинесса по запоминанию информации (он раскачал себя многолетними многочасовыми занятиями йогой). И третий – Игорь Серафимович Иванов – мировой рек