Второе первое лицо
Денис Гуцко. Бета-самец: Роман. М.: Астрель
Даже если бы прозаик Денис Гуцко за последние семь лет ничего больше не написал, ему уже все равно уготовано место в грядущей «Истории русской литературы XXI века» — как букеровскому лауреату, на которого публично разозлился Василий Аксенов. Будучи председателем жюри-2005, мэтр так сильно лоббировал своего протеже, что букеровские судьи взбрыкнули: из принципа отвергли питерского фаворита, поскребли по сусекам скудного шорт-листа и выбрали малоизвестного ростовчанина. После чего оскорбленный в лучших чувствах Василий Павлович на торжественной церемонии словесно высек победителя и вообще отказался вручать ему диплом.
Вслед за Аксеновым и многие критики объявили триумф Гуцко «откровенно незаслуженным» или, в лучшем случае, сочли премию авансом на будущее. Между строк проглядывал упрек в нарушении литературной «табели о рангах»: дескать, прозаик второго эшелона угодил в первый ряд в результате закулисных игр жюри, а потому должен знать свой шесток. Собственно, и сам лауреат чувствовал двусмысленность внезапного перехода в высшую лигу. «Я считал, что у меня очень маленький шанс на победу», — признавался Гуцко в интервью и обещал отработать аванс, то есть в будущем написать «такую вещь, против которой никто ничего не сможет сказать».
Букеровская эпопея не прошла бесследно для автора: премиальные перипетии подстегнули его фантазию. Темой нового романа стало то самое иерархическое деление на «первых-вторых» в современном обществе. Александр Топилин, совладелец компании, занимающейся укладкой тротуарной плитки, смирился с «положением второго человека при Антоне Литвинове» — владельце фирмы. Герой понимает, что Антон, сын крупного чиновника, лучше приспособлен для бизнеса, и признает первенство «альфа-самца». Даже когда между персонажами возникнет конфликт, «бета» предпочтет борьбе бегство. Роман в основном написан от третьего лица, хотя порой возникает «я» повествователя. Лишь к середине книги мы понимаем, что это «я» — тот же Топилин, и испытываем дискомфорт: «вечно второму» вроде бы не по чину вести рассказ от первого лица…
Гуцко честно пытается повторить опыт раннего Маканина, сопрягая социальное с психологическим в жестких пропорциях — благо автор «Человека свиты» ныне воспарил к чистой схеме и ниша свободна. Но отработать аванс семилетней давности не удается. По крайней мере премиальные перспективы «Бета-самца» сомнительны: стилистические промахи, свойственные прежним вещам прозаика, не только не устранены, но усугублены. Избыточные словесные загогулины («в распаленной душе стоял долгий привкус красоты и полета», «умеет удобрить компромиссом каменистое наше бытие») быстро перерастают в кривоватый волапюк («интересовался замостить», «разнузданно плечист», «лицо укололо нетерпеливым взглядом»), а тот вскоре мутирует в унылый и убогий, как газетная передовица 1970 года, канцелярит («вопрос деторождения из плоскости теоретической переместился в практическую и был поставлен ребром»). Когда же доходит до эротических сцен, на свет выползает такой штамп, от которого, кажется, даже участникам сцены неловко: «ожившие соски вздрогнули, затвердели» — это почти буквальная цитата из издевательской пародии Тимура Шаова на дешевые переводные любовные романы!
Главная беда книги Гуцко, однако, не в стилистике. Поскольку журнальный вариант романа вышел в позапрошлом году, легко догадаться, что работать над произведением автор начал еще в те месяцы, когда пресса обсуждала перспективы «тандемократии». Именно тогда СМИ цитировали обнародованную WikiLeaks переписку американских дипломатов, выделяя строки, где Владимир Путин, названный «альфа-самцом», противопоставлялся «бледному и нерешительному» Дмитрию Медведеву: многие гадали, захочет ли «бета» Медведев упрочить свой статус, и выискивали подтверждение своих гипотез даже в обмолвках тогдашнего главы государства. Вот и в романе Гуцко есть сцены, когда Александра принимают за Антона, и «номер второй» сперва с робостью, а потом и с упоением начинает играть роль «первого». Он старается вести себя как босс, говорить с его интонациями и т. п., однако в глубине души понимает: все это — не более чем театр одного актера…
Года два назад аллюзии бы, возможно, сработали. Но беда в том, что путь к книжному изданию через журнальный вариант обычно долог. Едва проблематика теряет злободневность, политический мессидж, тонко упрятанный в прозу, скукоживается до полной невидимости. Если Гуцко надеялся упрочить писательскую карьеру за счет смелого кукиша, полувынутого из кармана, он просчитался. Сегодня про «тандемократию» помнят лишь политологи, а название «Бета-самец» почти не вызывает аллюзий. Так что сегодняшнему читателю в итоге достается лишь рядовая бытовая история про Антона, Сашу, плиточную компанию и — «затвердевшие соски».
Червонец — не деньги
Десятка: антология современной прозы / Составитель Захар Прилепин. М.: Ад Маргинем пресс
Когда у Захара Прилепина в очередной раз спросили, как он относится к своему сходству с актером Гошей Куценко, писатель не без раздражения ответил: «Все лысые похожи друг на друга». Ага, похожи, как бы не так! Между глянцево-попсовой лысиной того же Куценко и, скажем, трагической лысиной Юла Бриннера — пропасть. Потому-то всякий создатель антологии, чей состав определен фактором случайности (например, временем вступления ее участников в литературу), оказывается в таком же нелепом положении, что и составитель сборной лысых. Но Захару Прилепину отваги не занимать.
С некоторых пор этот писатель — хозяйственный, как муравей, и целеустремленный, как жук-древоточец, — берется за любой промысел. Учебник? байопик? критика? интервью? болванка для кино? Да легко, да запросто, да как два пальца! Вот и топ-десятку для «поколенческой» антологии он формирует без усилий, словно сержант, который набирает добровольцев на подсобные работы: ты, ты, ты и вон ты, ушастый. А затем, лениво отмахиваясь от будущих обвинений в волюнтаризме, сообщает, что бригада отобрана по принципу успеха, а его критерий — премиальные «подарки с вечно новогодней елки литпроцесса».
В самом деле, у Сергея Шаргунова — «Дебют», у Романа Сенчина и Германа Садулаева — по «Эврике», Андрей Рубанов стал дипломантом премии Бориса Стругацкого, а Михаил Елизаров с Денисом Гуцко оторвали себе аж «Русских Букеров». Однако составитель лукавит. Просто литературой в нынешней России имя себе фиг заработаешь. Авторы, попавшие под переплет цвета десятирублевой купюры, привлекли внимание широкой публики не столько творческими победами, сколько протуберанцами своих биографий: Рубанов сидел и был оправдан, Садулаев публично поцапался с главой Чечни, Гуцко получил незаслуженный втык от классика Василия Аксенова, а Шаргунов с феерическим скандалом вылетел из федерального партсписка кандидатов в Госдуму. Да и Прилепин тоже пробился в ньюсмейкеры благодаря извивам биографии: сперва омоновец, потом лимоновец… Короче говоря, экзотика.
Составитель включил в антологию и два собственных текста, но поступил справедливо, по-пацански. Из четырехсот страниц взял себе полсотни, остальное раздал. Наибольший объем — сто тридцать страниц — заняла военная повесть Сергея Самсонова «Одиннадцать». Сама история компактна, а метраж накручен благодаря простой методике: там, где хватит одного слова, автор захлебывается десятком. «Двужильный, неуступчивый, расчетливый, безгрешный в передачах, всевидящий и вездесущий», «лягалась, дергалась, бросалась на перила, сжималась, распрямлялась», «в ярме, под палкой, в грязи, в покорности, в хлеву». Каждая фраза — пол-абзаца, каждый абзац — на полстраницы. Читать — мучение, зато автор доволен. Не беллетристика, всё по-взрослому. Наверное, в школе на уроках русского мальчика Сережу навсегда перепахала тема «Однородные члены предложения».
Если Самсонов — чемпион по длиннотам, то на другом полюсе обосновался его тезка Шаргунов («Вась-Вась»). Этот, наоборот, для пущей «художественности» еле цедит слова, как сплевывает сквозь зубы. «Встали в пробку. На дороге металась собака. Рыжая, хорошая. Колли». «Она тоже стихи писала. Песенные. Беловолосая, тонкокостная». «Крупная и крепкая. При любой погоде — снежная. Улыбка пылала». Стиль вплотную приближается к телеграфному, а окончательному сходству мешает наличие предлогов и знаки препинания вместо ЗПТ и ТЧК.
У Садулаева в повести «Когда проснулись танки» — своя фишка: два повествователя, оба неразличимы, как патроны в обойме. Чтобы понять, где кто, каждую главу приходится читать дважды. Тут главное — не обращать внимания на свойственный этой прозе газетно-канцелярский привкус: «Вопрос о моем статусе даже в условиях дедовщины больше вообще не стоял». Сам Садулаев, как водится, привязан к чеченской теме; прочие писатели с мрачным видом тоже обрабатывают свои делянки. Рубанов пишет про тюрьму, Елизаров — про насилие и «сырую освежеванность трупа», а Сенчин — про суицид и про то, как люди «морщась, пьют гадкую водку и заедают ее такой же гадкой закуской».
Авторы, впрочем, не забывают и о наболевшем: «Ульяна ему не дала» (Шаргунов), «Ну что мне делать, чтоб ты дала?» (Елизаров), «Только она никому не дает» (Прилепин). Таким образом, участники антологии — по мнению ее составителя — «убеждены в наглядном крахе российского либерального проекта». Ладно-ладно, ребята, если вам удобнее, называйте это так.
Масонские козни колобка
Михаил Елизаров. Бураттини. Фашизм прошел: Сборник. М.: АСТ
Писателю-патриоту Михаилу Елизарову на момент выхода этой книги уже исполнилось 38 лет. Из них первые двадцать восемь он прожил на Украине, в родном Ивано-Франковске и в Харькове, где постигал азы филологии и оперного вокала, а следующие семь — в Германии, где учился на телережиссера. Это, конечно, была не жизнь, а мучение: у Ивано-Франковска «мудацкое выражение лица», Харьков похож на злопамятного ларечника, а Берлин и вовсе — «холостой гомосексуалист, больной герпесом». Так что кабы не щедрые немецкие гранты, Елизарову пришлось бы обмывать трупы в морге и подрабатывать оператором гей-порно. Надо ли добавлять, что в этих нечеловеческих условиях бедняге не удалось стать ни филологом, ни певцом, ни режиссером?