Но в планы партийной верхушки даже такое вольнодумство не входило. И его сразу же постарались прижать. В 1957 г. прошел первый политический процесс “новых времен” — над сотрудниками Ленинградского библиотечного института Р. И. Пименовым, Б.Б. Вайлем, И.Д. Заславским, И.С. Вербловской, К.Г. Даниловым, написавшими и распространявшими “послесловие” к “секретному докладу” Хрущева. В это же время были раскрыты и арестованы два студенческих кружка в МГУ, пытавшихся по-своему трактовать идеологические и исторические вопросы. А партбюро Института теоретической и экспериментальной физики во главе с Ю.Орловым подверглось разгрому только за то, что при обсуждении “секретного доклада” приняло резолюцию, где приветствовалось “исправление ошибок партии”. Дошло до самого Хрущева и вызвало бурю гнева. Объявили, что авторы резолюции“ пели с голоса меньшевиков и эсеров”, потому что у партии “ошибок” не было и быть не могло. Виновников чуть не посадили, выгнали из партии и с работы. Генерал П.Г. Григоренко попал под преследования за то, что начал предлагать меры против “нового культа личности”.
По мысли Хрущева “десталинизация” предполагалась управляемая и ограниченная. Требовалось очернить персонально Сталина, свалить на него все беды, случившиеся в годы советской власти — и изменить политический курс так, как хотелось Никите Сергеевичу. Даже на ХXII съезде, где Сталина обвинили во всех грехах и решили вынести из мавзолея, было принято постановление, что теперь-то “партия сказала народу всю правду о злоупотреблениях власти в период культа личности”. Подразумевая, что достигнут предел, и углубления процесса не будет. Но подобные “разоблачения” получались нелогичными. Вроде как осеклись на полуслове. И люди пытались домысливать самостоятельно.
Усугубило разброд и возвращение заключенных из лагерей, которое было воспринято интеллигенцией с эдаким “комплексом вины”. Из уст в уста передавалось выражение А.Ахматовой: “Две России глянули друг другу в глаза: та, что сажала, и та, которую посадили” (ох, не зря ее порол Жданов!) Заключенные вовсе не были “второй Россией”, после ХХ съезда выпустили несколько сот тысяч человек, да и то совершенно разношерстных. И невиновных, и вкупе с ними таких, кто был осужден вовсе не без вины. Под бывших политических косили и уголовники, это стало престижным, давало возможность получше устроиться. Вперемежку с правдой пошли гулять придуманные байки и слухи о лагерях. Их порождали и сами зэки, и те, кто никогда не сидел, дабы поразить воображение собеседников.
Среди освобожденных были и троцкисты, бухаринцы, социалисты, члены НТС — или те, кто в местах заключения нахватался их теорий. И стали распространять эти теории на воле. Кроме того, хрущевская “либерализация” открыла доступ к трудам социалистов, меньшевиков, троцкистов для советских институтов, подвизающихся в области общественных наук, истории партии. А молодые специалисты, знакомясь с подобными учениями, соблазнялись ими, начинали искать в них рациональное зерно, делились “находками” со своими друзьями. Добавились и религиозные гонения — и верующие становились оппозицией власти.
На изменение советского менталитета наложилось и влияние “разрядки”, попыток улучшить взаимоотношения с западными странами. Организовывались выставки зарубежного искусства, концерты иностранных исполнителей, международные конкурсы. В Москве возобновился всемирный кинофестиваль (впервые открытый в 1935 г.). На экранах кинотеатров появились иностранные фильмы, стал выходить журнал “Иностранная литература”. В 1957 г. прошел всемирный фестиваль молодежи. Начался обмен культурными, торговыми и прочими делегациями, в СССР стали приезжать зарубежные туристы. Правда, продолжалась и борьба с западными влияниями, но она принимала чисто внешние формы, как кампания против “стиляг”. А воздействия сказывались на другом уровне.
Советская молодежь потянулась к “свободам”, что усугублялось обычным юношеским желанием самовыразиться, проявить себя. В 1958 г. в столице был открыт памятник Маяковскому, и он стал излюбленным местом вечерних сборищ молодых людей. Читали стихи, пели песни… Словом, как сказали бы сейчас, просто тусовались. Но попытки комсомола взять эти встречи под контроль кончились ничем. А дискуссии, которые разгорались возле памятника, нет-нет да и касались “политики”. В итоге сборища на площади Маяковского просто запретили и разогнали. А такие акции вызывали недовольство, ответный протест. И стихи, песни, споры переносились в другие места. На кухни частных квартир, за чаем или за бутылкой. К кострам походов на природу.
Основным гнойником начинающегося внутреннего разложения России стала творческая интеллигенция. В сталинской модели державность оказалась неразрывно связана с идеологией. И атака на сталинизм одновременно нанесла ощутимый удар по устоям патриотизма. Теперь советская культурная среда претендовала на осуждение “ждановщины”, на расширение своей “свободы творчества”. Требования “партийности” и впрямь были чересчур навязчивыми, порождали искусственный и лживый официоз. Ему не верили даже читатели и зрители, а уж тем более не могли верить люди, которые сами создавали его.
Но других направлений советское искусство не знало. А путь возврата к национальным корням большинство творческих работников отвергало или не видело. Он был слишком замусорен коммунистической пропагандой, искажен, чреват опасностями — или связывался с “консерватизмом”, “реакцией”, сталинизмом. И творческая интелигенция пошла по тем путям, на которые ее подталкивали западные влияния. С одной стороны, начали развиваться космополитические тенденции — поднимались проблемы “общечеловеческих ценностей”, самокопаний, эгоцентризма, искусства ради искусства. С другой — становился модным нигилизм. Критикантство, скепсис, порождение сомнений, высмеивание отечественной жизни,
Однако Хрущев никак не был настроен на такое понимание “оттепели”. На встречах с деятелями культуры он заявлял: “В вопросах художественного творчества Центральный Комитет партии будет добиваться от всех… неуклонного проведения партийной линии”. Предупреждал: “Вовсе не означает, что теперь, после осуждения культа личности, наступила пора самотека, что будут ослаблены бразды правления, общественный корабль плывет по воле волн, и каждый может своевольничать, вести себя, как ему заблагорассудится”. И то, что, по его пониманию, выходило за рамки дозволенного, решительно пресекалось. Авторы подвергались резкой критике. Снятые ими фильмы попадали на полки хранилищ, их картины и скульптуры уничтожались или убирались с глаз долой. Их романы и стихи обрекались пылиться в ящиках столов.
Но помощь с готовностью предлагал Запад! Хотите, чтобы ваши произведения увидели свет? Пожалуйста! С радостью. Давайте, и мы опубликуем, откроем дорогу к славе. Ярким примером подобной провокации стала история с романом Б. Пастернака “Доктор Живаго”. И с исторической, и с художественной точки зрения произведение было откровенно слабым. Если кто-то пробовал и попробует его читать, может сам в этом убедиться (до сих пор автору не удалось встретить ни одного человека, кто смог бы с удовольствием и интересом дочитать роман до конца). Но в 1958 г. он был издан за рубежом, и ему, явно из конъюнктурных соображений, сразу же присудили Нобелевскую премию.
В Советском Союзе это вызвало скандал. Пастернака заставили отказаться и от премии, и от выезда за границу, перемыли ему кости на всех уровнях, исключили из Союза писателей. Отечественные литераторы послушно проголосовали за исключение, но в душе многие сочувствовали обиженному автору. Дело Пастернака выставило Советский Союз посмешищем всего мира, а в отечественных культурных кругах вызвало скрытую оппозицию к власти, всплеск либеральных настроений. В частности, на ближайших выборах в Союзе писателей литераторы “прокатили” и вынудили уйти со своего поста патриота Суркова, возглавлявшего эту организацию.
Западные державы и их спецслужбы действительно уделяли большое внимание “оттепели” в СССР. Как раз в это время видный масон и будущий советник президента США Збигнев Бжезинский фактически повторил мысль полковника Хауса о необходимости грядущего расчленения России. То бишь, уже предугадывал возможность такого расчленения. В 1957 г. в Гааге был проведен “Конгресс за права и свободу в России”, в котором приняли участие представители 80 эмгрантских группировок и организаций. Конгресс выработал программу из 130 “частичных требований” по внедрению этих самых прав и свобод. Каждое из данных требований само по себе не было антисоветским, но вместе они вели к крушению СССР [122].
И именно использованию творческой интеллигенции придавалось огромное значение — ведь предстояла борьба за умы и души людей. Радио “Свобода” предложило сотрудничество советским авторам, которые не могут опубликовать свои произведения из-за партийной цензуры. И оно получило отклик. Из Советского Союза стали разными путями пересылать рукописи. Таким образом осуществлялась установка Аллена Даллеса, озвученная им еще в 1945 г.: “Мы найдем своих единомышленников, своих союзников в самой России” — а с 1953 г. Даллес занимал пост директора ЦРУ.
Активную деятельность развернул и НТС. После ХХ съезда КПСС он взял курс на “союз с радикальными реформаторами” в Советском Союзе, то есть, с теми движениями, которые добиваются изменений в сторону демократий по западным образцам. С любыми движениями — поскольку предусматривалась возможность “ступенчатого сноса диктатуры”. Поддержать одних “реформаторов”, а потом, если добьются успеха, переключиться на поддержку более решительных. НТС также зазывал к сотрудничеству советских писателей, поэтов. И за несколько лет из России было получено около тысячи рукописей. Некоторые были бредом психически ненормальных людей, плодами “творчества” графоманов, но многие произведения стали публиковаться в журналах “Грани”, “Посев”, “Вольное слово”, выходили отдельными книгами. А их авторы, соответственно, превращались в “союзников”, проводников зарубежных воздействий.