И советские руководители поощряли такое восприятие. В рамках новой псевдо-религии вводились новые праздники, обряды массовых шествий, театрализованных действ, мистерий с чучелами, портретами, “красного рождества” — которое, согласно инструкциям Наркомпроса должно было сводиться “к соблюдению древних языческих обычаев и обрядов” [58], “октябрин” вместо крестин, делались попытки заменить даже христианские имена “революционными” — появились Мараты, Гильотины, Революции, нелепые аббревиатуры из коммунистических символов.
В этом патологическом государстве даже и среди руководителей высоких рангов оказывались убийцы, садисты, извращенцы. Полководцы Антонов-Овсеенко, Тухачевский, не выигравшие ни одного сражения, но “отличившиеся” массовыми казнями мирных жителей на Тамбовщине. Палач Урала и Украины Петровский, палач Дона Якир. Видных большевичек Евгению Бош, Конкордию Громову врачи признали половыми психопатками, пришлось лечить. В психушках побывали и руководитель крымской бойни Бела Кун, садист-педофил Кедров. Но оставались другие. Чекист Яковлев, расстрелявший собственного отца, дослужился до заместителя наркома иностранных дел Украины. Высокие посты занимали нимфоманка и бисексуалка Коллонтай, ее подружка Рейснер, гомосексуалист Чичерин. Впрочем, ему-то патология, возможно, помогала в дипломатической работе, ведь среди западного высшего света “голубизна” была в моде. Известно, допустим, что советский нарком иностранных дел любил по вечерам уединяться с германским послом графом Брокдорфом-Ранцау, вроде бы “поиграть на фортепиано в четыре руки”…
Разрушались мораль, институты семьи — вполне в духе теорий иллюминатов. Правда, идеи Коллонтай, что сексуальный акт должен восприниматься как “стакан воды”, удовлетворил жажду и дальше пошел, все же были осуждены. Не получили развития и попытки Троцкого проводить “социализацию” женщин (имевшие место, например, на Кубани [58]). Такие вещи подрывали дисциплину и вели к откровенным безобразиям. Но пропагандировались установки Маркса и Энгельса, что семья — временное явление, при социализме оно должно “отмереть”. И сама семья сводилась к формальности. “Расписаться” можно было чрезвычайно легко. Шли мимо ЗАГСа, местного Совета или другого органа власти, заглянули туда на минутку, тут же и стали мужем и женой. Однако столь же легко осуществлялись разводы. Брак расторгался в любой момент, сразу же, по заявлению хотя бы одного из супругов.
Пропагандировались аборты. Советский Союз стал первым в мире государством, легализовавшим их. Впрочем, не совсем. Аборты разрешили во Франции, но лишь в короткий промежуток времени, во время “великой французской революции”. За этим небольшим исключением во всех странах они влекли уголовное наказание. Но в 1920 г. большевики сняли запрет. И практика абортов распространялась все шире. Это хорошо сочеталось с внедрением идей о “свободе” женщины, о ее “равноправии” с мужчинами не только в гражданской области, но и фактически. Она должна быть “личностью”, полноценным строителем социализма, должна идейно развиваться. А деторождение, получалось, мешает подобным задачам, низводит женщину до “животных” функций. Нередко к подобному решению подталкивали подчиненных женщин начальники, партийные и комсомольские руководители — дескать, дело важнее, не время из строя выбывать. Аборты становились “естественным выходом” в отвратительных бытовых условиях бараков и коммуналок. А советские больницы широко распахивали двери для всех желающих. Избавиться от ребенка? Пожалуйста! Медицинская пропаганда разъясняла, что это весьма просто, доступно, быстро, почти безопасно.
Ширился и самый вульгарный разврат, чему способствовала сама обстановка нэпа. Разгул жуликов и скороспелых “бизнесменов”, их ресторанные пиршества, кутежи с доступными певичками и танцовщицами соблазняли партийных и советских функционеров. Они-то были выше, “главнее” нэпманов. Почему было им не жить так же “красиво”? И вступали в махинации с делягами, пользовались своей властью, получая аналогичные удовольствия — за закрытыми дверями отдельных кабинетов ресторанов, превращая в тайные притоны те или иные подведомственные помещения. Такие начальники на местах чувствовали себя всесильными. “Рука руку мыла”, функционеры покрывали друг друга, с ними были связаны карательные органы. И человека, проявившего недовольство, личного врага, автора жалобы могли устранить физически. Отправить в чрезвычайку, оклеветать, и попробуй найди правду.
Вступало в жизнь и следующее поколение, молодежь. Сохранились свидетельства о жизни комсомольских организаций 1920-х, где юноши и девушки свободно “сходились” друг с другом, вечеринки превращались в оргии — забавлялись кто с кем, секретарши комсомольских руководителей плясали голышом на столах. Нет, разумеется, это творилось не во всех комсомольских ячейках. Где-нибудь на заводе или в деревне молодежи было не до безобразий. Да и на какие шиши безобразничать? Требовалось вкалывать в поте лица, абы только прожить, кое-как пропитаться. “Весело” жили дети элиты, попадавшие в московские и питерские высшие учебные заведения, продвигавшиеся в системе комсомольской “номенклатуры”, чтобы потом перейти в партийную. И, например, одна из современниц вспоминала, что обучение в коммунистическом университете им. Свердлова стоило ей трех абортов.
Таким образом нэп стал временной передышкой между периодами крутых “встрясок”, но он не принес стране ни сытости, ни благосостояния. Не принес он и никаких “свобод”. Любое инакомыслие преследовалось, даже внутри партии. Еще Х съезд в 1921 г. по инициативе Ленина принял постановление “Единство партии” о недопустимости фракций. Отныне за отклонение от центральной линии, за попытку сорганизоваться, чтобы сообща отстаивать свое мнение, грозили строгие меры вплоть до исключения из РКП (б). После чего мог последовать и арест, как посадили лидеров “рабочей оппозиции” во главе со Шляпниковым. Курс государства прокладывался только узкой группой партийной верхушки, остальным дозволялось лишь повиноваться.
Нэп не принес и социальной стабильности. По-своему страдали все слои населения. Даже рядовые коммунисты чувствовали себя обманутыми. Они прошли горнило войны, они победили — и теперь не имели ничего, кроме рваных шинелей и разбитых сапог. А вокруг них бесились с жиру нэпманы. И так же, как нэпманы, барствовало начальство. Невольно напрашивался вопрос: “За что боролись?” Но и в руководстве партии взгляды на нэп были неоднозначными. Основным критерием стратегии признавался ленинизм, верховным арбитром во всех спорах становился мертвый Ленин — точнее, его цитаты. А они имелись в самом широком диапазоне. Допустим, желая успокоить народ, Владимир Ильич публично заявлял, что нэп “всерьез и надолго”. Но он же в марте 1922 г., на XI съезде партии, прямо указывал, что “отступление”, длившееся год, закончено, и на повестку для ставилась задача — “перегруппировка сил” [96]. Соответственно, после перегруппировки предполагалась новая атака.
Выход из катастрофической экономической ситуации был один — индустриализация. Но взгляды на нее разделились. Одно крыло руководства во главе с Бухариным и Рыковым стояло за то, чтобы продолжать и углублять нэп, а интустриализацию вести плавно, постепенно. Другое — Троцкий, Зиновьев, Каменев, считало, что нэп пора сворачивать, возобновить наступление на крестьянство и штурмовать развитие индустрии. Но вдобавок увязывало данные процессы с теорией “мировой революции”. Доказывалось, что технологии и оборудование для тяжелой промышленности можно получить только на Западе. За это надо платить зерном, сырьем. Но цены на мировом рынке диктует капиталистическое окружение. Стало быть, от него зависят валютные поступления, необходимые для индустриализации. И получался замкнутый круг, из которого без “мировой революции” все равно не выйти.
Хотя в этих аргументах присутствовало несколько ложных предпосылок. Во-первых, сугубая ориентация на Запад в плане получения технологий — возможность разработки их отечественными силами заведомо отбрасывалась. Во-вторых, если уж на то пошло, рыночную конъюнктуру никогда не определяет одна сторона. Владелец товара тоже вправе решать, согласен ли он отдать его по данной цене. И на самом-то деле “капиталистическое окружение” было очень заинтересовано в поставках советского зерна, нефти, леса и пр. Без них странам Запада в условиях промышленного бума пришлось бы туго.
Но получалось так, что игра шла “в одни ворота”! Иностранные контрагенты называли низкие цены, а советские партнеры безоговорочно их принимали. Чему удивляться в общем-то не стоит, если учесть, что в дипломатических и внешнеторговых ведомствах засели эмиссары тех же зарубежных транснациональных корпораций. И торговля становилась еще одной формой разграбления нашей страны, из нее делали всего лишь сырьевой придаток Запада. Еще раз напомню уверенные слова Пола Варбурга: “Закрома России будут способствовать восстановлению Европы”. Европы, но не России.
Наконец, в расчетах “левых” о возможностях добыть валюту для индустриализации, не учитывались золото и другие ценности, которые продолжали широко утекать за границу под теми или иными фиктивными прикрытиями. Причем занимались этими махинациями тот же самый Троцкий со товарищи. Те же самые руководители, которые обвиняли “мировой капитал” в невыгодной для СССР конъюнктуре цен и сетовали на нехватку средств! И вот тут уж получался действительно “замкнутый круг”. Но на все эти разногласия наложилась дальнейшая борьба за власть.
18. “ПОХОРОНИТЬ ТРОЦКИЗМ!”
В исторической литературе принято говорить о “триумвирате” Сталина — Зиновьева — Каменева, выступившем против Троцкого. С легкой руки Льва Давидовича внедрилась и версия, будто генеральный секретарь одолевал своих соперников силой бюрократического аппарата. Это не совсем правильно. В верности самого аппарата Сталину позволительно усомниться, ведь партийные кадры в свое сремя “наковал” Свердлов, среди них хватало выдвиженцев Троцкого, тех же Зиновьева, Каменева, Бухарина. Аппараты ВСНХ, Госплана, многих наркоматов контролировали троцкисты. И “триумвират” был понятием