После разгрома на XIV съезде “левые” отнюдь не успокоились. Тем более что экономическая ситуация в стране оставалась тупиковой, в народе усиливалось недовольство. Например, в 1926 г. количество забастовок возросло до 337 (против 196 в 1925 г.) Причем теперь к зиновьевцам примкнул и Троцкий. Он наконец-то понял, что остался с носом, что поражение “новой оппозиции” вовсе не обернулось выигрышем для него. Начались переговоры между обеими группировками, лидеры признали взаимные “ошибки” — когда хаяли друг друга. И возникла “объединенная оппозиция”. Заключались союзы с любыми инакомыслящими — с остатками “рабочей оппозиции” Медведева, с группой “демократического централизма” Сапронова и Смирнова, которая проповедовала вообще возврат к анархии 1917 г. — чтобы рабочие сами избирали и контролировали директоров и прочих начальников.
И оппозиция взялась действовать уже по сути “дооктябрьскими” методами. Устраивались самочинные митинги на заводах. Для выступления Лашевича московских партийцев пригласили на сходку в лесу. Велось размножение и рассылка оппозиционных материалов — их появление отслеживалось в Брянске, Саратове, Владимире, Пятигорске, Гомеле, Одессе, Омске, Харькове. Зиновьев вовсю пользовался аппаратом Коминтерна — его сотрудники разъезжали по стране, организуя сторонников. Троцкий на митингах подогревал недовольство рабочих, соблазняя их своей “хозяйственной программой”: “На полмиллиарда сократить расходы за счет бюрократизма. Взять за ребра кулака, нэпмана — получим еще полмиллиарда. Один миллиард выиграем, поделим между промышленностью и зарплатой”.
Это была чистейшей воды демагогия. Бюрократический аппарат в СССР и впрямь был огромным, в 10 раз больше, чем в царской России. Но он и не мог быть меньше. До революции он дополнялся земскими структурами, частными правлениями предприятий. И к тому же, сказывался слом православной и патриотической морали — в советские времена над каждым чиновником требовалось ставить контролеров, и контролеров над контролерами. Сокращение аппарата грозило экономике не выигрышем, а хаосом. Да и сам Лев Давидович “забывал”, что живет вовсе не так, как рабочие, которых он провоцировал — ни в чем себе не отказывая, в роскоши, по несколько раз в год выезжая отдохнуть в Крым, на Кавказ, за границу. Но какая разница? Главное было — раздуть бучу.
Троцкисты раз за разом пытались сыграть и на “политическом завещании” Ленина. Этот вопрос поднимался еще в 1924 г. на XIII съезде партии. А летом 1926 г. на пленуме ЦК о нем вспомнили снова, потребовали от Сталина зачитать его. Что ж, Иосиф Виссарионович соглашался. Вопреки легендам, он “завещания” не скрывал. Но использовал его против своих же противников. Обвинения в “грубости” не выглядели такими уж серьезными для партийных работников времен гражданской войны. А вот определение в адрес Троцкого, “небольшевизм”, звучало убийственно. Ленин, правда, отмечал, что его нельзя ставить в вину Льву Давидовичу, но Сталин делал на нем акцент — и попробуй-ка, оправдайся! [157]
Иосиф Виссарионович снова сумел внести раскол среди своих противников. Зиновьева заставили присоединиться к осуждению “рабочей оппозиции” — поскольку ее еще при Ленине заклеймили как “меньшевистский уклон”. Удалось вывести из игры и Крупскую. Известно что Сталин напомнил ей: “Мы еще посмотрим, какая вы жена Ленина”. Правда, трактуют его по-разному. Автор исследований на данную тему Ю.М. Лопухин предположил, что Иосиф Виссарионович намекнул “на старую дружбу с И.Ф. Арманд” [84]. А в дальнейшем тиражировании скандальных версий эта фраза была еще и искажена: “Мы еще посмотрим, кого сделать женой Ленина”. С выводом, что Сталин шантажировал несчастную старушку, грозя переиначить истину и “сделать” супругой Владимира Ильича его любовницу.
Однако с такой интерпретацией согласиться нельзя. Сталин еще не был настолько всемогущим, чтобы переписывать историю. Какое там, если он не был в состоянии даже заткнуть рот оппонентам? И если внимательно прочесть эту фразу, можно отметить — слово “какая” предполагает качества жены, а не измены мужа. С куда большей вероятностью Сталин намекнул на ту роль, которую играла Крупская в период болезни Ленина — обеспечивая влияние троцкистов, игнорируя предписания врачей и постановления ЦК, усугубляя его состояние истериками. И на попытку отравить мужа в марте 1923 г. Это, разумеется, только предположение, но в любом случае, намек оказался для Крупской предельно ясен. Она знала, что имеет в виду Сталин, и это было настолько серьезно, что она испугалась. Так испугалась, что публично отреклась от соратников.
Еще одним методом борьбы стали удары по “пешкам”. Мелких сторонников оппозиции стали снимать с должностей, выгонять из партии. Тут же забеспокоились другие функционеры, поддержавшие было Зиновьева и Троцкого. Свое благополучие было дороже — и они начали перетекать на сторону власти. А главным стало то, что рабочая масса противников Сталина не поддержала. Да, она не прочь была посвистеть на митингах, пофрондировать, излить собственное недовольство. Но лидеры оппозиции ни малейшей симпатии у нее не вызывали. Все помнили, сколько крови пролил Троцкий, насаждая дисциплину расстрелами красноармейцев, железнодорожников, работяг. Зиновьева, устроившего из Питера персональную вотчину, заняв все “теплые” места собственными родственниками, земляками, приятелями, в “северной столице” ненавидели.
Оппозиция “повисла в вохдухе”, не имея реальной опоры, в октябре 1926 г. на пленуме ЦК и в ноябре на XV партконференции ее разнесли в пух и прах. Опять были выдвинуты обвинения в нарушении партийной дисциплины, фракционности. Зиновьев, Каменев и их сторонники вынуждены были униженно каяться, признавать свои грехи перед партией. Наказания очередной раз были умеренными. Троцкого и Каменева вывели из Политбюро, Зиновьева сняли с поста председателя исполкома Коминтерна. В общем каждого — еще на ступенечку. Но их политический вес был подорван. Отныне они превратились в “битые” фигуры.
19. КАК РОДИЛСЯ ГУЛАГ.
Нэп вовсе не означал прекращения террора. Расстреливали участников подпольных антисоветских структур. Расстреливали зачинщиков забастовок — а в связи с плохими условиями жизни волнения случались довольно часто. Но все же масштабы репрессий начали снижаться. Хотя сперва причина была не политической, а, можно сказать, “экономической”. Проект “трудовых армий”, которые работали бы задарма, поставляя дешевые товары для перепродажи иностранцам, провалился. Зато имелись контингенты заключенных. С 1921 г. Госплан и ВСНХ стали требовать перевода мест лишения свободы на “самоокупаемость”, использовать труд осужденных. Но и это оказалось проблематично. Где ж его было использовать при развале хозяйства и безработице? Исключение составили только Северные лагеря особого назначения. Тут был лес, валютный товар. А рядом — Архангельский порт. И с мая 1922 г. поголовные расстрелы в этих лагерях прекратились, заключенных было велено нацелить на лесозаготовки. В том же году было принято постановление о ликвидации концлагерей, существовавших во всех губерниях. Тех, кто в них содержался, отправляли в Северные лагеря.
Впрочем, для большинства из них это означало дорогу на тот свет. Команды палачей, подобравшиеся на Севере, продолжали относиться к заключенным, как к смертникам — только сперва требовалось выжать из них силы, чтоб “добро не пропадало”. Работа устанавливалась по 14 часов в сутки, с потолка задавались “уроки”, за невыполнение наказывали. Свирепствовали эпидемии. Заключенные прибывали без теплой одежды, навыков в лесоповале не имели. Обмораживались, погибали. Ослабевших, покалеченных без всякого сожаления пристреливали. Людей разделяли на десятки, за провинность одного наказывали всех. Для штрафников применялись суровые кары — порки, “темный карцер”, “холодная башня”, замораживание. В Архангельском лагере забивали насмерть палками, в Холмогорах ставили “на комар” — обнаженного человека привязывали к столбу и оставляли на расправу кровососущим насекомым. Третий лагерь, в Пертоминске, даже по отношению к двум другим считался “штрафным”. Тут заключенных держали в кельях старого монастыря, которые не отапливались и нар не имели. Кормили лишь сухой рыбой, предоставляя пользоваться снегом вместо воды. И те, кто попадал сюда, быстро вымирали…
Следующие изменения в репрессивной системе начались в 1923 г., когда к власти, пока еще во “временном” качестве, пришел Сталин. Взявшись наводить порядок в разболтавшихся и действующих кто во что горазд советских структурах, он обратил внимание и на органы ГПУ. Причем его деятеятельным помощником стал Дзержинский, который тоже был очень даже не против навести порядок в своем ведомстве — разросшаяся карательная машина, находившаяся в двойном и тройном подчинении Москвы, республиканских правительств, Советов, исполкомов, на деле стала бесконтрольной. Чекистские начальники различного ранга распоясались, вошли во вкус безнаказанности.
И когда для проверки “органов” была создана комиссия ВЦИК, она выявила 826 только “самочинных” расстрелов — то есть вообще ничем не оправданных, не подкрепленных даже подобием вины. Обнаружились многочисленные злоупотребления, коррупция. Хотя, конечно, никакая комиссия не смогла бы вскрыть всех преступлений, но даже то, что удалось копнуть, производило жуткое впечатление. Ревизия пожаловала и в Северные лагеря, где были вскрыты вопиющие безобразия. Персонал лагерей в здешней глуши вообще обнаглел. Устраивал пьянки в трактирах с пальбой, битьем стекол, изнасилованиями. Надзиратели имели целые гаремы из осужденных женщин — ими менялись, разыгрывали в карты, использовали в оргиях и садистских забавах. Процветали хищения, спекуляция.
Последовали перетряски руководства, многие загремели под суд. А сами лагеря было решено закрыть и перенести в более подходящее место. Для этого выбрали Соловецкий архипелаг, где имелись готовые монастырские помещения, остатки прежнего хозяйства, а природные условия затрудняли возможности побега. В июле 1923 г. в Северных лагерях оказалось в наличии около 2 тысяч человек. Всего 2 тысячи уцелело из потоков заключенных, свозившихся сюда три года со всей страны… Их и переправили на Соловки.