Ворошилов запрашивал у побывавшего в Донбассе Томского — нет ли “перегибов” со стороны ОГПУ. И тот отвечал, что нет, все правильно. В результате пятерых расстреляли, большинство посадили, а четверых оправдали — доносы рабочих суд не счел достаточными доказательствами.
О том, что подпольные структуры в СССР существовали реально, нам известно не только из следственных дел, но и из других источников, в том числе антисоветских. Так, Союзное бюро меньшевиков (оно же “Московское бюро РСДРП”) было оставлено в России товарищами по партии, подавшимися за рубеж. В конце 1920-х его возглавлял и осуществлял связи с эмиграцией В. Иков. Но на следствии и суде он в этом не сознался, об этом стало известно значительно позже [208]. Точно так же и Трудовая крестьянская партия оставляла свое подполье. Оно было разгромлено в 1925 г., но сохранилась группа Кондратьева-Чаянова. И тоже имела все возможности для поддержания связей с заграницей.
Эмигрировавший на Запад меньшевик Н. Валентинов, написавший впоследствии воспоминания, рассказывал о подпольной “Лиге объективных наблюдателей”, куда входили “спецы”, занимавшие высокие посты в советской экономике. Один из руководителей Госплана В.Громан, важные начальники в аппарате ВСНХ — А. М. Гинзбург, А.Л. Соколовский, А.Б. Штерн, Л.Б. Кафенгауз и др. Правда, Валентинов утверждал, что “Лига” прекратила существование в 1927 г., но с чего бы это? Ему, очевидно, просто не хотелось топить товарищей, оставшихся в СССР. А те же самые личности оказались в списках обвиняемых по делам Промпартии, Союзного бюро меньшевиков и т. д.
На квартире у видного меньшевика Н. Суханова (Гиммера) вполне реально существовал “политический салон” — как раз на этом подсудимые и погорели. Воскресными вечерами у него собирались высокопоставленные “спецы”, оппозиционно относящиеся к советской власти. Все те же Громан, Гинзбург, Кондратьев и пр. Обсуждались возможности эволюционных реформ через “правых” коммунистов. А более глубокие преобразования считались возможными, если в стране настанет “кровавая каша”. Причем в условиях народного недовольства подобная “каша” казалась неизбежной. Говорили о списках “теневого кабинета”. Рассматривались возможности создания коалиционного правительства из меньшевиков, ТКП, промпартийцев и правой оппозиции большевиков. Хотя единства во взглядах не было, по пунктам своих программ эти господа грызлись не меньше, чем их коллеги в эмиграции.
Среди тех, кто был арестован по делам этих подпольных организаций, взаимосвязанных между собой, подобрались вовсе не наивные идеалисты, не новички в политике. Трое заместителей министров в масонском Временном правительстве, заметные общественные и политические деятели дооктябрьской России. Но вдобавок оказывается, что эти деятели пользовались очень высоким покровительством в советском руководстве! Так, Кондратьева за эсеровскую деятельность хотели выслать за пределы страны, но за него горой выступили Наркомат финансов, троцкисты Сокольников, Пятаков, и его как “ценного специалиста” назначили руководить Конъюнктурным институтом при Наркомфине. А когда Союзному бюро меньшевиков ОГПУ село на пятки, то, как признался подсудимый И.Рубин, он отдал чемодан с архивом своей организации директору Института Маркса и Энгельса Давиду Рязанову (Гольдентаху). Рязанов это отрицал и архив, очевидно, уничтожил.
Принято утверждать, будто основой обвинения были выдуманные показания “провокаторов”, а следствием и процессами дирижировал Сталин [168]. Но документы показывают, что это не так. Например, из переписки Сталина и Менжинского видно, что Иосиф Виссарионович сам очень интересовался сведениями, полученными от тех же “провокаторов” — поступившими к ним из “Торгпрома” и других эмигрантских структур. Отсюда А.В. Шубин пришел к справедливому заключению: Сталин был уверен, что эти люди — носители реальной информации, и вряд ли ОГПУ решилось бы до такой степени мистифицировать генсека. А
в августе 1930 г. Иосиф Виссарионович писал Молотову: “Не сомневаюсь, что вскроется прямая связь (через Сокольникова и Теодоровича) между этими господами и правыми (Бухарин, Рыков, Томский). Кондратьева, Громана и пару-другую мерзавцев надо обязательно расстрелять”. Однако таковые связи не вскрылись, Кондратьева и Громана не расстреляли. То есть, ход дела определялся вовсе не указаниями и пожеланиями Сталина.
И вообще суд учел, что каких-либо конкретных диверсий участники подпольных кружков не совершали. Поэтому приговоры они получили относительно мягкие, на смерть не осудили никого. Но некоторые контакты подсудимых с Бухариным все же обнаружились. Суханов показал, что встречался с ним, возлагал на него надежды: “Но правые не выступили и уклонились от борьбы. Я высказал по этому поводу Бухарину свою досаду и мнение, что правые выпустили из рук собственную победу. Я сравнивал при этом правых с декабристами… Бухарин отвечал мне, что я ничего не разумею… События развиваются в направлении, им указанном… В будущем предстоит перевес отрицательных сторон проводимого курса над положительными, только тогда можно говорить о победе его принципов”. Показания против Бухарина дал и профессор Рамзин. Но когда Сталин сообщил об этом Николаю Ивановичу, тот ответил оскорбленным письмом, назвал обвинения “гнусной и низкой провокацией, которой ты веришь”. Среди знакомых распустил даже слух, что помышляет о самоубийстве. И вопрос был замят.
Но здесь следует выделить один немаловажный момент. Сталин уже понял, что в руководстве государства творится неладное. Однако он еще не соотнес этих явлений с фигурами видных большевиков. Счел, что советских лидеров окрутили и регулировали советники и помощники. Он писал Молотову: “Теперь ясно даже для слепых, что мероприятиями Наркомфина руководил Юровский (а не Брюханов), а “политикой” Госбанка — вредительские элементы из аппарата Госбанка (а не Пятаков), вдохновляемые “правительством” Кондратьева-Громана… Что касается Пятакова, то он по всем данным остался таким, каким он был всегда, плохим комиссаром при не менее плохом спеце (или спецах). Он в плену в своего аппарата…” “Насчет привлечения к ответу коммунистов, помогавшим громанам-конратьевым. Согласен, но как быть тогда с Рыковым (который бесспорно помогал им) и Калининым (которого явно впутал в это “дело” подлец — Теодорович)? Надо подумать об этом”.
А от гражданских “спецов” нити потянулись к военным. Среди них тоже выявились оппозиционные кружки, связанные с активистами Промпартии, меньшевиками, ТКП, троцкистами. Правда, и они активных действий не предпринимали, а лишь собирались, совещались: какую позицию занять в случае “кровавой каши”, переворота, интервенции. Но ведь для военных, принесших присягу, даже обсуждения подобных тем — это уже измена. И приговоры для них были гораздо более суровыми. Из участников “военного академического кружка” расстреляли 6, из участников “военного заговора” — 31. Другие получили разные сроки заключения.
Но в делах военной оппозиции оказались замешаны и видные коммунистические деятели. Из уст бывшего полковника Н. Какурина прозвучала фамилия Тухачевского. И прозвучала вовсе не под давлением следствия. Какурин, друг Тухачевского, сперва проболтался своей родственнице, оказавшейся осведомительницей ОГПУ. Экс-полковник сообщил: “В Москве временами собирались у Тухачевского, временами у Гая… Лидером всех этих собраний являлся Тухачевский”. Было решено “выжидать, организуясь в кадрах”, а целью признавалась “военная диктатура, приходящая к власти через правый уклон”. Показания Какурина подтвердил проходивший по тому же делу И. Троицкий.
24 сентября 1930 г. Сталин писал Орджоникидзе: “Стало быть, Тухачевский оказался в плену у антисоветских элементов и был сугубо обработан тоже антисоветскими элементами из рядов правых. Так выходит по материалам… Видимо, правые готовы идти даже на военную диктатуру, лишь бы избавиться от ЦК, от колхозов и совхозов, от большевистских темпов развития индустрии… Кондратьевско-сухановско-бухаринская партия — таков баланс. Ну и дела”. Письмо было сугубо личное, для обмана Орджоникидзе у Сталина не было никаких оснований. Но Тухачевский, как и Бухарин, сумел “отмазаться”. На очных ставках все отрицал, иначе толковал смысл разговоров. И Сталин поверил ему (кстати, это опровергает утверждения о “болезненной подозрительности” генсека в данный период). Он писал Молотову: “Что касается дела Тухачевского, то последний оказался чист на все 100 %. Это очень хорошо”.
Но “оборотни” в советских структурах оставались и действовали. И очередной пример этому дает то же самое дело Промпартии. На скамье подсудимых не оказалось человека, который проходил по делу как ее руководитель, горного инженера П.А. Пальчинского. А ведь он был далеко не простым инженером. В годы Первой мировой являлся товарищем (заместителем) председателя военно-промышленного комитета — а председателем был масон Гучков, главный организатор и “двигатель” заговора против Николая II. Во Временном правительстве Пальчинский становится товарищем министра торговли, прокручивает контракты с американцами. Ранее уже рассказывалось, как в дни Октября Керенский, удирая из столицы, оставил Пальчинского генерал-губернатором Петрограда, поручил ему вместе с Рутенбергом защищать Зимний дворец. И Пальчинский сдал Зимний своему другу троцкисту Чудновскому.
Не удивительно, что победители арестовали его ненадолго, быстро отпустили. В 1918 г. ретивые чекисты снова хватают Пальчинского, однако за него неожиданно заступается Карл Моор — германский и австрийский агент (кличка “Байер”) [93], курировавший проезд Ленина через Германию, а потом обеспечивавший каналы финансирования большевиков и игравший роль агента влияния при заключении Брестского мира. Ну а потом Пальчинского берет под опеку Кржижановский. Еще один эмиссар “закулисы”, в начале века работавший под началом Виктора Адлера и Парвуса (кстати, и Рязанов-Гольдентах, уничтоживший архивы Союзного бюро меньшевиков, тоже работал у Адлера, в 1914 г. исполнял у него обязанности личного секретаря [89]). По протекции Кржижановского Пальчинского назначают директором Горного института (который в начале 1920-х вел разработки не столько для Советской России, сколько для иностранных концессионеров).