Киров был деятелем того же типа, что и Сталин. Убежденный коммунист, но патриот. Проявил прекрасные организаторские способности, верность генеральному секретарю, и тот продвигал его в качестве “своего” человека. Использовал для замены Зиновьева во главе ленинградской парторганизации. Причем по контрасту с Зиновьевым Сергей Миронович приобрел в Питере значительную популярность. Он и лично нравился Сталину, останавливался у него дома во время приездов в Москву. Иосиф Виссарионович приглашал его с собой париться в бане — единственного из партийных руководителей. Сталин привлекал Кирова для выполнения тех или иных ответственных поручений: организовывать единый Комитет по заготовкам после голодомора, расследовать “перегибы” в Казахстане и др.
По инициативе генерального секретаря Киров был введен во все руководящие органы партии — Политбюро, Оргбюро и Секретариат, выдвигаясь таким образом в фигуры высшего ранга. Планировался его перевод в Москву, а до этого времени ему был подобран помощник, А.Жданов, замещавший Кирова в Москве, пока тот находится в Ленинграде. Сталина убийство потрясло. Уже 1 декабря вышло постановление правительства, вводившее ускоренное следствие и судопроизводство по делам о терроризме, немедленное исполнение смертных приговоров по таким делам.
В действительности подоплека убийства была не совсем политической. У Кирова имелись некоторые “слабости”. Он не пропускал смазливых дамочек, “пасся” среди балерин Большого и Мариинского театров, партийных секретарш. Хотя такое поведение в определенной мере было объяснимо. В свое время Кирова, как и многих других видных большевиков, каким-то образом окрутили с еврейкой, Марией Маркус, которая была намного старше его, а с годами стала проявлять признаки психической ненормальности. Одной из любовниц Сергея Мироновича стала латышка Мильда Драуле, жена Николаева. Неуравновешенного коммуниста-неудачника, чьи заслуги, по его мнению, не оценили. В числе других зиновьевцев он был уволен, остался без работы. А тут еще и жена изменила с главным обидчиком, собиралась подать на развод. Николаева (возможно, не без участия жены) ждало назначение в провинциальную Лугу…
Но когда Сталин, приехавший в Питер, лично взял под контроль расследование, обнаружились подозрительные вещи. Николаева уже дважды задерживали сотрудники НКВД, один раз рядом с квартирой Кирова. Задерживали с револьвером — и отпускали. О том, что на Кирова готовится покушение, доносила осведомительница Волкова — оставили без внимания. В день убийства телохранитель Борисов далеко отстал от Кирова, заговорив на проходной с охранником. А когда его везли на допрос, случилась авария. Борисов погиб, разбив голову, а кроме него, никто не пострадал. Эти факты не получили однозначного объяснения до сих пор. Но Сталин получил все основания не верить в версию личной мести.
И не поверил. Приказал применить к Николаеву методы “кнута и пряника”, писал: “Кормите его, чтобы он окреп, а потом расскажет, кто им руководил, а не будет говорить, засыпем ему — все расскажет и покажет”. Причем чекисты еще и пытались противодействовать участию в следствии представителей, которых направлял к ним генеральный секретарь, не допускать к документам, допросам. Сталину пришлось звонить Ягоде и пригрозить: “Смотрите, морду набьем” [208]. Кстати, это опровергает клевету Троцкого и Хрущева о причастности к убийству Сталина. Все факты показывают, что он был заинтересован в выяснении истины, а не ее сокрытии.
Но “засыпать” Николаеву не потребовалось. Этот неврастеник вел дневник, накануне покушения писал “политическое завещание”. В дневнике были найдены фамилии видного зиновьевца Котолынова, троцкиста Шатского. И открылось, что подпольные кружки зиновьевцев и троцкистов по-прежнему существуют, что в Ленинград приезжали эмиссары Зиновьева из Москвы — Гертик, Куклин, Гессен. В этих кружках обсуждалось, как будет развиваться политическая ситуация. Например, утверждалось: “В случае возникновения войны современному руководству ВКП (б) не справиться с теми задачами, которые встанут, и неизбежен приход к руководству страной Каменева и Зиновьева”. Разбирались грехи правительства, перемывались кости Сталину и его соратникам, дескать, “все зло от них”. И в этих же кружках вращался Николаев, подкрепляя личное озлобление “высокими идеями”, писал в “политическом завещании”: “…Я веду подготовление подобно А.Желябову… Привет царю индустрии и войны Сталину…” [208]
Так возникли дела “ленинградского центра” и “московского центра”. Выбивали ли признания из арестованных? Но ведь не выбили. В соучастии в теракте не сознался никто. Но подсудимые вовсе не отрицали и не думали отрицать, что несут “моральную ответственность” за убийство. Что разговоры в их среде могли подтолкнуть взяться за оружие любого. 29 декабря все 14 обвиняемых по делу “ленинградского центра” были осуждены к высшей мере и расстреляны. По делу “московского центра” было привлечено 19 человек, в том числе Зиновьев и Каменев. Их судили не за теракт, а за подпольную пропаганду с тяжелыми последствиями. И они также признали “идеологическую ответственность” за случившееся. Получили разные сроки заключения. Зиновьев — 10 лет тюрьмы, Каменев — 5 лет…
Судили и руководителей ленинградского НКВД. Но их коллеги постарались выгородить, дело свели к халатности и наказали лишь понижениями по службе. Зато НКВД постаралось реабилитироваться чрезмерным рвением. В марте растреляли любовницу Кирова Мильду Драуле, ее сестре Ольгу и некоего Кулинера. За что — неизвестно. Из Ленинграда провели массовую депортацию “бывших” дворян, офицеров и т. п., хотя они-то уж никогда к зиновьевцам и троцкистам отношения не имели. Теперь их подчистую выселяли в Оренбуржье, Поволжье, Казахстан, Сибирь. По стране покатились аресты за “контреволюционную агитацию”. В основном по доносам: кто-то одобрил убийство Кирова, кто-то сказал “всех бы их так”.
Нет, представлять дело таким образом, что теракт всего лишь усилил подозрительность Сталина и дал ему повод для физических расправ с противниками, было бы слишком упрощенно и неверно. Но убийство Кирова послужило толчком, от которого начали раскручиваться новые нити. И стало обнаруживаться то, что раньше не замечали или удавалось прятать. Так, после выстрела в Смольном решили проверить охрану Кремля. А когда копнули, за голову хватились. Служба была поставлена отвратительно, в Кремль мог проникнуть любой, о перемещениях лидеров партии и государства знали все кому не лень.
Мало того, вскрылся целый клубок махинаций. Секретарь президиума ВЦИК Авель Енукидзе, заведовавший хозяйством Кремля, оказался замешан во множестве злоупотреблений, коррупции, его уличили и в “моральном разложении” — сексуальных извращениях. Сталину этот бывший друг и группа связанных с ним “старых большевиков” стали омерзительны. Он писал Кагановичу: “Енукидзе — чуждый нам человек. Странно, что Серго и Орахелашвили продолжают вести в ним дружбу” [208]. Также выяснилось, что охрана и обслуживающий персонал Кремля свободно обсуждали личную жизнь руководства, распускали по Москве сплетни. Некоторые признавались, что слышали в Кремле “антисоветские разговоры” и даже такие, которые попадали под обвинение в “террористических намерениях”. Многих, как Енукидзе, поснимали с постов, охрану перетрясли. Двоих расстреляли, три десятка посадили, Каменеву увеличили срок с 5 до 10 лет (по “кремлевскому делу” проходил его брат).
А проверки, начатые в парторганизациях для выявления замаскировавшихся групп троцкистов и зиновьевцев, обнаружили новые “феодальные княжества”, которые образовались в областях, районах, различных ведомствах. Партийные боссы и чиновники вели себя, как местные “царьки”, хищничали. И Сталин провел очередные кадровые перестановки, выдвигая “верных” (или тех, кого считал “верными” себе). В Политбюро ввел Микояна, во главе ленинградской парторганизации поставил Жданова, московской — Хрущева. 4 мая 1935 г. генеральный секретарь обратился напрямую к народу, осудив “неслыханно бесчеловечное отношение обюрократившихся кадров” к простым труженикам, “этому самому драгоценному капиталу”. Призвал рабкоров (рабочих корреспондентов) широко освещать такие случаи в печати.
Но толку было мало. Разве рабкоры не зависели от местного начальства? А проверку коммунистов, начатую в рамках кампании обмена партбилетов, областные руководитель фактически саботировали. Покрывали своих знакомых, подчиненных. Несмотря на троекратные указания ЦК, контроль со стороны Главного управления кадров во главе с Ежовым, проверка началась с запоздением на полгода, охватила лишь 81 % коммунистов и, как констатировал ЦК, установка на изгнание троцкистов и зиновьевцев осталась не выполненной.
Однако на дальнейшее развитие событий наложился еще один важный фактор. После убийства Кирова представители сталинского аппарата впервые основательно влезли в работу самого мощного “удельного княжества”, настоящего “государства в государстве” — НКВД. Его руководство уже не могло скрывать и заглаживать всю получаемую информацию. А структуры троцкистов и зиновьевцев все же зацепляли, их дела раскручивались, выявлялись все новые связи. В то же время от внешней разведки поступала информация о контактах Троцкого со своими сторонниками в СССР, о его связях с иностранными спецслужбами.
Попутно всплывали и открытия случайные, но многозначительные. Скажем, когда шли ревизии по “кремлевскому делу”, в кладовой был обнаружен забытый сейф Якова Свердлова. Вскрыть его смогли далеко не сразу, только при помощи квалифицированного вора-“медвежатника”. А в сейфе нашли золотые монеты на 108,5 тыс. руб., 705 золотых изделий с драгоценными камнями, бумажные деньги на 750 тыс. руб., бланки чистых и заполненных паспортов, в том числе иностранных.…
И в сознании Сталина разрозненные кусочки “мозаики” начали складываться в единую картину. Темные дела Троцкого, Свердлова и их ставленников. “Загадки” в их деятельности. Существование в СССР широкого оппозиционного подполья, связанного с зарубежными центрами, а через них — с иностранцами. И странная повторяемость катастроф, в которые выливались буквально все крупные советские начинания. Получалась картина заговора. И вовсе не внутрипартийного, антисталинского, а международного. Направленного против Советского государства.