В Белоруссии для поддержания порядка стала создаваться антисоветская “народная милиция”, а в поселке Осинторф под Оршей из пленных формировалась “Русская народная национальная армия” (РННА). Она насчитывала 7 тыс. человек. Желающих было гораздо больше, но немцы поставили ограничения. Полковник ВВС В.И. Мальцев, успевший посидеть в 1938 г., создал в Ялте 6 добровольческих отрядов, потом был принят в люфтваффе и организовал русскую эскадрилью. Командующий 19-й армией Михаил Федорович Лукин, герой Смоленского сражения, попавший в плен тяжелораненным и перенесший ампутацию ноги, направил германскому командованию предложение создать альтернативное русское правительство. Он писал: “Народ окажется перед лицом необычной ситуации: русские встали на сторону так называемого врага, значит перейти к ним — не измена родине, а только отход от системы… Даже видные советские деятели наверняка задумаются над этим…” В немецком лагере военнопленных под Тильзитом распространялось заявление, что надо превратить Отечественную войну в гражданскую…
К концу 1941 г. добровольцев из перебежчиков и пленных стали принимать в части вермахта. Их называли “хиви” (“хильфсвиллиге” — “добровольные помощники”). Сперва их использовали на тыловых, санитарных должностях, потом стали доверять оружие. И порой таких “хиви” насчитывалось до 10–12 на германскую роту. Активизировались и националисты. На службу к немцам охотно поступали латыши, эстонцы. Бандеровцы пытались провозгласить украинское “правительство”. Крымские татары не забыли, как преследовали их лидеров, как отбирали земли для еврейских поселений — и как раз по этой причине активно поддержали гитлеровцев, создавали вооруженные формирования, достигавшие 20 тыс. человек. Произошел ряд восстаний на Северном Кавказе. Карачаевцы вырезали советские госпиталя в Нальчике. А чеченцы и ингуши, решив, что советская власть вот-вот падет, принялись просто разбойничать — грабили, убивали милиционеров, работников военкоматов.
На крушение Советского правительства рассчитывали и нацисты. Фельдмаршал фон Клейст впоследствии признавал: “Надежды на победу в основном опирались на мнение, что вторжение вызовет политический переворот в России… Очень большие надежды возлагались на то, что Сталин будет свергнут собственным народом, если потерпит тяжелое поражение. Эту веру лелеяли политические советники фюрера”. Однако власть Сталина оказалась гораздо прочнее, чем считали в Берлине. И гораздо прочнее, чем демократические правительства Франции, Бельгии, Голландии, Дании, Норвегии, валившиеся от первых же серьезных потрясений. Впрочем, ситуация могла быть иной, если бы в СССР сохранилась многочисленная “пятая колонна” оппозиции, способная объединить недовольных и нанести удар в спину. Но ее больше не существовало…
А военные катастрофы вызвали не только разброд и распад. Они пробудили в России и совершенно иные процессы. Над страной лилась песня, совсем не похожая на те, которые раньше пелись в Советском Союзе: “Идет война народная, священная война…” И Сталин назвал войну Великой Отечественной. Уже 28 июня 1941 г. местоблюститель патриаршего престола Сергий сообщал экзарху Русской Православной Церкви в Америке митрополиту Вениамину: “По всей стране служатся молебны… Большой религиозный и патриотический подъем”. И сам митрополит Сергий молился в Москве “о даровании победы русскому воинству” — молился при огромном стечении народа.
На смену разгромленной и сдавшейся молодежи призывались из запаса и занимали место в строю люди старшего поколения. Выросшие еще в царской России, ветераны Первой мировой — сохранившие в душе идеалы патриотизма, а нередко и веру в Бога. И именно им пришлось выправлять положение, останавливать зарвавшегося врага. Может показаться парадоксальным, но это факт — только в СССР и только в Великой Отечественной войне пожилые, плохо вооруженные ополченцы дрались лучше многих кадровых дивизий. Ну а другим приходилось заново учиться любви к своему Отечеству, учиться на собственном опыте, а то и на собственной шкуре. Потому что в Россию пришли вовсе не “избавители” — пришла орда хищников и убийц.
Белорусские, украинские, русские деревни заполыхали не в ответ на действия партизан, а просто так, для отстрастки. Чтобы сразу запугать народ и отбить мысль о сопротивлении. Улицы захваченных городов сразу оклеивались приказами с угрозой смерти за все, от “саботажа” и нарушения комендантского часа до незарегистрированных домашних животных. Начались расстрелы заложников по любому поводу. Так, в первый день оккупации Минска казнили 100 человек за какой-то оборванный провод. В Великих Луках расстреливали девушек за “неисполнение распоряжения военных властей” — за отказ идти в солдатский бордель. Широко развернулись и расправы над “коммунистическими активистами”, к коим до кучи причисляли депутатов захудалых сельсоветов, бригадиров, родственников советских офицеров, да еще и истребляли целыми семьями. Полным ходом пошли “реквизиции” с насилиями и грабежами.
А пленных оказалось слишком много, не знали что с ними делать. И приказ Кейтеля от 8 сентября 1941 г. разрешил “как правило” применение против них оружия [203]. То бишь уничтожать их на месте. Стали расстреливать, чтобы не возиться. Из тех, кого гнали в лагеря, добивали ослабевших и отстающих. А сами лагеря в большинстве представляли собой огороженные участки открытого поля, где люди находились на солнцепеке, дожде, холоде, без крыши над головой и почти без еды. И те миллионы солдат, которые столь легко сдались в начале войны, почти целиком вымерли в первую же зиму.
Спохватились нацисты только тогда, когда стало ясно, что боевые действия принимают затяжной характер. Германская промышленность и сельское хозяйство испытывали острый дефицит рабочих рук, а тут вдруг столько молодых мужчин погибли впустую. 28 февраля 1942 г. Розенберг писал Кейтелю: “Судьба русских военнопленных в Германии — есть трагедия величайшего масштаба. Из 3 млн. 600 тыс. пленных лишь несколько сот тысяч еще работоспособны. Большинство из них истощены до предела или погибли из-за ужасной погоды” [203]. Ну что ж, раз ñ ïëåííûìè îáîøëèñü так “бесхозяйственно”, решили выходить из положения другим способом. Угонами в рабство мирных граждан. Начали подгребать и “примаков”, устроившихся по деревням. Вот тогда-то и стало рождаться массовое партизанские движение.
Узнавали о зверствах оккупантов и в армии. От тех, кто выходил из окружений, сбежал из плена. Узнавали, отбивая в контрнаступлениях деревни и города. Разумеется, сообщала об этом и советская пропаганда. И приходило понимание, что война действительно Отечественная. Что без Отечества, оказывается, нельзя — от этого зависит и жизнь всего народа, и твоих родных и близких, и тебя самого. Возвращалась и вера в Господа. Как было не обратиться к Нему женам и матерям солдат, ушедших в пекло боев? Как было не обратиться к Нему самим солдатам? Протоиерей Георгий Поляков (участвовавший в боевых действиях в Чечне) пишет: “Кто побывал в смертельном бою и хоть краем глаза видел смерть, знает — никто не умирает атеистом. Когда дыхание смерти почувствуешь рядом, почувствуешь ее прикосновение и неминуемость прощания с жизнью… порой самые рьяные атеисты обращались к Богу” [140].
С возрождения патриотизма и Веры Господней она и началась — победа. Очень трудная, за нее пришлось вести жесточайшую борьбу долгих четыре года, положить множество жизней. Но она уже начиналась. Когда разворачивалась битва за Москву, в день Покрова Пресвятой Богородицы, митрополит Сергий обратился с посланием к москвичам: “Вторгшийся в наши пределы коварный и жестокий враг силен, но “велик Бог земли русской” — как воскликнул Мамай на Куликовом поле, разгромленный русским воинством. Господь даст, придется повторить этот возглас и теперешнему нашему врагу… За нас молитвы всего светозарного сонма святых, в нашей земле воссиявших” [81].
Еще один исторический факт — знаменитые “психические” атаки эсэсовцев были не просто атаками, они являлись своего рода магическим ритуалом. Их не выдерживал никто, от них бежали в панике. Но под Москву прибыли дивизии сибиряков, а среди них было много православных. В глуши, в глубинке традиции веры не прерывались, солдаты не таясь носили кресты. И на них черная “психика” совершенно не действовала. Атаки разбивались об этих солдат [131]. Наверное, не случайно ярко себя проявили под Москвой кавалерийские корпуса Белова и Доватора, в значительной степени состоявшие из казаков, сберегших в себе любовь к Господу и Отечеству. Существует старинное предание, что Москву охраняют от врагов и приходят на помощь ее защитникам семь святых русских князей во главе со св. блгв. Александром Невским. Они являлись, например, русскому воинству в 1572 г., в тяжелейшей битве при Молодях [197]. И знаменательно, что в 1941 г. контрнаступление под Москвой началось 6 лекабря, в день памяти св. Александра Невского.
А в блокадном Ленинграде совершал ежедневные службы митрополит Алексий (Симанский), переживший со своей паствой все 900 дней осады, обстрелов, бомбежек, голода. В таких условиях люди особенно тянулись к вере, поддерживали себя молитвами. В последующие десятилетия советские источники многое “затерли”, скрыли, но сохранились кадры старой кинохроники, фотографии, показывающие переполненные храмы. И среди прихожан — много военных. Солдаты, командиры молятся не таясь, открыто. Впрочем, в кадрах московской хроники в храмах тоже можно увидеть военных.
Да и государство все более явно шло навстречу Православию. В сентябре 1941 г. был распущен “Союз воинствующих безбожников”, закрыты все антирелигиозные журналы. В 1942 г. митрополит Московский и Коломенский Сергий и митрополит Киевский и Галицкий Николай (Ярушевич) были в качестве официальных лиц включены в комиссию по расследованию фашистских преступлений. Весной 1942 г. впервые власти официально объявили о праздновании Пасхи Христовой, в Москве в праздничную ночь был отменен комендантский час. И верующие свободно шли в храмы, свободно и радостно поздравляли друг друга: “Христос Воскресе!”