Действовали и другие схемы влияния. Одна из них вскрылась в 1952 г., Сталин рассказал о ней на пленуме ЦК после XIX съезда партии: “Молотов — преданный нашему делу человек. Позови, и, не сомневаюсь, он не колеблясь отдаст жизнь за партию”, но при этом “товарищ Молотов так сильно уважает свою супругу, что не успеем мы принять решение Политбюро по тому или иному важному политическому вопросу, как это быстро становится известной товарищу Жемчужиной. Получается, будто какая-то невидимая нить соединяет Политбюро с супругой Молотова Жемчужиной и ее друзьями. А ее окружают друзья, которым нельзя доверять”.
Одной из подруг Жемчужиной была и Дора Хазан, замминистра легкой промышленности и супруга члена Политбюро Андреева. Которая тоже держала мужа под влиянием (в том же 1952 г. ее снимут с должности, а Андреева отправят в отставку по состоянию здоровья). Что же касается “друзей, которым нельзя доверять”, то к ним относилась, например, посол Израиля в Москве Голда Меир — бывшая однокласница Жемчужиной. Старая гимназическая дружба между ними восстановилась самая закадычная, то и дело встречались, в гости захаживали на чашку чая…
А в целом получалось, что советская жизнь вернулась на “круги своя”. Все пошло так же, как в 1920-х, 1930-х. Советский Союз опять достигал величайших успехов. Но Сталин и его окружение снова варились в “своем соку”, отрываясь от действительности — и отрываясь в гораздо большей степени, чем раньше. Снова существовали непонятные “влияния”. Снова шла верхушечная грызня. Снова возникали “феодальные княжества”. Находились и дураки, карьеристы, чрезмерно ретивые исполнители. И в результате достижения оставались непоследовательными и половинчатыми. Позитивные процессы очередной раз сопровождались негативными. А благим начинаниям опять сопутствовали бедствия.
Допустим, Сталин взял курс на “штурмовое” преодоление послевоенной разрухи. И в условиях противостояния с Западом это было единственно верным решением. Только такой путь помешал США и их партнерам смять СССР и подчинить своему диктату. Но Сталин при этом провозгласил “двуединую” задачу, не просто восстанавливать хозяйство, а одновременно строить коммунизм, тот самый “земной рай”, где каждый трудящийся сможет получать “по потребностям”. И первой послевоенной пятилеткой штурм не завершился, он предполагался и дальше. По сути Сталин утратил чувство реальности. Не понимал, что бесконечно жить и трудиться в ударном режиме нельзя. Народ этого не выдержит. Да и преимущество развития тяжелой промышленности над легкой, производства средств производства над предметами потребления зашкалило все допустимые пределы, привело к “перекосам” в экономике.
Сталин, несомненно, любил и уважал русский народ. Но вполне по-ленински полагал, что сам народ не знает своей пользы. Что его надо вести к “светлому будущему”, в том числе и силой. Он желал реального повышения уровня жизни людей. И меры для этого действительно предпринимались. С 1947 г. были отменены продуктовые карточки. Регулярно повышалась зарплата, стали снижаться цены. Восстановился 8-часовой рабочий день, выходные, отпуска, улучшались условия труда, отдыха, повышался уровень медицинского обеспечения.
Однако в это же время сохранялся тяжелейший гнет на крестьян. Они по-прежнему жили без паспортов, на них не распространялось пенсионное обеспечение. А в послевоенные годы под руководством А.А. Андреева, отвечавшего за сельское хозяйство, гайки стали закручиваться еще туже. В 1946 г. у колхозников урезали приусадебные участки (которые в войну разрешалось расширять), обложили очень высокими налогами и право торговать на рынке, и эти самые участки — вплоть до каждого фруктового дерева. А в 1948 г. было “настоятельно рекомендовано” сдать государству мелкий скот, который дозволялось держать по колхозным уставам. И так же, как в годы коллективизации, колхозники принялись резать свою живность — за полгода было тайно забито 2 млн свиней, овец, коз [27].
После того, как наломал дров Андреев, руководить сельским хозяйством был назначен другой “специалист” — Н.С. Хрущев. И начал свои “реформы”. Провел “укрупнение” колхозов — их число сократилось втрое. Предписал, чтобы основной производственной единицей были не звенья (в звеньях, как правило, работали семьями), а бригады — с объединением и перемешиванием звеньев. А вдобавок выдвинул проект “агрогородов”. Вознамерился окончательно преодолеть “противоречия между городом и деревней” — чтобы крестьяне жили в настоящих городах, в многоквартирных домах, без всяких подсобных хозяйств, только работали не на заводах, а на полях. Это грозило полным разрушением сельского хозяйства, и такую “реформу” все же не допустили. Но и сам Сталин был против снижения налогов с крестьян, в последние годы жизни все еще заявлял, что “мужик у нас в долгу” — за то, что большевики ему “дали землю”. И даже колхозы считал лишь переходной формой хозяйства. Полагал, что со временем они будут преобразованы в совхозы, и крестьяне перейдут на положение рабочих.
Огромных успехов достигла советская наука. Развивалась система образования, открывались новые институты и университеты, возникали новые научные учреждения. После ядерной бомбы наши ученые, опередив американцев, смогли создать термоядерную. Но при этом возникло и такое уродливое явления как “лысенковщина”. Президент Всесоюзной академии сельскохозяйственных наук Т.Д. Лысенко развернул преследования “кулаков от науки”, разгромил генетику. Вслед за ней были объявлены “буржуазными лженауками” кибернетика, квантовая механика. Зато развивались вполне советские лженауки — попытки создать “нового человека” по методам Павлова, рождались грандиозные проекты “сталинских преобразований природы” (вроде плотины через Берингов пролив, чтобы отвести холодные течения от сибирских берегов).
Сталин уделял огромное внимание развитию культуры, литературы, искусства. Эти направления он держал под личным контролем, хорошо понимая, что культура — основа внутренней силы государства, ее духа. Несмотря на все финансовые трудности, на развитие культуры выделялись очень большие средства. Сталин говорил, что на это “нам денег не жалко” [165]. Государство обеспечивало выпуск кинофильмов, журналов, публикацию литературных произведений, организацию выставок, содержание музеев, работу театров. Деятелей культуры неизменно опекали, они в первую очередь получали жилье, им платили высокие оклады и гонорары. Хорошие произведения поощрялись Сталинскими премиями. Сам Сталин регулярно встречался с писателями, кинематографистами, художниками, интересовался их нуждами, читал почти все появляющиеся в печати произведения.
Впрочем, и здесь ему стало изменять чувство реальности и вкуса. Из соображений прагматизма он наряду с шедеврами поощрял и произведения “лакировочные”, надуманные, парадные. Поощрял то, что считал полезным, соответствующим курсу партии, отвечающим тем или иным политическим задачам. На авторов сыпались почести, награды, материальные блага. Сталин считал, что он таким образом воспитывает новых творцов российской культуры, дает им стимулы к дальнейшим достижениям, делает их активными и убежденными борцами за грядущее величие своей страны. А на самом деле вскармливал конъюнктурщиков, лизоблюдов, подхалимов, которые несклько лет спустя примутся в угоду новым хозяевам оплевывать и его, и его политику.
Таких же конъюнктурщиков и подхалимов выдвигала система коммунистического аппарата. И чествование 70-летнего юбилея Сталина в 1949 г. превратилось в апофеоз “культа личности”. Лавины восхвалений, поздравлений, которые печатались всеми газетами в течение нескольких месяцев, захлестнули страну. Во многих городах возводились памятники, бюсты Сталина. Тысячи памятников. Многие тысячи. И глобальные масштабы этой низкопробной лести растворяли и топили истинный авторитет, истинное уважение к вождю, обретенное народом во время войны. Сталин мог бы пресечь эту кампанию. Вполне мог. Но не пресек.
Верил ли он в Бога? Мы не знаем. Может быть и да. Но если да, то тайно, “про себя”. Православной Церкви он по-прежнему покровительствовал. Когда в ноябре 1944 г. умер униатский митрополит Западной Украины Шептицкий — ярый русофоб, еще в Первую мировую войну работавший на Германию и Австро-Венгрию, униатской церкви было “рекомендовано” слиться с Православной. Преемник Шептицкого Слипый и еще несколько иерархов были осуждены за сотрудничество с оккупантами и бандеровцами. Но значительная часть униатского духовенства в этот период тоже желала воссоединения церквей, хотела перейти под эгиду Московской патриархии — так же, как западные украинцы после нескольких веков разделения воссоединились с восточными собратьями. И подобные настроения государство поддержало. В 1946 г. прошел Львовский Собор, и воссоединение свершилось. В 1591 г. Польша, папа римский и иезуиты организовали Брестскую унию, вызвав раскол православия. Теперь наконец-то этот раскол был преодолен.
В 1949 г. М.А. Суслов представил Сталину доклад, предлагая возобновить гонения на Церковь. Обосновывалось, что она сыграла свою роль в войне, а дальше ее можно снова прижать. Что в мировом противостоянии религия подрывает устои коммунистической идеологии, а значит, играет на руку противникам. Да и возможность пополнить казну за счет Церкви выглядела не лишней. Мнение Суслова разделила часть других членов Политбюро. Однако Сталин предложение решительно отклонил. Но и в этом вопросе более решительных, качественных шагов он не сделал. Сам он открыто к Церкви не обратился. Считал это для себя то ли невозможным, то ли не достойным. И не предпринял ничего, чтобы обратить к Вере народ. Церкви позволяли действовать самой по себе. Но в в партии, комсомоле, школе никто не отменял установок атеизма. И если Сталин не дал ходу сторонникам сокрушения Церкви, то самих их не окоротил. Не объявил их каким-нибудь “антипатриотическим” или “левацким” уклоном, они сохранили свои посты и влияние в высших советских кругах.
И когда местные руководители запрашивали, как им относиться к Церкви, как строить взаимоотношения, из Москвы, из идеологического аппарата партии, следовали разъяснения — курс в отношении религии остается прежним. А некоторые храмы по стране начали закрываться. Без погромных централизованных кампаний, исподтишка, под теми или иными “частными” предлогами. Особенно это коснулось церквей, которые в годы войны были открыты на оккупированных территориях — то есть, без разрешения советской власти, по собственному почину священников и мирян. Теперь стал выдвигаться предлог, что их открылось “слишком много”, можно бы и сократить. Всего таким образом в последние годы сталинского правления было закрыто около 2 тыс. храмов. И молодежь от религии по-прежнему отлучали, и атеистическую пропаганду возобновили…