Ха. А почему бы ему не попить целебных отваров?
Я вскочила, отряхиваясь от прилипшего песка.
-- Как ты себя чувствуешь?
-- Э-э...
-- Ясно. Плохо. Идти сможешь?
-- Да! -- шёпотом воскликнул Эдик, и я, в мгновенье ока свернув и свой, и его пляжные коврики, ухватила его под руку и потащила в лес.
Мою спину... да чего уж там, не столько спину, сколько некую часть тела чуть пониже, прожигал взгляд Игоря.
Да. Теперь он точно знает, кто его соперник.
У меня в планах было найти листья мать-и-мачехи и малину.
Сначала, уходя от пляжа, мы с Эдиком чуть ли не бежали, причём, стоит отметить, по его инициативе. Потом я стала замедлять движение и тщательнее приглядываться к траве и кустам.
Похоже было, что сосновые боры -- не лучшее место для малинников и мать-и-мачехи. Хотя должна же ведь расти, неприхотливая к почве, да ещё в высокой влажности... но она всё никак не попадалась. Увы мне, других трав для лечения горла я не знала. Да и вообще, просто других трав тоже. Смутные отголоски школьной программы по ботанике плавали в голове, противореча друг другу. Интуитивно понятные слова типа "биогеоценоз" "экосистема", "микобиота" проносило мощным течением мысли, да так, что я не успевала толком понять их значения. А ведь когда-то знала, раз вспомнила.
Эдик, который всё время грыз какие-то травки, скоро заметно повеселел. Может, он, как кошка или собака, интуитивно выбирал целебные?
Говорит он мог только с большим трудом, поэтому мы больше молчали. И это было изумительно! Всё-таки совершенно особое чувство вызывает такое безголосое взаимопонимание. Свернуть налево или направо? Не вопрос, мы свернём в одну сторону. Взобраться на пригорок или спуститься в овражек? Но мы оба захотим на пригорок... остановиться и безоглядно предаться поцелуям?..
Мы побоимся.
Мы будем долго переглядываться, замедлять шаг и снова ускорять, но повторить вчерашний подвиг будет страшно. Ведь вчера было... что-то совершенно не поддающееся никаким описаниям! А вдруг сегодня поймём, что всё на самом деле не так, вдруг очарование первого поцелуя убьёт второй?
Сегодня решительность обуяла Эдика.
Говорить он опасался из-за боли. Подозреваю, что целоваться тоже. Но именно он вдруг притянул меня к себе и, сначала осторожно, потом всё смелее и смелее, принялся целовать.
Я столько раз читала о том, что во время поцелуя весь мир перестаёт существовать, время останавливает свой бег, в животе порхают бабочки, и так далее, и тому подобное в том же духе. Наверное, я читала про поцелуи людей! А у меня, вампира, резко обострялись все чувства. Я видела, слышала, осязала, обоняла всё стократ ярче. Каждую иголочку на сосне. Каждый листик папоротника. Каждую птичью трель в радиусе ста километров... если бы только птичьи трели и наполняли воздух! Ведь одновременно с ними звучали козы, коровы, машины, люди, куры, собаки... зато изо всех запахов я могла ощущать только один.
Запах крови Эдуарда Клюева.
И это было прекрасно.
И ещё одно мгновение попало в копилку тех, которые мне хотелось растянуть на целую вечность...
Мы бродили по лесу, уже напрочь забыв про малину и мать-и-мачеху. Нам просто было хорошо вдвоём. Так и настолько хорошо, что, когда вдруг сумерки под сенью сосновых крон стали сгущаться в ночь, мы удивились и впервые за весь день обратились к часам.
Вот ведь! Одиннадцатый час!
-- Я так полагаю, к ужину мы опоздали? -- мечтательно прошептал Эдик, берегущий голос, и я так же тихо отозвалась:
-- Похоже, мы опоздали и к первому ночному чаю!
-- Но что нам тогда мешает прийти к завтраку?
Горячая волна странной смеси чувств обдала меня от головы до ног, если точнее, от уха, в которое мой любимый выплеснул горячий выдох, и до самых-самых пяточек. В этой волне прослеживались и внезапный стыд, и безотчётный страх... но преобладала всё-таки радость. Сметающая всё на своём пути, яркая и переливчатая радость, от которой не хотелось кричать дуриком и прыгать, но хотелось прижаться потеснее к Эдику и сказать ему большое спасибо, тихо-тихо сказать, на ушко, чтобы и ему от моего дыхания стало жарко...
Мы никуда не спешили, бредя наугад между тёмных стволов.
-- Волшебное время -- сумерки, -- шепнул Эдик.
Я тихонечко, чтоб не разрушать до конца мирное очарование момента, ответила:
-- А мне больше ночь нравится!
-- Ночью слишком уж темно, -- усмехнулся Клюев.
-- В этом-то и вся прелесть! --клацнула я зубами рядом с его носом.
-- Ой!
Эдик отшатнулся.
Я смутилась.
-- Прости, не хотела тебя пугать...
-- Да ты и не напугала...
И мы побрели дальше, пока вдруг не вышли на пригорок, с которого деревья сбегали редеющей гурьбой до середины склона, а внизу стоял завод. Заброшенный завод! Его кирпичные стены, на которых ещё кое-где сохранилась штукатурка, казались призрачными. У горизонта над ними виднелась малиновая полоска заката.
А в небе висела полная луна, и рядом чернела заводская труба...
-- Как красиво... -- выдохнули мы в один голос.
Не сговариваясь, расстелили пляжный коврик прямо там, где нас застало это волшебное зрелище, и, обнявшись, залюбовались луной.
Глава двенадцатая. На острие атаки.
К утру я всё-таки вернулась домой.
Во всех окнах горел свет. На пороге сидел папа.
С ремнём.
Да уж...
Эдик галантно помог мне преодолеть препятствие в виде калитки, прошёл вместе со мной по дорожке и очень вежливо улыбнулся папе:
-- Здравствуйте, Фёдор Борисович!
-- Здравствуй и ты, Эдуард, -- ответил мой папа, и я не удержалась, спряталась за спину Эдика, чтобы только волны холода, исходящие от родного отца, не превратили меня в ледяную скульптуру.
-- Привет, па... -- робко высунулась из своего надёжного укрытия. Взгляд тут же натолкнулся на безвольно свисающий с папиного колена кончик ремня.
-- Здравствуй, Надя.
Мне показалось, или ледяной ураган начал утихать?
-- Я так полагаю, раз вы явились сюда вместе, эту ночь вы провели вдвоём?
Показалось. Это было затишье перед девятым валом.
-- Да, -- согласно кивнул Эдик.
-- Нет! -- подскочила я. -- То есть да, конечно, но это совсем не то, что ты мог подумать, папа!
-- Правда? -- ремень чуть шевельнулся, и его движение меня заворожило. Я неотрывно смотрела на него, ожидая следующего проявления жизни. -- И что я мог, по-твоему, подумать?
Папа встал.
-- Что я мог подумать, когда мне позвонил Арсений Михалыч и спросил, знаю ли я, где сейчас моя дочь?
Папа распалялся. Эдик молча обнимал меня за плечи. И эта молчаливая поддержка дорогого стоила.
-- Что я мог подумать, когда Арсений Михалыч сказал, что моя дочь увела с пляжа его больного сына в неизвестном направлении?! Что, как ты думаешь?! После всех этих твоих странностей, после... после как ты... все эти пустые пакеты...
А-га...
Я допустила огромный промах: выкинула пакеты из-под крови в мусорное ведро. Мусор выбрасывал папа. И, похоже, те "глупости", от которых он меня предостерегал, означали просьбы пить поменьше крови. И не пить людей... А теперь он еле сдерживал себя -- и то, лишь потому, что здесь Эдик.
-- Папа, папа, я тебе всё объясню! -- голос мой звучал уверенно и убедительно. Если б ещё я сама была убеждена в том, что действительно смогу объяснить всё!
А папа завёлся не на шутку, и в голову ему пришла та же мысль, что и мне:
-- Что ты мне объяснишь?
-- Всё... -- уже куда менее уверенно пообещала я. -- Ну, я по меньшей мере... постараюсь. Ну, ответить на твои вопросы. Ну...
-- Не запрягла, -- папа раздражённо хлестнул по брюкам ремнём и поморщился. Видать, больно хлестнул. -- Иди в дом. Там поговорим. Эдик, ты тоже проходи, за тобой сейчас папа приедет. Валентина Петровна позвонила ему, когда мы вас увидели.
Но Эдику не пришлось в тот день впервые посетить наш дом. Едва папа закончил свою речь, к забору бесшумно подкатила приземистая хищная иномарка. Из неё вышел мужчина лет сорока на вид... воплощённая элегантность и презентабельность! Если Эдик к его годам станет хотя бы вполовину таким же, я... не знаю. Любить его сильнее, чем сейчас, всё равно не смогу.
Мужчина поздоровался, заговорил с папой. Это оказался тот самый Арсений Михайлович.
Арсений Михайлович Клюев.
Я, если честно, представляла себе его как-то иначе. Всё-таки он военный, а это у меня ассоциировалось прежде всего с формой, погонами. А тут дорогущий спортивный костюм, аккуратно уложенная причёска... бородка-эспаньолка.
Клюев-старший очень пристально меня разглядывал, и, готова поклясться, недостаток света ему ничуть не мешал. Я очень и очень надеялась, что он остался доволен осмотром, и что не будет против нашей с Эдиком дружбы. Оно, конечно, мне начхать, будет ли он против или за, но не хотелось бы, чтобы моему любимому промывали мозги на тему того, что "эта Лебедева неподходящая партия".
Арсений Михайлович очень корректно извинился перед папой за причинённые неудобства, одним взглядом отослал Эдика в машину... и Эдик задержался ровно на то время, какое понадобилось, чтобы безо всякого стеснения поцеловать меня на глазах у наших отцов.
Отцы промолчали и, повергнутые зрелищем в шок, кажется, забыли попрощаться.
Всю ночь мне снились кошмары. В них Арсений Михайлович приходил к нам на ужин с детьми, всеми, родными и приёмными, в количестве двадцати пяти человек, и все они разговаривали -- вот только, едва открыв рот, издавали громоподобное рычание, как газующие на месте мотоциклы. Потом они начали превращаться в каких-то гигантских насекомых, наподобие богомолов, а Эдик истошно кричал, вернее, рычал, но его я почему-то понимала -- он просил, чтобы я убила его, пока он не стал тараканом...