На трех китах
Русская идея, хотя некоторые исследователи и датируют ее зарождение дохристианским периодом, самым тесным образом связана с православием и той религиозной составляющей русской культуры, которая придает ей характер мистический и провиденциальный. При всей условности термина «русская идея», само по себе это понятие, так или иначе, держится на «трех китах». Вот как их представляют себе ее идеологи.
l. Прежде всего это духовность русского народа , которому традиционно было присуще стремление «жить по вере», а не по материальной целесообразности. Отсюда и приоритет духовного, идеалистического начала, его превосходство над «торгашескими», как говорил Маркс, т. е. сугубо материалистическими ценностями и приоритетами, забота о духовном и нравственном усовершенствовании при нередко полном равнодушии к своему бытоустройству. В народе считали, что отступничество от этих идеалов, как учил еще Серапион Владимирский в своих «Словах» (вторая половина ХШ века), неизбежно влекло на Русь великие беды. Серапион учил, что Господь покарал ее именно за это нашествием Батыя.
Духовность для русских неотделима от веры в Бога, от православия. Достоевский, например, не раз устами своих героев говорил, что атеист — это уже не русский, а русским в полном и целостном смысле этого слова нельзя быть, не будучи православным. Фактически понятия «русский» и «православный» стали в национальном сознании синонимами. При этом критерием «русскости» была не кровь, а именно религия, православие. Русским мог стать и еврей, и эфиоп, человек любой другой национальности и веры, если он только крестился по русскому православному обряду и обязался жить по заветам Христа.
2. Вторая составная «русской идеи» — это соборность , что само по себе, как понятие, имеет множество измерений, в том числе одно мессианское. (В современном изложении Геннадия Зюганова и других идеологов КПРФ и русских национал-патриотических объединений изначальное понятие соборности грубо извращено). По Д.А.Хомякову «соборность — это свободное единство основ церкви» и единства многих людей «в деле совместного понимания ими пути к спасению, единство, основанное на единодушной любви к Христу и божественной праведности». Изначальная идея соборности предполагала, что русский народ, объединивший вокруг себя славянские племена и другие народности, подаст всем нациям моральный пример, соберет их воедино, когда они остановятся, опамятуются, в соответствии с известным пророчеством, «на краю пропасти». Этот «собор» в нашей религиозной философии воспринимался, как тройственное единение — русского народа в Боге, человечества — в русском народе и соответственно — в Боге, и таким образом всей планеты, всех стран и народов — друг с другом и в едином Боге, который и есть — Вселенная.
В «Русской идее» Бердяева и в трудах его последователей достаточно четко прослеживается та трактовка соборности, которая впервые появилась в русской философской мысли еще в XV веке после принятия греческими иерархами Православной церкви Флорентийской унии /1439 г./, т. е. согласия на союз греческой православной церкви с католической. «Унию» Москва отринула с порога, и Великий князь московский Василий Васильевич осудил ее, а также латинизацию православия, как ересь.
После завоевания Константинополя /ныне Стамбул/ турками (1453 г.) и падения Византии, что в России восприняли, как логическое следствие предательства греческими иерархами истинной Веры, наше Православное Отечество для многих древнерусских мыслителей стало единственной Родиной Всемирной Соборной Церкви и единым центром всех православных государств. Так родилось понятие «Москва — это Третий Рим». Автор его — русский монах Филофей /г. Псков/. Он писал отцу Ивана Грозного, князю Василию Ивановичу (1479–1533): «Два Рима (Римская империя и Византия со столицей в Царьграде-Константинополе. — В.Б. ) пали, третий Москва — стоит, а четвертому не бывать. Соборная церковь наша в твоем державном царстве одна теперь паче солнца сияет благочестием во всей поднебесной; все православные царства собрались в одном твоем царстве (Василий Ш. к тому времени присоединил к своему Московскому государству Псков и Смоленск. — В.Б. ); на всей земле один ты — христианский царь».
Фактически те же мысли высказывал и константинопольский патриарх Иеремия в 1589 г., обращаясь к последнему русскому царю из Рюриковичей, Федору Ивановичу (1557–1598): «Твое великое царство всех превзошло благочестием; ты один во всей вселенной именуешься «христианским царем». Конечно, авторы этих панегириков в адрес русских царей прекрасно понимали, что по части благочестия Московское государство сильно отставало от библейского идеала. Москвичи-современники Иеремии еще помнили, как отец царя Федора Иван Грозный (1530–1584, великий князь «всея Руси» с 1533 г. и первый русский царь с 1547 г.) лично пытал людей и зажаривал их заживо, сажал на кол и обезглавливал на Красной площади своих недругов. Этот «христианский» царь усердно бил поклоны перед иконами, разбивая лоб до крови, но при нем Русь была залита кровью, и это была цена ее объединения, той самой соборности, на которой строилась «русская идея». Не будем закрывать на это глаза. «Третий Рим» возник на крови и костях. «Христианский» царь Иван Грозный сравнял с землей Новгород, последнюю русскую вольницу, по методу татаро-монголов, которые дотла уничтожали сопротивлявшиеся им русские города. В созданном им великом царстве до «благочестия» было ой-как далеко. Но все православные царства били ему челом, потому что надеялись на его защиту и покровительство. Известно, что русская Православная церковь (в частности митрополит Филипп) порицала Ивана Грозного за его беспутство, бесчинства и зверства. Но справедливости ради заметим, что время, в которое Иван Грозный царствовал, было поистине страшным не только в России, но и во всей Европе. В одну Варфоломеевскую ночь (24 августа 1572 года) его французские современники католики уничтожили во Франции до 30 тысяч гугенотов (По данным «Мартиролога кальвинистов», изд. В 1582 г.), при этом около 10 тысяч в одном Париже. (Историк Jean-Auguste de Thou считает, что могло быть уничтожено от 10 до 100 тысяч человек). Грозный казнил за все годы опричнины около 30 тысяч человек. Наши западники и западные русофобы таких сравнений не любят, прежде всего, потому, что созданные ими стереотипы «русского варварства «и «российских зверств» при сопоставлении со зверствами периода становления западноевропейской цивилизации, критики не выдерживают. Но это я к слову. Попутно отмечу, что «Третий Рим» не был чудом. Эта идея Филофея — есть плод практической потребности. Без объединения разрозненных русских княжеств, без единения православных царств не выжила бы и сама Православная Церковь, великая движущая сила соборности, как и всей «русской идеи».
Возвышение русскими иерархами отечественной поместной церкви до уровня Вселенской Православной Церкви в конце XVI века, а соответственно и русского варианта православия — до уровня единственно истинного, оказало колоссальное влияние на вызревание «русской идеи». Со временем появляется теория «народа-богоносца», упоминание о которой мы находим в «Бесах» Достоевского в монологе Шатова, обращенном к Ставрогину:
«…Истина одна, а стало быть, только единый из народов и может иметь Бога истинного, хотя бы остальные народы и имели своих особых и великих богов. Единый народ «богоносец» — это русский народ…» При этом речь не шла о богоизбранности русского народа. Веруя, он не стремился властвовать над другими народами, а стремился к их «усовершенствованию». Тезис этот оказался весьма стойким, что видно не только по трудам Бердяева.
В соборности помимо мессианской составляющей есть аспект и сугубо земной. Это современное понимание «любви к ближнему» — солидарность с обездоленными, униженными и оскорбленными. Для современной России воспитание такой солидарности в разобщенном русском народе чрезвычайно важно. Без ощущения ответственности всех русских за каждого русского, каждого русского за всех русских по принципу один за всех и все за одного, нашей нации не подняться.
3. Государственность (державность) — это и есть третий «кит» великой «русской идеи». Ее сторонниками она воспринималась, как сочетание соборности в государственном строительстве, /т. е. сбора под «русскую руку» других народов на принципе полной добровольности для защиты их самобытности и одновременной интеграции в единую русскую нацию/, авторитарной власти /самодержавия, признанного авторитета монарха и церкви/ и внутренней свободы граждан. Такое сочетание подавления и свободы предполагало, что государство не проявляет «душевредного деспотизма» (термин К. Аксакова) по отношению к своим гражданам. А граждане — не лезут в дела государства, полагая, что власть, раз она от Бога, должна целиком себя посвятить делам державным. Такой диалектический подход требовал укрепления державы во имя утверждения «русской идеи» и осуществления исторической миссии народа-богоносца. По своему этатическому характеру евразийская Россия при том могуществе, которым она обладала в XIX–XX веках, не могла быть чем-то иным, кроме Империи. В годы «холодной войны» на Западе, демонизируя советских коммунистов, часто не понимали, что они имеют дело не с монолитной партией единомышленников, а с бюрократическим истэблишментом, внутри которого не прекращалась не только подковерная борьба, но и борьба между противниками и сторонниками западного пути развития. Та же борьба, что шла в общероссийских масштабах еще до революции. Русская партия в КПСС — лишь один тому пример. Пожалуй, только в ходе совместной войны с гитлеровской Германией и затем с Японией, наши союзники окончательно убедились, что они имеют дело, прежде всего с русскими, с подданными все той же империи, только сменившей флаг и герб, и всю другую символику с царской на революционную. Великодержавная идеология утвердилась в Советском Союзе так же, как система автократического управления империей — административно-командная, бюрократическая система, созданная еще при Петре Первом. Большевики, придя к власти, не раз на практике доказывали, что их «коммунистическая идеология» далека от той коммунистической идеи, что была сконструирована Марксом, Энгельсом и Лениным. Когда прекратился «красный террор», развязанный извечными врагами русского народа, «научный социализм» постепенно наложился на русское национальное сознание, на нашу национальную веру — православие, на монотеистическое мировосприятие русского человека и на авторитарный характер государственного устройства Российской Империи. Известный политолог Петр Палиевский как-то высказал очень любопытную мысль: «…Сами коммунисты (и в особенности русские коммунисты) были ничем иным, как отчаявшимися христианами, решившими добиться Божия царствия на земле своей собственной беспощадной рукой. Причем они начали прямо со Страшного суда, то есть как бы в обратном, «встречном» направлении к священной истории. А внутри, среди массы захваченных этой идеологией людей, в жестоких катаклизмах эпохи, конечно, никогда не угасал и приносил плоды идеал жертвенного служения, братства и духовного преодоления «интересов» — что в полной мере позволяет и различать этих людей в свете принципа «не по словам их, а по делам их судите их». Я бы только уточнил рассуждения г-на Палиевского по времени — в роли «отчаявшихся христиан» русские, а не просто советские коммунисты, стали выступать только в ходе Великой Отечественной. А до этого в компартии, в ЧК и других репрессивных органах СССР «страшный суд» над русским народом вершили деятели совершенно иной религиозной ориентации заклятые враги православия.