«Во многом в нынешних бедах России повинны западные страны. Они выступили за применение либеральных методов, абсолютно неприспособленных к реальности бывшего Советского Союза. Вместо того чтобы плановым путем вводить институционные структуры, необходимые для функционирования либеральной экономики, постепенно вводить рыночные механизмы, как в Китае, они хотели, уничтожив институты коммунизма, одним махом все переделать. За эту ошибку, как русский народ, так, по правде говоря, и все народы бывшего Советского Союза вынуждены теперь расплачиваться дорогой ценой».
Умри, де Монбриаль, лучше не скажешь! Ведь среди «институционных структур», необходимых для «строительства капитализма» в нашей отдельно взятой стране, значатся не только биржа, коммерческие и инвестиционные банки, страховые компании и все, что с этой инфраструктурой связано. Необходимы были и парламент, и конституционный суд, и Счетная палата, и налоговая инспекция, и банковская система, и система страхования, и т. д., как и те структуры гражданского, правового общества, без которого либерализм и либеральная экономика не возникнут сами по себе.
Был ли в России какой-то прочный фундамент, на котором все это можно было построить, либо мы опять, в своих лучших традициях принялись возводить очередной замок на песке?
Исторический фундамент, как очевидно, был. Другое дело, годится ли он для обустройства России по западным проектам. Вернемся поэтому к истории русских земских соборов.
После 1613 года собор, как политический институт, просуществовал недолго. Уже при сыне Михаила царе Алексее Михайловиче он практически не созывался. Не созывался, потому что в нем отпала нужда у монарха. Уже поэтому не должно быть никаких иллюзий насчет земских соборов у наших демократов-славянофилов. Собор не был аналогом западного парламента и не был предтечей парламентской демократии в России. Он был «не политической силой, — как писал Ключевский, — а правительственным пособием», т. е. подспорьем для царского правления. Из всесословного Собор в конечном итоге превратился в односословный, дворянский, а потом и вовсе исчез, не оставив по себе даже сколь-нибудь серьезного законодательного следа.
«Народное представительство, — пишет Ключевский, — возникло у нас не для ограничения власти, а чтобы найти (после Смуты. — В.Б. ) и укрепить власть: в этом его отличие от западноевропейского представительства». (В.О. Ключевский. Цит. соч. т. III, стр. 197–198.) Иначе говоря, в Соборе не признавался основополагающий для западной демократии принцип разделения властей.
В ходе горбачевской перестройки о земских соборах вспомнили, когда решили создать законодательный суперорган в виде Съезда народных депутатов, выборы которого проходили в марте 1989 года. Горбачевцы, однако, в силу присущей им безграмотности, в том числе и по части русской истории, сконструировали не собор, который помог бы им укрепить центральную власть, а нечто вроде парламента западноевропейского типа. Тем самым они подписали смертный приговор и себе, как правящему центру, и Советскому Союзу, и всей существовавшей в нем политической системе. Фундамент не выдержал и здание, казавшееся столь крепким, рухнуло в тартарары. История жестоко мстит тем, кто ее уроков не уясняет.
Куда ближе к пониманию истинной сути соборов и вообще русской политической традиции оказались сторонники авторитарной власти. Так, уже упоминавшийся генерал-майор А. Стерлигов в противовес разного рода демократическим проектам о создании парламентской республики в России, предложил «созвать также, как в 1613 году Чрезвычайный съезд представителей русских земель», а на нем «учредить Всероссийский Собор, памятуя, что он должен носить надпартийный характер». Этот съезд должен был вобрать в себя по его мысли депутатов всех уровней и представителей всех нынешних сословий. «Вот он и решит, — писал Стерлигов, — нужны ли России президент, западный парламентаризм» и т. д. Полагаю, что Александр Стерлигов был хорошо знаком с историей соборов на Руси и о разнице, подмеченной Ключевским, знал. Его рекомендации выбирать «авторитетных» людей, которые были бы подспорьем сильной авторитарной власти, не намного ушли от призывов воссоздать властные структуры времен Сталина, а затем — Брежнева. Разница лишь в том, что Стерлигову нужен был во главе России не просто правитель с неограниченной властью, но монарх-самодержец. «В случае если наш народ, возвратится к авторитарно-самодержавной форме государственного устройства, — выдавал Стерлигов эти свои замыслы в уже упоминавшейся статье в «Правде» («Правда» от нее отмежевалась, сообщив, что публикует «личную точку зрения» Стерлигова. — Ред. ), — Всероссийский Собор созывался бы по инициативе Верховной власти…»
Идеи «красно-коричневого» Стерлигова странным образом совпали с идеей «карманного парламента» при сильном президенте, разработанной ближайшим окружением Ельцина в 1993 году. Эта его команда точнее, чем Горбачев, поняла русскую традицию демократии, когда принялась конструировать свой «собор» в полном соответствии с характеристикой Ключевского — как «пособие», как парламентскую подпорку президентской власти. Эта конструкция объективно стала рабочей при Путине, когда в Думе завоевала абсолютное большинство его «Единая Россия», а членов Совета Федерации перестали назначать без согласования с президентом. В 2004 г. Путин фактически отменил выборность глав субъектов федерации. Их кандидатуры должны были утверждать местные законодательные собрания, но по представлению президента. Парламент, таким образом, становился по сути дела «правительственным пособием» по Ключевскому. Объективно происходило возвращение к той же системе «карманных советов», которая была создана большевиками и ими же выдавалась за «народную демократию». То, что советы переименовали в «думы» «собрания» и мэрии, дела не меняло. «Карманными» стали не только обе палаты Федерального собрания, но и оппозиция, как левая, так и правая. Произошло это, увы, при полном безразличии народа к подковерным играм и сценариям кремлевских кукловодов. Это не означает, что русский народ пассивен и безразличен к тому, что происходит в его стране. Нация с трудом приходит в себя после развала нашего Отечества, впадая то в одну, то в другую крайность. Миллионы русских людей ищут истину на дне стакана. Многие миллионы отвергают такую модель поведения и ищут выход из того исторического тупика, в который загнали Россию господа реформаторы. Сейчас нация как бы сосредотачивается, сопоставляя свою жизнь до и после развала. Приговор будет вынесен своевременно и безоговорочно. И тут уже никому не удастся остаться в убежище равнодушия. Ведь речь пойдет именно о выборе той формы государственности, которая в наибольшей степени соответствует традициям, образу жизни и менталитету русского народа. А в моменты такого исторического выбора наш народ проявляет свои наилучшие качества.
Федор Достоевского писал в «Дневнике писателя» (Январь 1877):
«Чтобы судить о нравственной силе народа и о том, к чему он способен в будущем, надо брать в соображение не ту степень безобразия, до которого он временно и даже хотя бы и в большинстве своем может унизиться, а надо брать в соображение лишь ту высоту духа, на которую он может подняться, когда придет тому срок. Ибо безобразие есть несчастье временное, всегда почти зависящее от обстоятельств, предшествовавших и преходящих, от рабства, от векового гнета, от загрубелости, а дар великодушия есть дар вечный, стихийный дар, родившийся вместе с народом и тем более чтимый, если и в продолжение веков рабства, тяготы и нищеты он все-таки уцелеет неповрежденный, в сердце этого народа»
Свой народ надо уважать и любить. Но не надо наделять его теми качествами, которых у него нет. Как очевидно, русский народ пока что достаточно пассивен в том, что касается защиты и «русской идеи», и русской разновидности демократии, да и самого себя тоже. От этой удивительной пассивности или по-современному — пофигизма, зверел еще наш «великий реформатор» Петр Первый, который у наших славянофилов не пользуется почетом. Хотя он для укрепления русской государственности и величия России сделал больше всех других российских самодержцев, перенимая именно в этих целях все полезное у Запада, перед которым он никогда не преклонялся. Это его фраза: «В Париже — воняет». Не привили на Западе Петру вкуса и к парламентаризму. На лондонских верфях он мог пропадать сутками, а в английском парламенте провел всего 15 минут, заметив, что для России «это не годится».
При Петре само по себе понятие «государственность» обрело совершенно иное измерение, что не могло не сказаться на формировании мировоззрения всей русской нации и, в частности, «русской идеи». «…Здравый смысл указывал, — писал Ключевский, — что власть не может быть сама себе ни целью, ни оправданием и становится непонятной, как скоро перестает исполнять свое назначение — служить народному благу…»
Петр Первый как бы «перевернул в себе политическое сознание московского государя изнанкой налицо». Он первый почувствовал «долженства», т. е. обязанности царя, которые по его собственным словам сводились к «двум необходимым делам правления»: «распорядку» и «обороне», т. е. к внутреннему благоустройству и обеспечению внешней безопасности государства. Петр писал своему сыну: «Ты должен любить все, что служит ко благу и чести отечества, не щадить трудов для общего блага… За мое отечество и людей моих я живота своего (т. е. своей жизни. — Авт. ) не жалел и не жалею…»
Реформы Петра, однако, вызвали в русском народе повсеместное сопротивление. И не только потому, что Петр тысячами гнал в гиблые северные болота крепостных и вольных, на чьих костях поднимался Санкт-Петербург, и в сражения за выходы России к морю. Для сознания и житейской практики русского человека того времени альтруистический подход Петра к служению своей Родине был непривычен и неприемлем. Служение государству и обществу нормально воспринималось в допетровское время, «как повинность или средство для устройства личного и семейного благополучия». Заповедь любить ближнего своего и «полагать за него душу» (т. е. отдавать жизнь. —