И тут какой-то слабый запах достиг моих ноздрей, я опустил глаза и — о ужас! Теперь-то я догадался, над чем же хохотала эта шайка! Увы, в этом злобном мире Тимотина Лабинетт, моя бедная Тимотина никогда не сможет ответить на мою любовь! Видимо, будет лучше, если я подавлю ту страсть, эту невыносимо сладкую боль, что расцвела в моем сердце однажды знойным майским днем, на кухне у семейства Лабинетт, за спиной у этой Богоматери, мерно покачивавшей задом над кадкою с тестом!
Настенные часы пробили четыре, время начала занятий; сам не свой от любви и безумного страдания, я схватился за шляпу и выскочил из залы, опрокинув стул; я несся по коридору, повторяя, как заклинание: О, я люблю тебя, Тимотина! — и так, не останавливаясь, добежал до семинарии... Полы моей черной рясы летели за мной по ветру, точно зловещие ночные птицы! [...]
ПИСЬМО
14 октября 75
Дорогой друг,
Получил открытку и письмо от В. неделю назад. Чтобы упросить дело, я попросил на почте пересылать мне невостребованные письма, так что ты пиши прямо сюда, если не найдешь ничего в ящике. На последние выходки Лойолы отвечать и не подумаю — в любом случае, сейчас это от меня так далеко: судя по всему, вторая часть «строевого контингента» выпуска 74 года будет призвана 3 ноября — уже недалеко; как тебе покажется такая спальня-казарма:
«Дрема»
Вот голодуха, спасу нет,
Посылку съели — и привет...
Шипение, хлопок... Похоже, кто-то воздух портит.
И шепот: «Пахнет, как грюйер!»
— Эй, ты, Лефевр? — Да нет, Келлер!
Тут справа: «Вонь, как прошлогодний бри...»
— Портянки хуже, черт тебя дери!
Из глубины: «А вот рокфор...»
— Вонючий вышел разговор!
Опять откликнулся грюйер
И бри...
...ну и в таком духе (!). Дальше уже на манер вальса: Лефевр и я, в руке рука, и пр. Увы, даже такие развлечения не позволяют полностью «забыцца». Однако при случае посылай мне и дальше новые «лойёлки», коли будут в строку.
Еще одна маленькая просьба: сообщи мне поточнее да покороче, что теперь нужно сдавать на бакалавра наук: классика, матем., и т. д. Напиши также, какие минимум нужны отметки по матем., физ., хим. и пр., что это дает, какие отличия... Да, и как раздобыть книги, хотя бы те, что в ходу у вас в лицее для экзаменов, если только в каждом университете не используются свои собственные: порасспроси учителей или студентов, кто потолковей, узнай все эти детали. Мне действительно нужно знать наверняка, поскольку книги, судя по всему, придется покупать самому и довольно скоро. Военная подготовка и «бачок» — это будут, как ты догадываешься, веселенькие полтора года! К черту все это их «прилежание», напиши только, как ко всему этому подступиться.
Новостей у меня — ноль.
— Надеюсь, Пейделу и наши набитые патриотическими опилками прилипалы отравляют тебе жизнь не больше, чем ты сам того желаешь. И то, у вас хоть не воняет так на улицах, как здесь.
Весь твой, «насколько хватит».
Пиши:
А. Рембо
31, улица Сен-Бартелеми
Шарлевиль (Арденны, ясное дело)
P.S. Насчет переписки: солдафоны до того уже дошли, что бумаги от Лойолы передают шпикам, чтобы те уже принесли их мне!
АЛЬФОНС АЛЛЕ(1854-1905)
Возможно, пузырьки в той аптеке, где Альфонс Алле провел свое детство, не отражали ничего печального — и действительно, над ними было лишь голубое онфлерское небо, с поразительной нежностью запечатленное на картинах Эжена Будена, который, кстати, частенько захаживал к его отцу, равно как и Курбе или Мане, — но, так или иначе, в его книгах редко сталкиваешься с мрачным восприятием реальности или какой-нибудь затаенной обидой. Если что-то и роднит его, вопреки всему, с другими, куда более ядовитыми авторами, задающими тональность настоящего сборника, то это, конечно же, не светлое, почти весеннее настроение его рассказов, где нечасты даже отдельные нотки горечи, а та изобретательность, с которой он неустанно преследовал человеческую глупость и мелочный мещанский эгоизм, скрывающиеся под тысячью масок и достигшие в то время своего апогея. Он не только пользуется любым предлогом для того, чтобы осмеять жалкие идеалы патриотизма и набожности, проснувшиеся в его согражданах после поражения 1871 года, но и достигает невиданного мастерства в искусстве одурачивания тех самодовольных, напичканных банальностями и не терзающихся вопросами господ, с которыми он вынужден каждый день сталкиваться на улице. Он и его друг Сапек были истинными виртуозами в ремесле, до них почти не практиковавшемся — розыгрыше, — и, можно сказать, вознесли его до вершин одухотворенного призвания. Это был самый настоящий интеллектуальный терроризм, цеплявшийся за любую возможность, чтобы вскрыть в людях их посредственный, сношенный до дыр конформизм, затравить в самом из существе обмирщенного зверя чудовищной ограниченности, изводя и выживая его из уютной норы гнусных страстишек. Этот призыв осмыслить свое существование, по сути, был равен смертному приговору: «Как наши предки преодолевали бурное течение рек на своих утлых суденышках, — скажет позже Морис Донне, — так Алле на плоту своих рассказов преодолевал течение предрассудков». Где-то рядом, несомненно, витает тень Бодлера — кстати, согласно некоторым биографам, когда поэт навещал свою мать в Онфлере, он с радостью заходил к отцу Альфонса Алле, и мальчик наверняка прекрасно запомнил эти визиты (более того, в конце жизни Алле поселился в «доме Бодлера»). Эксцентрические выходки Алле на протяжении всей его жизни словно подчинялись некоей путеводной звезде, постоянно срывавшейся с небосклона или перелетавшей в новое созвездие — от Общества Гидропатов к Союзу Волосатиков, а оттуда в кабаре «Черный Кот», — в каждом из которых почтительно приподнимает свой котелок еще так мало нам знакомая философия конца XIX столетия. До сегодняшнего дня оставались тщетными многочисленные попытки свести воедино все изобретения-бессмыслицы автора «До упаду», плоды поэтической фантазии, располагающейся где-то между Зеноном Элейским и обыкновенным ребенком, — например, такие: ружье калибром в один миллиметр, заряжаемое не пулей, а швейной иглой, с тем, чтобы разом можно было продырявить пятнадцать или двадцать человек, связать, сложить их и упаковать; рыбы-путешественницы, призванные заменить почтовых голубей в передаче сообщений; аквариум из непрозрачного стекла для разведения особенно застенчивых карпов; использование светлячков для освещения дома; поливание океана маслом для того, чтобы обезопасить себя от волн; пробка, вытягиваемая из бутылки силою отлива; карманная сушилка для тех, у кого потеют ладони; дом без лифта, углубляющийся в землю до уровня того этажа, на который нужно попасть; поезд, несущийся со скоростью двадцать лье в час по десяти параллельным полозам, — чтобы ехать в десять раз быстрее, и пр. Понятно, что воздвижение этого умственного карточного домика было бы невозможно без тонкого понимания всех возможностей языка, причем не только его тайн, но и ловушек: «Он был великим писателем», скажет после смерти Алле обычно скупой на похвалы Жюль Ренар.
ВПОЛНЕ ПАРИЖСКАЯ ДРАМА
Поразительно, как обозлился мир в последнее время!
Однажды утром Рауль получил записку следующего содержания:
«Если вам угодно хотя бы раз в году застать свою супругу в приятном расположении духа, приходите в четверг на бал Путаников, что будет дан в Мулен-Руж. Вы найдете ее там переодетую конголезской пирогой. Имеющий уши да услышит! Доброжелатель.»
В то же самое время Маргарита склонялась над запиской:
«Если вам угодно хотя бы раз в году застать своего супруга в приятном расположении духа, приходите в четверг на бал Путаников, что будет дан в Мулен-Руж. Вы найдете его там в костюме крестоносца-декадента. Имеющий уши да услышит! Доброжелатель.»
И, следует признать, наши герои имели уши. Они ловко скрывали свои истинные намерения до наступления означенного дня, а затем:
— Душенька, — проговорил Рауль с самым беззаботным видом, — я буду вынужден оставить вас до завтра. Дела крайней важности призывают меня в Дюнкерк.
— Ах, как это кстати, — отвечала ему Маргарита с очаровательным чистосердечием, — тетушка Аспазия известила меня телеграммой, что сильно занемогла и просит прибыть к ней незамедлительно.
Mai vouéli vièure pamens.
La vido es tant bello![21]
Светские хроникеры «Хромого дьявола» были единодушны: бал Путаников окрасил весь этот год совершенно особым сиянием.
Что и говорить: мелькание обнаженных плеч, шеренги очаровательных ножек — со всем, что к ним обыкновенно прилагается.
Лишь двое гостей, казалось, не были охвачены кипящим вокруг них безумием: это были Крестоносец-декадент и Конголезская пирога, оба так тщательно закрывавшиеся масками, что через них, наверное, не проходил и воздух.
Когда пробило три часа утра, Крестоносец приблизился к Пироге и пригласил ее разделить с ним легкий ужин.
Вместо ответа Пирога лишь оперлась свой изящной ручкой о могучее плечо Крестоносца, и пара удалилась.
— I say, don't you think the rajah laughs at us?
— Perhaps, sir[22]