Все удивлённо посмотрели на Виктора. Володя Шамрай выскочил из-за стола, зажал рукой рот и побежал в туалет.
– Что с ним? – удивился Семёнов.
– Не обращай внимания, – ответил Рябышев, – нам больше достанется, в Китае едят всё, что шевелится и ползает, а тут прекрасное мясо.
Продолжение Вы можете прочитать у автора в книге «Побег к тунгусам».
Виктор Медведев
Алматы, Казахстан
Виктор Николаевич Медведев – поэт, прозаик, журналист, родился в Алма-Ате. Отец – уроженец Рязанской области.
В 21 год опубликовал первые стихотворения в городской газете. Более 10 лет являлся одним из постоянных авторов в коллективных сборниках «Лики земли», «Ступени», «Горизонт» и других. На радио вел рубрику «Стихотворения в прозе» – зарисовки красивейших мест природы Казахстана. Опубликовал десятки статей и очерков в защиту памятников архитектуры.
Первый сборник стихов «Мельница времени» вышел в 1988 г. Вместе с поэтом и журналистом А. Михайловым много лет возглавлял объединение молодых поэтов, наших ровесников, «Семиречье».
По инициативе кукольного театра создал пьесы для детей – «Тяпы-ляпы», «Волшебная книга Элли» по Волкову, «Звери на шести этажах» и другие. Автор либретто оперы о Ходже Насреддине по Соловьеву. Некоторые стихи были положены на музыку композиторами Казахстана.
КижиПоэма
Глава 1. Преданье
Живет на севере преданье
О тех, кто здесь построил храм.
Стоит он, будто в назиданье
Таким же дерзким мастерам.
Он рвется в небо, многоглавен,
Касаясь крыльев лебедей…
Здесь каждый зодчий храм прославил,
Скрепляя бревна – без гвоздей.
Все под рукой у них – смекалка,
Топор, да русское «авось»,
Да та поморская закалка,
С которой жить им довелось.
Без иноземных астролябий,
А только волей да умом,
Они растили храм из хляби,
Сверяя угол за углом.
Из бревен ввысь взлетали главы,
Легки, как ладные слова,
И кто-то, будто для забавы,
Сплетал из досок кружева.
Храм на рассвете легок, светел,
Осыпан пылью звездных рос,
Как будто дул осенний ветер
И, как листок, сюда занес.
Но не понять, что он огромен —
Его затейливая вязь
Из золотых онежских бревен
С природой Севера слилась.
Здесь любоваться – как молиться,
С волненьем крестик теребя…
А главы храма смотрят в лица,
Нас возвышая до себя.
Глава 2. Диво
С тех пор и стала в Заонежье
Гулять стоустая молва,
И в деревнях на побережье,
И на далеких островах.
Шел слух, что на Преображенье
Был свыше знак народу дан —
Явилась церковь как знаменье
Для православных христиан.
А строил кто? Догадки меркли,
Но примирились все одним —
Кто б ни был зодчий этой церкви,
Над ним светился божий нимб!
А дурачок, просящий милость,
В рванье, в веригах и босой
Изрек – она с небес явилась,
С такой же ангельской красой.
И люд поплыл на дальний остров
С названьем северным – Кижи,
В дорогу взяв с собою просто
Лучка, да хлебушка из ржи.
Кто греб, кто парус ставил ветхий,
По солнцу путь определив,
И спорил с волнами нередко,
Ведь у Онеги нрав сварлив…
Но все упали на колени,
Когда вдали открылся храм.
А главы храма, как ступени,
Вели, по вере, к небесам.
Сиверко дул и капал дождик,
Но, крест нательный сжав в руке,
Застыл столбом седой художник,
Увидев диво вдалеке.
Стоял, не смея шевелиться,
Открытый северным ветрам…
И за него пошли молиться
Простые люди в этот храм.
Глава 3. Север
Онега или Заонежье…
Слова волнующе звучат.
Они то шепчут о предснежье,
То как ручьи в лесу журчат.
Здесь древний лес – густой, зеленый,
Как старый парусник скрипит,
Ольшаник, ветром обожженный,
Дождями к облаку прибит.
Льняная нить тропинки серой
Среди замшелых родников
Все дальше тянется на Север,
Как будто в глубину веков.
И, вопреки сомненьям косным,
На берегах студеных рек
Упрямо к небу рвутся сосны,
Ветрам не кланяясь вовек.
И первозданной мощи скалы
Стоят на этих берегах,
Как будто кованы из стали,
Забронзовевшие в веках.
Да только край не этим славен.
Здесь каждый знает наизусть:
Он стал опорою державе
В войне за северную Русь.
Ни итальянцы и ни греки,
И ни другие хитрецы
Того не сделали вовеки,
Что наши деды и отцы.
В родной глуши лесов карельских,
В краю лесов, озер, болот
С размахом делали умельцы
Царю России грозный флот…
Дома здесь ставили на зависть,
В узорах, краше кружевниц.
Из пены стружек здесь рождались
Живые образы жар-птиц.
Как миражи – мостов изгибы,
А храмы – чудной лепоты,
Где лик Христа в извечном нимбе
И православные кресты.
Глава 4. Художник
Случилось так – один художник
Из белокаменной Москвы
Влюбился в этот край таежный,
В ручьи да шаткие мостки.
Когда, забыв про осторожность,
Он день за днем писал, спеша,
Случилось то, что невозможно —
Здесь пролилась его душа.
Он не на Севере родился,
Но здесь провел так много лет,
Навеки с Севером сроднился
И разгадал его секрет —
Когда березку обнимаешь
В порыве радости, как мать,
Россию сердцем понимаешь,
Ее иначе не понять.
Здесь каждый храм из бревен срублен,
Он ладно скроен, крепко сшит,
Морозом северным продублен,
Что на Крещение трещит.
На этот праздник каждый житель —
Охотник, каменщик, солдат,
Оставив теплую обитель,
Ныряет в прорубь,
Стар и млад.
А на Рождественские святки,
Оставив все дела свои,
Спешат соседи без оглядки
Смотреть кулачные бои.
Идут, деревня на деревню,
Или деревня на село…
Таков уж был обычай древний,
Как жаль, что время унесло…
И здесь художник своенравный
Не просто стал монахом жить —
В сюжет своей картинны главной
Он жизнь свою хотел вложить.
Он все писал —
Как стынут сосны,
В серо-зеленом тусклом сне,
И то, как дальние погосты
Столетья дремлют в тишине.
Как, упираясь, держат храмы
Весь звездный купол над собой,
Храня в себе былые драмы,
Кому-то ставшие судьбой…
Когда ж звезда с небес слетает
В своем последнем вираже,
Все верят – места не хватает
Еще одной земной душе.
Она так робко в высь стремится,
Как пар над светлою водой,
Но вскоре рядом загорится
С Полярной северной звездой.
Глава 5. Сюжет
И так художник встретил старость…
Он все, что мог, успел сказать,
И лишь одно ему осталось —
Поэму кистью написать.
Не мимолетом, не случайно,
А с убежденьем, как завет,
Когда душе открылась тайна,
Как примирить и тень, и свет.
Он скажет все мазками кисти,
Он красок таинства постиг,
В них – откровенья, чувства, мысли,
Его слова, его язык.
Давно желания и страсти,
Его раскаянье в глазах
Рвались на холст, искали краски
И оживали в образах.
Здесь все у мастера сложилось,
Он сможет правдой поразить,
Он заслужил такую милость —
Всю жизнь в холсте отобразить.
Создать всего одну поэму
Своей мятущейся души,
Где нет ни замысла, ни темы,
Лишь выдох Господа – Кижи.
Как прежде тот, безвестный мастер,
Что эту церковь строил сам,
Теперь художник был не властен
Не написать бессмертный храм.
С его осанкой и обличьем,
Поморской строгой простотой,
С каким-то царственным величьем,
С непостижимой красотой.
Так могут вдруг соединиться
Несовместимые вовек —
И бури рев, и пенье птицы,
Цветы весны – и белый снег.
Глава 6. Картина
Заря. Рассвет…
С утра художник
Свой холст поставил под сосной,
Хотя опять его треножник
Качает ветер ледяной.
В плаще брезентовом, как шкипер
На потрясенном корабле,
Небес агатовую кипень
Он пишет вновь в туманной мгле.
Он смотрит в даль, что тучей скрыта,
Где день рождается за днем,
Где сталь небес с утра омыта
Холодным северным огнем.
Он с голубым мешает серый
И, твердо кисть держа в руке,
В туманной дымке пишет Север,
Что с небом слился вдалеке.
Потом он золотом и белым
Зажег зари скупой костер,
И вдруг размашисто и смело
По небу тучи распростер.
Так мастер дерзко, без опаски,
Старался холст разговорить,
Пытаясь все земные краски
Между собою примирить.
И фиолетовые тени
На землю падали с небес,
И, как разбитые ступени,
Бугрились камни там и здесь.
И чудо – Север вдруг открылся
В своей глубинной красоте,
Он не смирился, но явился
На ветром вздыбленном холсте.
И, каждый шквал, впадая в ярость,
Упорно рвался к небесам,
А холст льняной, как будто парус,
Тянулся к мачтовым лесам…
Глава 7. Бунтарь
Художник даже не заметил,
Уже при свете первых звезд,
Как Божий храм, высок и светел,
Ворвался в холст и в небо врос.
Холст жил, дышал, контрастов полон,
И светлой силы, и добра.
А сам художник вдруг напомнил
Простого шкипера – Петра,
Что в громе яростных баталий
Сумел Полтаву отстоять
И на брегах России дальних
Свой новый город основать…
Художник замер у картины
Как будто перед алтарем…
Он понимал, за что отныне
Его прозвали бунтарем.
Ведь передвижники все чаще
Стояли у его картин,
Где жизнь предстала настоящей —
Из русских северных глубин.
И час настал…
Великий город,
Его картиной потрясен,
Был, словно молнией, расколот
На сто враждующих сторон.
Одни кричали – он романтик,
Другие – грубый реалист…
Что он задумал, этот странник,
Всех передвижников солист?
А он считал, что смог впервые
Стать летописцем тяжких лет,
И храм его – судьба России,
Во мраке горестей и бед.
Он к небесам, сквозь мрак и пепел,
Тянулся ввысь, как вечный мост.
И нипочем ни дождь, ни ветер,
Он в небеса навечно врос.
Но, как ни странно, от скандалов,
Попав хулителям во власть,
Картина только дорожала,
Чего-то главного лишась.
И понял он в потоке буден —
Его картине места нет,
Она должна открыться людям,
Быть может, через сотни лет.
Тогда потомки лишь обсудят
Величье старого холста,
Но грешным золотом не будут
Талант оценивать творца.
В картине – ключ исконной веры,
Но лишь для тех, кто хочет сам
Талант не золотом измерить,
А мерой тех, кто строил храм.
К чему хвалить и преклоняться,
Деньгами меряя восторг, —
Грешно святому появляться
На суд невежд,
На пошлый торг.
Глава 8. Кижи
Теперь он больше не посмеет
Взять в руки холст, как белый лист.
Но перед совестью своею
Он был правдив, а значит – чист.
Но вновь уехал в Заонежье,
На перепутье всех ветров,
Где быт и дух России прежней —
Первопроходцев, мастеров.
Где в скитах – смысл тысячелетий,
Где дорог скудный хлеб в лесах.
И где он понял в новом свете,
Что равен воину монах.
И старцы, иноки, святые,
На нас глядящие с икон,
Все были частью той России,
В какую был он погружен.
Был холст его надежно спрятан…
А обновленный Кижский храм,
Как струг царя Петра, опрятен,
Навстречу плыл по небу сам.
Скорее, он летел по небу
Меж колоколен облаков…
Ему достался славный жребий —
Стать вехой в вечности веков.
От первых бревен, первых окон,
До первых глав до верхних глав.
Храм звал подумать о высоком,
Являл крутой онежский нрав.
Здесь вся судьба его читалась
По строкам бревен – вместо букв,
И от него нам в дар достались —
Смиренный нрав и русский бунт.
Деревянный смычок
Деревянный смычок…
Кем-то брошенный, кем-то забытый,
Кем-то просто не поднятый,
Словно не понятый, друг.
Кем-то просто не найденный,
Вечной открытостью скрытый,
У кого-то в глазах вызывающий тайный испуг.
Ты был веткою клена, осеннего желтого клена,
Красной плетью лозы,
Будто пальцем живого огня,
Ты под снегом зимы никогда не скрипел обреченно,
Но смеялся и плакал на скрипке весеннего дня.
Мы с тобой по полям, два шарманщика старых, бродили,
Я тебе подражал,
Я учился быть тихим смычком,
А когда твои губы на флейте зарю выводили,
Так хотелось заплакать,
Упав на дорогу ничком.
Я, как ноты, читал в небе клинопись птиц улетавших,
И тоска их мелодий туманом легла на жнивье,
А прощальные клики
Отставших от стаи уставшей,
Как колючий кустарник, царапали сердце мое.
Деревянный смычок,
Не ломайся от горьких мелодий,
Будь и дальше слепцу неприкаянным поводырем,
Будь усталому посохом в его безвозвратном походе
По родимой земле,
Не поросшей быльем.
Я так предан тебе!
Это ж ты мою душу наполнил
Жаждой новых путей и нечаянно – верой в себя…
Но сегодня мне стриж о родительском доме напомнил
И о том перекрестке, где так изменилась судьба.
Деревянный смычок,
Возврати меня вновь на дорогу,
Что смиренно ведет в отчий дом на зеленых холмах.
Дай губами прильнуть к золотому родному порогу,
Дай росою мне смыть
На ногах накопившийся прах.
Я приду починить и сарай, и забор, и калитку,
Я пройду по траве,
Что мои не забыла следы,
И в тишайшем саду постаревшую маму окликну,
А потом обниму,
Не тая набежавшие слезы.
Ты постой возле нас,
Мой смычок, поводырь, мой шарманщик,
И уйди незаметно в просторы весеннего дня…
Там увидит тебя
Удивленный, растерянный мальчик —
Ты его позови
И в пути сбереги, как меня.
Душа солдата
Сколько лет, над окопами горбясь,
Упокоя душа не нашла,
Где в земле похоронена доблесть,
Да мать-мачеха вдруг расцвела.
Все душа убивается в горе,
Что солдат был в тот миг не готов
Умереть на церковном задворье
У горевших, как свечи, крестов.
Не успел он доделать земные,
Свои скорбные в мире дела —
Отстоять этот храм для России,
Столько чести судьба не дала.
Он еще не успел на пригорке
Схоронить свою старую мать,
Да братишку прижать к гимнастерке,
Да паек свой сестре передать…
И душа у солдата застыла
После боя, как будто во мгле, —
Недолюблена, недолюбила,
Одинока на целой земле.
А вокруг столько душ, не успевших
Даже слезы увидеть невест,
Даже взгляд матерей, поседевших
Но принявших, не горбясь, свой крест.
Видно так суждено, не впервые,
И так будет веками и впредь —
Сколько душ по великой России
Над могилами будут скорбеть…
Баллада о колоколах
Храм в закат силуэтом вошел,
Будто в киноварь древней иконы,
Как огромная глыба – тяжел
В куполах золоченой короны.
И озерную гладь бороздит
Отраженье ладьей своевольной,
И озерная бронза гудит,
Отзываясь на звон колокольный.
Это время в расплаве кипит,
Воскрешая минувшие драмы,
Это боль незабытых обид
Где-то в сердце сурового храма.
Это с нами набат говорит,
Что-то силится людям поведать,
А закат на полнеба горит
И не знаешь – бедой ли, победой?
Три столетья для храма – три дня,
Вижу пыль пролетающих конниц,
Вижу город в объятьях огня
И солдат у немеющих звонниц.
И спускается колокол вниз,
Принимается хмурою ратью,
И от ужаса падают ниц,
Онемев, монастырские братья.
По России предутренний звон
Лютый ворог украл, не иначе,
И везут колокольный полон
На заводы усталые клячи.
Каждый колокол божий сквозь дым
Мастера, подневольные сами,
Грузят в печь, один за другим,
Где разверзнулось адово пламя.
Здесь теперь ничего не сберечь,
Льется медь в необъятные чаши,
Расплавляет бездушная печь
Даже лики заступников наших.
Горновые, смертельно устав,
Обливаясь водою из кружек,
В формы льют раскаленный расплав,
Застывающий жерлами пушек,
Чтобы медь извергала картечь
На тевтонцев, французов иль шведов,
Распознав чужеземную речь
И врагов вероломство изведав.
Все смогла освященная медь
И вторую судьбу не отвергла,
На врага научившись смотреть
Сквозь огнем опаленные жерла.
И вставали в ряды кирасир
Звонари с тех церквей онемевших,
Нацепив не по росту мундир,
Заменив усачей поседевших.
«Отче наш» про себя говоря,
Не читая царевы указы,
Шли священники в войско царя,
Надевая не латы, а рясы.
Ведь Россию не взять на испуг —
Коли рвется зарвавшийся ворог,
Тотчас в меч превращается плуг,
Разом гнев превращается в порох.
В бесконечных жестоких боях
Колокольные пушки гремели,
Нападавшие – швед или лях —
Лишь костьми по дорогам белели.
Все терпела уставшая медь,
Да терялась в далеких походах,
Раскаляясь, текла, как камедь,
С пушкарями тонула на бродах.
Своей новой присяге верна,
Лишь одним не могла быть довольной —
Никогда не вернулась она
На высокий престол колокольный.
Коль умела бы медь говорить,
То просила бы самую малость —
Чтобы вновь с колокольни дарить
Благовеста беспечную радость.
8 января
Это грустная ночь – отнимаем у елки игрушки —
Золотые шары и блестящих гирлянд серебро…
Надо нам уберечь оголенные детские души
И для них сохранить новогодних ночей волшебство.
Белый иней сегодня и вправду холодный и колкий,
Видно, все укололись – уже поревели с утра…
А игрушки лежат под родной сиротливою елкой
И не знают еще, что пришла расставанья пора.
И доверчиво смотрят такие живые игрушки,
Нам они подарили сполна и тепло, и уют,
А друзья их в постели еще обнимают подушки,
Они в сказке живут, они вечного праздника ждут.
Так давайте присядем, как будто прощаясь с родными,
Расстаемся на год, и на елке слезою смола…
И склоняются ветви, шепча непонятное имя,
Нас прощая за то, что их краткая радость ушла.
Вот и дети проснулись и смотрят на нас изумленно,
На печальную ель, под которой вели хоровод.
Мы не зря их сюда привели поутру полусонных —
Может быть, как и нам, им впервые под сердцем кольнет…
Вечное древо
Над суетой городского квартала
Дерево встало, как будто восстало,
Возле канав водосточных и луж
Ветки смычками касаются душ.
Город – он весь из незыблемых линий,
И, словно взрыв, силуэт тополиный,
Будто стихия дождей и ветров
Бросила вызов квадратам дворов.
Вечное древо, ты что нам пророчишь?
Что перед бурей, как ворон, клекочешь?
Видишь, что давят нас серость и фальшь,
Как твои корни – свинцовый асфальт.
Нет первоцвета на милой тропинке,
Нет ни тропы, ни цветов, ни былинки.
И, не любя, не борясь, не спеша,
Каменной пылью покрылась душа.
В долгой погоне за крошкою хлеба
Наши глаза оторвались от неба,
Взгляд к равнодушному камню привык,
Дерзость глаголов утратил язык.
Средь бытия, что и мелко, и лживо,
Вечное дерево истиной живо —
Вечно бунтует у каменных стен
И никогда не сгибает колен.
Дерево сеет упорно и скорбно
Горсти семян – как библейские зёрна,
В душах, где прежде надежды цвели,
Ищет клочки плодородной земли.
Сорок пятый
Как безвестный солдат в сорок пятом,
Обжигая махоркою рот,
Я хочу постоять у проклятых,
Роковых Бранденбургских ворот,
Свое имя штыком нацарапать,
Горьким дымом пожаров дыша,
Чтоб смогла с облегчением заплакать
Изошедшая кровью душа.
Чтобы после, уже по наитью,
Сединой окропляя виски,
По живому, суровою нитью,
Своей жизни сшивать лоскутки —
Рубашонку из детской фланели
С запыленным солдатским мешком,
Клок пробитой осколком шинели,
Да бинтов окровавленных ком.
А еще, может быть, с арестантской
Черной робою в дырах сквозных,
На сибирских глухих полустанках
Опаленной дыханьем штрафных.
Вот и все… По каким же лекалам
Надо заново время кроить,
Чтобы ткань моей жизни сшивала
Этой правды суровая нить?
И тогда, в своем тяжком сомненье,
К небесам поднимая глаза,
Я прозрел бы душой на мгновенье,
И увидел бы то, что нельзя:
Как мой Ангел печалился в небе,
Как, вздыхая, Господь допускал…
Я познал бы, за что эта небыль,
Чей я грех на земле искупал.
У ворот Бранденбургских, проклятых,
Где ковалась России судьба,
Я б остался навек в сорок пятом
С его правдой и верой в себя.