Катя денег-то не знала, чтоб их уметь считать. Ей бы одеться надо. Хотя и одежды в то время не шили особенно. Всё было закрыто, заводов, фабрик не было. И тут она на рынке увидела одного старьёвщика. Он развесил старую одежду продавать.
Тут-то она и увидела халат старого покроя, чтоб себя и приодеть. Оставила Катя калегу старьёвщику. Хоть халат был старый, выгоревший, немного пыльный, его хотелось похлопать, Кате он очень понравился. Потому что она знала, что ей будет теперь что носить. Вот такой она поимела оборот, чтобы как-то жить дальше.
Хитришкин кафтан
Бабушка Ася была известная швея. Сколько она шила и перешила, и всё не себе, всё другим. А сама ходила в одном синем шерстяном сарафане, а поверх него надевала серенький кафтан. И такая она была в нём юркая, скромная и незаметная, что ей всегда было легко ходить с большой сумкой по магазинам, и бегала она по делам так резво, точно сама лань.
И все думали: смекалистая бабушка Ася, раз всё по ней ладно сделано и сидит, и ничего не мешает. Видно, знает она такую житейскую хитрость, которая и помогает ей не оступиться в жизни и упрямо следовать своему делу. И дело даже не в удобной одежде, а в том, с какой сноровкой и даже с какой смекалкой, или как сейчас говорят, хитростью, она её шьёт.
Все уважали бабушку Асю. Вот она и есть хозяйка своего положения. Это не знающим остался один тришкин кафтан. А на бабушку Асю как посмотришь, как она быстро бегает в своём сереньком кафтанчике, на её такое молодецкое проворство, так и скажешь: «И откуда у неё такой хи-тришкин кафтан?», «И отчего её выдумка сулит столько удачи?».
А всё оттого, что хотели поспевать за бабушкой Асей с её делами. Старенькая она была, но ходила быстро-быстро, как секундная стрелка. И откуда в ней было столько энергии? Старый же человек. Всем было удивительно.
Как-то пришла к бабушке Асе тётка Петровна и застала её за делом. Та крестиком вышивала, а сама сидела и хихикала себе потихоньку. Видно, всё, чем она работала, вело с ней некую беседу.
– Э-э-э, – сказала Петровна, – не темни, баб Ася, рассказывай, куда сегодня ходила.
– Да что, никуда не ходила. Ведь всё по малому делу у меня, живу, как все, ничем не выделяюсь.
– А я смотрю, сколько ты нашила салфеток, а манекен весь увешан блузонами.
– Да, это я делаю.
– А у меня вот одна головная боль. Так и раскалывается моя голова, так и раскалывается.
– А ты платок носи. Вишь, шлычка у меня, – сказала бабушка Ася и подтянула узелок шлычки на лбу.
– Это ты молодец, баб Ася, умная баба, есть у тебя чему поучиться. Только вот у меня-то как-то нет сноровки. Не знаю, как и за дело приняться.
– Ну, тебе человек нужен такой, чтоб всем на диво был.
– Где такого взять?
– Редких людей мало. Их, поди, поискать надо.
– Да это ты у нас редкий человек. Таких, как ты, больше нет.
– Уж не знаю, чем тебе-то и угодить.
– А ты мне дай свой кафтан. Уж больно хорош он.
– Да чем же он хорош? Не лучше твоего. Твой и то лучше. Вон с серебряными пуговицами.
– Да что те пуговицы, так и таращатся, как волчьи глаза. Вот твой кафтан – ну просто сказка, чудо. Как ни посмотришь на тебя, ты всегда первая, и везде твой кафтан мелькает. Ну просто волшебство какое-то!
– Да нет никакого волшебства, просто я руки свои к нужному месту прикладываю, и ангелы на меня сразу летят. Всё с Божьей помощью.
– Э-эх, мудрёно ты говоришь как-то, бабушка Ася. У меня тоже есть в сердце Бог. Да вот я не умею, как ты. Видно, хитрость ты знаешь да как ею научиться?
– Что на роду написано, так тому и быть. А человека жизнь только и учит.
Лужки-камушки
Усталость от дороги и дел так и валит с ног. Хочется глубоко вздохнуть и отоспаться где-нибудь далеко за горами, за долами, за пригорком в незаметной избушке с печкой. Только путь далёк и витиеват к ней. Хотя давно он изъезжен вдоль и поперёк, и околично всё к тому же окошку в домике у дороги, где живёт толстый кот Катакомбы.
Едешь, а вокруг луга, тимофеевка просыпает семя, и пригорки, и горки так и играют с тобой вприсядку, как на горке и старенький подвалившийся на бок домик из брёвен, что выторочил луб чередой. Проезжаю Совят, Челябу, Спас Барду, Гусельниково, Бырму где-то за Краснокамском – всё русские названия. Да разве такая череда? Вот облака всё замолаживают и замолаживают. Нет им конца и края. Всё выплывают откуда-то из-за горизонта: то кипенно-белые, то иссиня-чёрные, массивные, как корабли. Небо так и бурлит. Потом облака смешиваются, сереют и превращаются в тонкое серое полотно, а ещё дальше небо светлое, и сверху над горой синее-пресинее. Речки Июль, Сивяки, Кишертка. Домики так и увязли в земле, ворочаются. А из-за окон облака так и выдувает, словно тюль ветер рвёт. Как надует одно такое облако, невмоготу ему, так и прольётся оно на землю буйными струями, хоть вешай на дверь крючок и нос на улицу не высовывай. А туча за собой ещё другие подтягивает. Да только с другой стороны уже солнце яркое светит, так скорей выбегай и гуляй себе вволю.
За день солнце то в одно окно прыгает, то в другое, точно всё в доме ходит, как юла, успевай поворачиваться. То с одной стороны облако, то ушло в другую сторону. Легко прозевать солнце, хоть беги-лови его своими руками. Вот и раскрываются двери целый день туда и обратно, ручки так и скрипят, да капроном их обтягивать всё равно не станешь. А небо всегда бушует, словно сама Парушка, Параскева торжествует: разводи большую стирку. У бабушки целое ожерелье из прищепок, наденешь – так ниже пупа, и ещё корыто у неё большое. И не спрашивай, что за дело ходить на Баранные горы. Будто и дел нет. Ведь ингуши всё переделали. Как на свой крючок не запирайся: и сосну скрежевали. Работа такая, как на скрипке играть. Да сосна сама маэстро. Даже растёт, вроде на виолончель похожа, такой у неё ствол. А то и лирохвост выкажет из спаренного ствола.
А ели-то здесь узкие-преузкие, высокие на пригорках, как махрушка, сосны пышные. Иной раз невзначай меткий глаз и зайца на версте приметит, что мелькает белыми пятками, и глупого лисёнка на обочине.
А облака валят и валят, как и работа. Вот опять целая куча поленьев во дворе – только разбирай эту груду. Мужик и колет дрова, рядом на поленья залезла его Жучка и лает свысока. Кошка тоже верхний лубок любит, с него много ей видать. А вот медведь в лесу на самую верхушку дерева частенько лазает, кого только оттуда высматривает, какого гостя.
Ну, что это за Баранные горы? Там и коровы, и козы, и петухи, и тракторы, и хлеб сеют.
Жил на селе такой мужик. Звали его Вася Биас, шутник, жонглёр. В школе из хлеба человечков лепил и картошку на зубы налепливал. Как-то шёл он мимо сада, где сирень цвела, остановился, слышит, в сирени пчелиный рой гудит. Даже боязно, как старенькой бабушке в платочке с крохотным узелком, вроде дикое яблочко.
Вот герань на окнах больше радует: цветы аккуратные, как стрижечка, и тюль ласково шелестит, точно берёзки весной в дымке. Вот только вишня и сирень начали цвести, да клубника-барыня не отстаёт, вместе с ними зацветает, тепло ей на широкой грядке, и глазками-цветочками подмигивает. Где-то мышь скребёт в доме, и стул поскрипывает, точно мышь с прутиком, и играет. Ей бы у дивана поскрести, к которым давно заморочились.
Не тонкая работа. А вот велосипедист даже полный мешок на руле везёт по неровной дороге, и хоть бы что. Опять нависают облака, как тонкие занавески.
В старых деревнях по утрам целые петушиные перепевы: так и надрываются певуны, кто громче. По утрам и чайники у хозяек сильно спорят. Вот оттопырил один чайник носик, словно курица ногу. Да что обо всём рассказывать? Бань много в деревне. И не такое покажется. Вася Биас скрывает кое-что, говорит: то не мужик ходит туда, а баклан один.
А вот едешь по дороге, и поодаль полно известных названий, как эхо в горах раздаётся: Майдан, Солянка, Крюково. Словно все одним миром мазаны. Летит, парит орёл в небе, всё видит. Вот бы тонкое пёрышко богомазам иконы писать.
Да всё кто-то поскрипывает, подскребает: мышь, кошка, собака, что-то корябают. Впору бабушке новый лоскутник нашить.
А кто говорит о наследстве? Раньше так знали: у кого больше кружев, половиков, тот и богаче, и род его длиннее. У кого высокий дом, тот рабочими построен. У кого низкий, осанистый – сами заделывали. У кого корыто, полное ложек, – у того рыба вялится на веранде. Да за всем уследи: чтоб ложки задаром не пропали, чтоб рыбу воробьи не поклевали зазря. Старое село полно всякой были. Вся как хлеб, осыпанный манкой.
Чуть ли не в каждом доме под крышей ветряки подвешены. Думали, Вася Биас этим и занимается вместе с Фёдором. Для чего только это безделие? Лучше Лиде помогать. Она порой одна и на Ключи ходит, и литовку точит. Так без мужика может быть нестрёмно. Грозные здесь деревни. Одни названия много о чём говорят: Корсаки, Мазуевка. Всё осторожно бы да осторожно. Хоть для этого Анания попросить. Да что в том? Дырявых вёдер полно в сарае. А тепла всё-таки хочется, не побоя же мужским кулаком. Иной раз как торопыжка станешь. Начнёшь на себя навязывать, навздёвывать, рядить по-всякому, как недоношенный ребёнок, утепляешься. Да солениями-ассорти закусываешь, на суженого-ряженого гадаешь: там и огурчики, и помидорчики, и кукуруза.
Вася Биас ходит, Лиду смущает. Пусть бабы на лапшу сочень и режут. Подумать Лиде надо было, прежде чем за литовку хвататься. Вот схватила сама, так ей руку и обрезало. Потом собака её рану два месяца зализывала.
Почему-то Вася Биас страсть как любит сухари. Только умер он прежде срока от дизентерии. Эпидемия тогда была в селе. И похоронили его на чужом могильнике. Как так могло случиться? Звали его Максимов.
Лида всё так же работает одна, домотканые половики ткёт и литовкой косит. Но вот над сыном её кадеты надсмеялись. Он от этого будто язык потерял. Так Лида достала большую сковороду из сеней, что в лебединых крыльях завалялась. И блинами кормила его каждый день.