Беспокойное лето в этом году. И даже электрички ходят по сбившемуся графику. Вот и я не успела на Голутвинскую электричку. Пришла Рязанская, она идёт медленно. Но зато с макарами. Так рязанцев называют. Их сразу видно. Спокойные, загорелые, открыто улыбаются, будто заглянуть тебе в глаза хотят.
Сейчас на даче хорошо. Тепло, ягоды поспели, только собирай. Сидеть сложа руки некогда.
Солнце печёт даже в электричке, светит в лицо, мешает смотреть, нагревает щёки. И я становлюсь румяной, как маковая булочка.
Помню, в детстве мягкую маковую булочку бабушка давала с молоком.
– Ешь, ешь, расти большой, – говорила она.
А я добавляла:
– Не будь лапшой. – И мне представлялся дуршлаг на голове.
– Для лапши курица пожирнее нужна, – говорила бабушка, – а ты булочку с маком поешь. Ты каждый день на одну мачинку прибавляешь в росте, а в год на целую ладонь.
– Как на одну мачинку?! – удивлённо воскликнула я и, будто хотела поймать эту секунду роста, отщепила мачинку и раскусила её.
Отдельная мачинка показалась особенно вкусной и ароматной, вкуснее, чем булочка, и я произнесла:
– Как же вкусно! – И затем попросила бабушку: – А ты мне в ладошку мак насыпь.
– Да его много не едят. Он так вреден, что может голова заболеть.
– Не заболит, не заболит, бабушка, – настаивала я.
Бабушка открыла буфет, где в стаканчике был рассыпан мак, зачерпнула его в чайную ложку и дала мне.
Я быстро разжевала мак, и он уже был не таким ароматным, а каким-то приторно-горьковатым.
Я немного разочаровалась.
– А если у тебя голова болит, есть таблетки из него. Папаверин, – добавила бабушка. – Дать тебе?
Тут мне представлялась горечь во рту, и я отказывалась.
Теперь у меня всегда в аптечке с собой такая таблетка, но только про запас, на случай непредвиденных обстоятельств.
Дверь в электричку открылась, и в вагон зашла группа пьяных и курящих. Они громко разговаривали, вели себя развязно, обзывали друг друга, спорили, даже чуть не дошло до драки.
Несмотря на то, что девица из этой компании хотела угомонить ребят, она покрикивала на них, попугивала, но вместе с тем науськивала их. Они были не спокойны. И это волновало всех пассажиров.
Неожиданно вошли контролёры, и компания стихла. Девица потушила сигарету и притворилась спящей. Но контролёры одёрнули её, чтоб было всё прилично, проверили билеты. А когда они скрылись за дверью, громко сказала:
– Вот бы на воздушном шаре полететь.
И парни опять вышли за дверь. Электричка гнала за лесополосу, набирала скорость. Проехав ещё несколько остановок, шумная компания вышла, и в вагоне сразу стало тихо и свободно. Минут через десять и я вышла на своей станции Коломна.
Я спешила до паромного моста. В случае, если подойдёт очередная баржа, придётся ждать развод моста и баржу. Только когда её пропустят, мост снова сведут. На этот раз мне повезло, баржи не было, и я быстро перешла по парому.
В этом месте Москва-река впадает в Оку, как бы это одна река, но с одной стороны парома течёт Москва, а с другой – Ока. И с коломенского «блюдечка» видно это место.
Наш дом третий с краю села Парфентьево. Видна крыша с луга. Рядом с тропинкой пасутся козы.
Я захожу к себе во двор. Папа хозяйничает во дворе. Перед крыльцом разрослась моя лужайка с дикими маками. Они разноцветные: красные, розовые, жёлтые, оранжевые, белые с голубой каёмочкой. Ну словно тарелочки, словно блюдечки. И бабочки летают возле них, такие же лёгкие, воздушные, как и маки. Точно солнце купается в них. Просто рай для бабочек.
Маки, маки, маковицы,
Золотые головицы.
Вот уже и коковки поспевают. Да маленькие такие, как мизинчики, а из них уже мак сыплется. В первом классе, закончив рабочую пропись, почему-то само собой я стала писать так мелко-мелко, что учительница сделала мне замечание:
– Ты пишешь, словно маком посыпано. Нельзя прочесть.
Так же мелко пишет мой папа. Видно, я в него пошла. Кому-то, может, не нравится. Всё рассказала, до маковой росинки.
Рассказ дерева
Старая деревянная изба стояла на краю поселения, где сворачивала дорога в лесу под горкой. Рядом высилась пушистая ель с крупным муравейником. У заболоченного дома лежали деревянные доски, чтобы проходить к маленькой деревянной изгороди, закреплённой на тонкой подпорке из щепы. Дом был на берегу озера. Где лежали камни-валуны, прежде росло дерево. Теперь оно стало пнём с раскидистыми корнями, которые омывались волнами. Точно сказочный осьминог распустил свои щупальца в высокой осоке – такой был таинственный пень на берегу озера у дома.
Рядом, там же, был деревянный мостик-причал для лодки, на котором вечно спал безухий кот. Возле высокой осоки был муравейник, выше по склону подрастали крохотные ёлочки и сосенки, и из травы выпрыгивали лягушки. Особенно их было много вечером, и они прыгали прямо на ноги.
Избушка стояла на склоне, прямо на илистом берегу озера, и казалось, чуть подкопай под домик любой лопатой, что стоит рядом, и домик съедет вниз, в озеро, как моторная лодка.
Я сняла с плеч рюкзак, что долго барахтался в багажнике газика, и совсем не узнала его. Он так потрепался в дороге, будто с ним сражался тетерев, чтоб не допустить непрошеного гостя в свои лесные владения. Но и на том спасибо, что рюкзак всё же остался цел. Спускаюсь с крутой горки и вдруг – с дерева что-то шмыгнуло. Сердце у меня так и ёкнуло, в сумерках почти не разглядеть. Думала, там, на ели, может, филин сидит или коршун, на крупную птицу похоже. А это мальчишка-подросток, оказалось, влез на ель и что-то сверху высматривает, ветками шебаршит.
Бог с ним, мне бы домой поскорей. Хорошо, дорога известна. Прошла горку, перешагнула через щепу у изгороди, и меня вроде как не стало, как пропала за дверью домика. Там печка, стол и кровать. Юркнула я под одеяльце на кровати, сама сжалась в комочек. Рюкзак давно за печкой лежит.
Только слышу – шаги, что-то стучит, тычет, как штырём, под избушку, словно под колени бьёт, потом как проталкивает, в дальние углы прячет, потом окапывать стало, гряды делать, по дощечкам стучать, что к дому по земле проложены, как штрудель вырезать. Даже немного страшно: все углы кто-то незнакомый обстругал. И холодно стало, такой колотун сильный в доме, хотя лето. Я сжалась, лежу, а окно, что было приоткрыто, теперь настежь распахнуто, точно покойника выносили прежде или через окно что-то перекидывали. Мне бы духу прибавить. А я, наоборот, лежу, замерла. Домик весь простудило, чтобы ни одного запаха в нём живого не осталось, словно с Луны фату сорвали да все тарелки ею перемыли и на мостик-причал вынесли постирать в озёрной воде, чтобы ни одной Лунной деве не возвращаться больше, где через щепу перешла.
Сердце моё ещё больше сжалось. Думаю, сейчас холод до самого сердца дойдёт. Сжалось оно, будто камушек на рыболовных сетях. Никак ведьма это за мной дверь прикрывала. Сейчас она меня в сети с камушками скрутит и в озеро закинет, и не станет меня боле, несчастной. Буду знать, как по лунной дорожке, где причал, прыгать да с деревянным полотенцем приспосабливаться. Не с коньком дом стоял, а с уткой, так и ходить было незачем, а плыть неведомо куда, как ветер подует и волной прибьёт. Были бы крылья деревянные у дома, то летел он, как самолёт, или как мельница, работали в нём и хлопотали напропалую. Ан нет. Ноев ковчег давно сооружён, это известно и понятно с первого раза, вон шест стоит в воде у берега, и полотенце деревянное давно вырезано, заглядись. Да только всё не для меня, не для Лунной девы, а для ведьмы, что хочет Лунную деву со света сжить, которого она и так не видела. Ведьма тычет помелом или штыком лопаты. Наверно, хочет полена подложить, огонь разжечь свой, ведьмовской. Да не согреться теперь от него. Разве только Иван научил ногами упираться, чтобы в печи не угореть?
Да только не было никакой ведьмы. Это хозяйка сорняки срубала вокруг домика. Вышла я, смотрю, никого, ничего не копали и костра ведьмовского не разводили. Но только рядом, в маленьких деревцах, на тонкой осинке чёрная футболка за рукава привязана, и ветер её дерёт, точно кто нечистый гонится. Присела я низко, чтоб меня незаметно было, – дерево сосна лежит, спиленное, свежее, даже маслянистое, и чего-то трещит в нём, точно часовой ходит. Не от ветра стучит, как в лесу, где прежде раскачивалось. И никакого короеда в нём. Только рядом целая горка щеп, короед прежнее дерево объел.
Слушала я, что ещё расскажет сосна. А она всё постукивает изнутри и постукивает, как метр отбивает. И совестно стало. Чего стоять над душой? Пусть даже это сосна. Я поскорей и ушла.
Пупсики
Всё началось с того, что во время сильного ливня прорвало трубу под мостом на разъезде шоссе и затопило несколько домов в посёлке. Посёлок был не очень крупный, в несколько домов с хозяйством, где ещё теплилась жизнь. Но после сильного ливня многие домики снесло, некоторые вынесло на затопленное шоссе, а другие пришли в сильный упадок. Местные жители паниковали. Приехала комиссия, и было решено снести посёлок, расширив шоссе, установив большой мост для транзитных перевозок.
– Вот же! – кричал Ермилов. – Всё берёг у себя, по копейкам считал. А теперь ничего. Хоть последнее спасти, документы, деньги, тряпицы самые нужные.
С Ермиловым были согласны другие поселяне. Люди сгустились у разъезда, подбирали вещи, зная, что теперь им ничего не осталось, как пойти по миру, если кто-нибудь чем и поможет. На райсобес особо рассчитывать нельзя. Если и предоставят они жильё, то общежитие или коммуналку.
– Вот с этого бизнес и начинается, – вздохнул Ермилов, поторопил жену и детей со сборами и посоветовал брать самое необходимое, что уцелело.
Впрочем, все собирались, и разъезд гудел как навозная куча с жуками. Только Дороховы, чей дом стоял на холме с краю и уцелел, были спокойны. Дом был добротный, высокий, его не могла залить вода, и он обещал долго жить. Сносить его не было намерений. Да и стоял он удобно, на месте между шоссе и подстанцией, куда подвозили всё самое необходимое. Дороховы не суетились, как остальные, с проблемой спасения своих вещей и стояли в сторонке. Только Клава, жена Дорохова, взяла корзинку, побежала скорей на подстанцию и в киоске накупила всевозможных пупсиков, что заполнили витрину с левой стороны. По дороге обратно ей встретился Ермилов и, увидев полную корзину пупсиков, воскликнул: