– О, это неспроста ты так вовремя отреагировала на эту сумятицу.
Вскоре приехали самосвалы и бульдозеры, строители убрали мусор, расчистили дорогу, стали асфальтировать шоссе и строить мост. Посёлка уж как такового не было. Бывшие жители разъехались кто куда. Только дом Дорохова и ещё два с ним рядом остались стоять на возвышенности.
Ермилов попрощался с другом. И Дорохов добродушно посоветовал ему в случае чего не забывать старого друга и звонить.
– Ты найдёшь себе ещё лучшее место, чем это, не то что я, – всплакнул Дорохов.
Но Ермилов сам не знал, что его ждёт дальше.
Не гладкая дорога выдалась Ермилову. Детей он отправил временно к родственникам. А сам с женой снял комнату в общежитии, устроился на сезонную подработку на стройке, надеясь, что, может, там скорее удастся получить жильё. Жена помогала ему и занималась мелким бизнесом, даже снимала торговую точку. Всё сводилось к тому, чтобы накопить деньги на жильё, воспитать детей и на оставшиеся годы обеспечить себе жизнь. Только кроме жёсткой работы Ермиловы должны были выплачивать налог и некоторые повинности, проходить контроль на фоне прочих неурядиц: воспитание детей и житейских проблем, что навалились на них разом. Сергей надумал взять кредит, чтобы дальше как-нибудь жить.
Однажды жена Верка задолжала, не смогла вовремя расплатиться в срок в самое неподходящее время. Ермиловы оказались в тупике, не зная, что делать дальше. Тогда Сергей и вспомнил своего старого друга Дорохова и решил обратиться к нему.
Андрей Дорохов, как и прежде, жил на мысе возле шоссе в добротном доме. А теперь, как узнал Ермилов, старый друг открыл обменный валютный пункт, и стал не только зажиточным кулаком, но и денежным предпринимателем.
Ермилов порадовался за друга и спросил:
– Выручай, друг, дай взаймы деньжат. Очень нужно.
Только Дорохов отказал, ответив, что купюры он у себя не держит и их все увозит банк. Опечалился Ермилов, полагаться на свои силы ему было не впервой, и ушёл восвояси, решив отказаться от временных благ и жить по мере своих сил, поправляя своё здоровье, потерянное на стройке. Дети уже выросли и сами стали помогать отцу и матери. Так и жили.
Но однажды вспомнил Дорохов Ермилова, позвонил ему и с ужасающим трепетом в груди прохрипел в трубку:
– Друг, выручай, один у меня ты остался.
– А что такое?
– Не могу сказать, приезжай.
Ермилов тут же отправился на разъезд к мосту, где жил Дорохов. Только тот ждал его на подстанции, где находился его обменный пункт. Там собрались работники, разбирали банкомат и выметали из него валютный мусор. На полу в долларовых купюрах лежала лопнувшая разъевшаяся мышь.
К Ермилову подбежал Дорохов со взбешёнными глазами и прохрипел опять:
– Сто тысяч долларов! Сто тысяч долларов – ив ни-куда!
Ермилов не знал, что и ответить. Он покачнулся, закрыл глаза, ошарашенный, как тогда во время сильного ливня. И ему представилась жена Дорохова, Клава, с корзинками с пупсиками, и больше ничего.
Работники суетились вокруг, поправляя банкомат, нужно было не мешать им. Ермилов посторонился, хотел было спросить у Дорохова, а как же операционный обмен. Да слов не нашлось. Ведь у друга не было никакой валютной грамотности, ни связей, ни финансового образования. Так, где-то на отшибе, по сертификату открыл пункт. Ермилов смотрел, как Дорохов суетился между компьютерщиками, где налаживают банкомат, и понял, что другу совсем не до него. И ушёл восвояси.
Пищали муравьи
Защемило сердце у меня, и уехал я на дачу на велике гонять. Еду: там лужа, там роют, а здесь песок и муравьи, и шины грязные. А в голове оговорка сплошная вертится «Тащили муравьи, тощали, они пищали». И вспомнил, отец меня просил глину привезти. Я и внимания не обращал на это, так тихо он говорил. А сейчас вспомнил, он печь кладёт. Как я забыл об этом? В голове птица орёт, Гамаюн: рок-певцы шумят. Сошёл я с велика, руки, как распорки, голова горячая, точно Троянский конь скакнул ко мне, а я его сдерживаю. Хотел я попугать Гамаюн, вызвонить на велике, мол, от «рекламы» нехорошо, каша в голове, и так упарился в электричке. Отец сказал, нужно печь сложить, чтоб кирпичики в лад лежали, чтоб все мысли, как книжки, по полочкам были разложены, чтобы я знал, какой с меня спрос. А то «шпионов» много стало, как колёса на велике ни крути и в кусты ни заруливай. Да вроде солнце светит и день ясный, а как-то пусто. А ещё глина для груши нужна, у неё в стволе трещина образовалась. Ну а сколько отцу глины? Может, он кирпичи будет выпекать, как хлеб? Да нет. И я представил кирпичный дом. Нет, бабье лето всегда короткое, а неприятность, тополиный пух, как говорится «мы переживём». Зачем выпекать кирпичи? Или глина, чтобы грушу замазывать? Но раз просил отец, надо привезти, помню же.
Остановился я у карьера. Глина у валунов и светится, густая, блестит, как масло, и скользкая. Спустился я в карьер, набрал авоську, тяжело, не рассчитал. Ясно, не хватит отцу. Ещё нужно три таких авоськи. Набираю, глина, как черви, через пальцы проскальзывает. Так и выползают они из каши этой. Испачкал руки! Да, в больницах, знаю, глиной лечатся, стерильная она. И грушу полечу. А то трещина в коре, будто Гамаюн из неё каждый раз вылетает. Может, печь, что отец сложит, потом раскрасим, лады с Гамаюн наведём. Да как лавочку отец ни переставлял, всё орёт Гамаюн. Набрал я глину. Еду домой – и дело, раз глина есть. Кирпичи у отца во дворе залежались. Так и трава на них вырастет, как скрипичные ключи, и Гамаюн повадно. Еду, а сам прислушиваюсь: пищали муравьи. Я сам, как муравей, тяжёлую ношу тащу. И педаль как-то поскрипывает тоскливо. Ничего, дотащу. Муравьи всю дорогу пищали.
Приехал я домой, вынимаю глину, словно доктор, будет, чем вымазывать грушу, лечить её пора. Ей давно глиняную повязку нужно. А отец на пороге стоит и требует: подними сито песок просеять. Бросил я глину, просеивать песок взялся. А отец глину в бочке замешивает. Принёс я просеянный песок, а он опять головомойку задаёт: в глине полно песчинок. На печь такую не берут. И её процеживать надо, чтобы с песочком смешать. Пока я то, пока сё, почти весь день маялся, намешал что-то, отец двенадцать кирпичей и сложил. Да мало… Когда ещё печь будет? Я чуть было не завыл, как волк. Нет у меня больше никаких сил. Только вижу, папа вздыхает, ему, видно, необидно, иль что надумал. Это я ноги-руки исцарапал и всё из-за глины. И мозоли болят, словно муравьи перекусали. Видно, странно им было, что пищали.
Наташкина школа
Наташка сидела на диване и ревела навзрыд. Никогда она так сильно не была огорчена, как однажды в школе во втором классе, когда её ужасно больно дёрнул за косичку Крылов из параллельного класса. «Ненавижу, – затаила обиду тогда Наташка на того пацана, – какой мерзкий хулиган!» Наташка после этого стала думать, что зло ходит рядом, но оно обязательно будет наказуемо. И того хулигана обязательно настигнет какая-нибудь кара, тогда настанет День Справедливости и Правды.
Но такой день не настал. А того хулигана, Крылова из параллельного класса, перевели в другую школу. Наташка перестала даже помнить о нём, тем более думать о худшем, что затуманивало мысли. И всегда стремилась к лучшему.
Наташка училась изо всех сил, получала часто пятёрки. Всегда уроки выполняла в срок, не прогуливала и не обманывала ни друзей, ни учителей. Была активистка в классе до самого окончания школы, а в старших классах даже устроилась секретарём при учительской, была в курсе основных школьных дел и перекладывала папки. Тогда она стала даже очень важной старшеклассницей, очень вытянулась, стала плотной, косточка у неё была не из тонких. Ходила Наташка в пиджаке и в прямой, всегда хорошо выглаженной, юбке.
Все в классе уважали Наташку, она тянула на медаль. Правда, золотую медаль по окончании школы получить ей не удалось. Один предмет, историю, сдала на четыре. Зато серебряную медаль получила. Все в классе даже были уверены, что Наташка после школы найдёт хорошее место на работе, где будет всё исправно выполнять. Такая она, Наташка, всё у неё отлажено и всегда везёт.
Но оказалось не так. Отгремел последний звонок, и школьный двор опустел. Будто и не было никогда там ни любимых учителей, ни трудных задач, ни драчливых хулиганов, ни друзей, ни подруг. Наташка рыдала. Ведь её даже с серебряной медалью не взяли в институт. И куда она теперь? К маме в лабораторию? Да там нужна всего одна приёмщица. На ламповый завод или в интернат, поднимать приёмных? А ведь так хорошо получалось в школе за столом секретариата. Она бы на курсы пошла, да денег нет платить.
Так и пошла Наташка на ламповый завод работать, да заболела: отнимались ноги, болела голова, и легла Наташка в больницу. После долгого лечения приехала Наташка домой, смотрит, а возле её школы большое новое здание для учащихся стоит с новыми партами, большими раскрашенными стенами, будто всё в один момент в школе, где она училась, переделали. Удивилась Наташка и пошла к школе, идёт, удивляется: везде клумбы, стадион новый, забор тоже новый, высокий.
Присмотрелась Наташка получше и видит, что школьный сарайчик, где прежде собирали макулатуру и выносили снаряды для спортзала, покосился, стал заброшенным, скоро его снесут. А комната, где секретарская была, теперь закрыта, окна газетами и картоном оклеены. А угол стены вот-вот обрушится, трещину дал.
– Вот как время обходится. Что прежде сочилось, как исток, благоухало, как цветы, теперь закрыто, иссякло, сошло на нет. Зато другое, совсем незнакомое, раскрылось в полную силу. Так и юность моя счастливая вмиг закончилась, покинула эти стены, что прежде были как родные.
Тоска охватила всю Наташкину душу, как Катерину из пьесы Островского «Гроза». Словно некуда больше ей идти, что с обрыва сброситься и осталось. Хотела она ручку взять да матери и подруге по больничной палате записки оставить. Да руки точно немые стали, язык отнялся, а в голове ни одной мысли. Где её удаль и сообразительность, как прежде, в школьные годы, где догадливость? Словно такого никогда не было с нею, словно и медаль никакую в школе не получала. Только теперь она и поняла, что ей заново жизни учиться надо, закончить заново свою школу. Только эта школа будет у неё в настоящей взрослой жизни без школьных стен и парт.