Письмо обрезкову
А ведь, друг, знаешь, что я живу как на мине. Сердце кровью обливается, что делается вокруг. А встану с места – мина-то взорвётся. Мне шагу-то сделать нельзя. Вот участь писателя – болеть, кашлять, и изливать наболевшее, выгонять инфекции из общества. Ты пишешь, почему я не выступаю, не говорю, весь мой голос ушёл в бумагу, растворился. Если бы за меня кто поручился, дал согласие, я бы сказал веское, своё. Да. Сам знаешь, чувствовать себя Анной Карениной на краю перрона после выступления – словно прерывать последние связи. Хоть бы отдышаться и снова сесть на своё место за перо.
Ты спрашиваешь, зачем я уехал из города, забыл прежних друзей и почему в центре остановились студии грамзаписи. А у меня горы невымытой посуды, и я погряз в чтении старых книг. Другие давно выбросили такое на помойку, а я всё сижу и ковыряюсь в них, как книжный червь, наморщил лоб, сдвинул мышцу гордецов. И дела всё откладываю на завтра. Будто за меня их кто-то переделает. Ан нет. Кому, как не мне, ими заниматься. А бездействую я всё оттого, что мне скучно. Не хочу даже в редакцию заходить. Ведь там опять скажут: «Вы вошли не в ту дверь». Они опять дёрнут не того человека, ударят не там. Вот и сиди под их прессом и изнывай. Найти бы золотого человека, получить награду. Ты пишешь, дорогой Обрезков, что, может, дела и связи можно решить путём экономики. Я пересчитал денежки и написал одному финансисту из Германии. Он наш, русский, но жизнь выкинула его туда. Вот я сложил бумаги в жёлтый чемоданчик и теперь пью чай с лимоном, лечу нервы и вывожу соли. Но как же плакала моя Дунечка, когда приехала с дачи и жаловалась, что ей от папы совсем не стало житья, то не так, то не эдак. Хоть вешайся. А я-то думал, там рай, природа, чистый воздух, натуральное масло.
А масло оно так, можно поскользнуться и упасть. Дуня мне пасху принесла царскую, жёлтый творог и изюм. Говорит: «А может, лучше из фруктов сделать, у меня ведь тоже соли». Так батюшка сказал: «Молись почаще и на коленях ходи», а сама плачу, папа мне конопляный коврик постелил на лавку, так, что было плохого, вроде не стало вовсе, как корова языком слизала. А теперь он ей говорит, всё насухо протирай. Она и в дом боится зайти, не то что отобедать. Обижается на него. Она и плачет, когда встанет он ночью, когда она почти заснула, и зовёт:
– Пойди сырку «Президентского» поешь, мясцо парное.
Ты пишешь, дорогой Обрезков, что у меня ещё хорошо в доме, убираюсь, и чисто. Не то что твой вечный путешественник, что забросил дом, и страшно там, можно удариться обо что-то, может полка упасть на голову, а в холодильнике – земля. Зато он весь мир повидал, всю Азию, Европу, Америку, покорил Гималаи, был на Попе во Вьетнаме. Вот где жизнь, а не у себя под носом вытирать кровь. Да тебе легко судить, сам говоришь, вода в попе, тебя никто не проймёт. А я тут письма старые собираю, словно в жирной кальке они. Лежат как уснувший ангел. И долго он будет спать, словно дитятко? Всё без действия. Уж пьесу такую сочинили, где нет действия, пьесу без действия. Да чем бы дитя ни тешилось.
Думаешь, блаженный я. Ан нет. Утаивают так. Настанет момент, вспыхнет свет, полетит в пух и в прах то, что здесь спало. И тогда поймёшь, какой зуб он таил. Вот тогда увидим свет. Да, один католик придрался, что за каждый луч надо платить. И я понял, что рай – это неизречённое слово. Вот пишу тебе, а передо мной стеклянная бутыль стоит, точно лошадиное копыто. Смотрю я на неё и думаю: пусть стоит, пока цела, и мне спокойно. Другой бы перекрестился и разбил бы рюмку на счастье. А я нет, всё думаю, присматриваюсь, молюсь. Сходил на Пасху, а тут на днях молли[2]мой опух, баллончиком стал. Не знаю, что с ним: болеет или вообще бывает с ним такое, кто знает. Лучше не трогать. Руки-то у меня у самого как крылья стали. Думали, что я камень преткновения, и бегай теперь вокруг меня, выгоняй с потом грязь. Нет, я повода не дам, я отшлифованный. Вот и перо моё, точно жемчужина шлифует перламутр, шлифует.
Сколько было – столько и осталось
Приведённая в расстройство от того, что многое задуманное не ладилось и что цветы этим летом я не посажу на даче, я подходила к деревенскому домику в этот раз налегке, без сумок и баклажек. Но чувство беспокойства тяготило меня больше всякой тяжёлой ноши. То единственное утешение – приобрести большие яркие ирисы – развеялось как опадающие лепестки пиона. Тут бы учитель японской живописи, знаток настоящих цветов, сказал, что самый лучший ирис синий, чернильный, его и стоит приобрести. Но и тут возникло отталкивающее чувство потери дара чистописания и художественного чутья. Только когда я прибывала на станцию, возле автобусной остановки продавцов ирисов уже не было, и моё беспокойство оказалось ни о чём. Что-то дразнило моё самосознание, что наш сад стал бедный, некрасивый. Да, сразу вспомнились слова соседки по даче, тёти Зины.
– Сколько было – столько и осталось, – говорила старушка, когда доставала из холодильника салатницу с оливье, – так и живу.
Теперь тётя Зина еле ходит, колени её скрючило, и сама она похожа на неваляшку. Словно это такое уравнение: «Сколько было – столько и осталось», – думала я и смотрела на кирпичную стену строящегося гипермаркета «Магнит».
Некоторое время я стояла на автобусной остановке. Через разъезд проехал старый чёрный коломенский паровоз с одним пассажирским вагоном. Видно, такой поезд запустили ради контрольной проверки. Потом я подумала про коломенское яблоко «Зелёнка», которое любят перекидывать через огород, и про Ньютона, которому мысль пришла после падения яблока на голову. Потом подумала про коломенскую яблочную пастилу и про такую же белёвскую из Тульской области, где была дача моей крёстной. Я думала, что пастила одна и та же, но называлась по-разному, из-за чего могли возникнуть некоторые обмолвки, а для непонимающих – разногласья, как в том случае, когда в хозяйственном магазине продавались резиновые перчатки только на левую руку и кому-то это в определённый момент доставило неудовольствие. Помню, бабушка не хотела и понимать про пастилу, разбираться, где гривна, где рубль. Вырвет у меня из рук веник и давай сама мести пол. Ей всё тогда об стенку горох. А сама она как на коне. Но мне – хоть уезжай на край земли, или в командировку, как сейчас говорят, для поднятия иммунитета лучший витамин.
Как только я зашла к себе во двор, тётя Зина мигом выглянула в форточку, как в люк космонавт, очень обрадованная моим приездом. У калитки вокруг дров пышно разросся тысячелистник. В нём на распиленных ветках яблони прыгали скачки[3], словно щепочки. Будто от таких крох нет никаких принципов: ни больше, ни меньше.
Только, как большое зарево, перед глазами стоят большие ирисы, что продавали недавно, будто вечерняя Москва зажигает огни фестивалей. Ну а мне осталось решать уравнение тёти Зины «сколько было – столько и осталось». Ни больше, ни меньше, ничего не взяла и не отдала. Без погрешностей, как в зелёной аптеке. И в саду без излишеств: сирень, вишня, шиповник, пионы. Держу в руках сумочку, что как две ладошки складывается, как коленки примерной ученицы, и не могу отклониться от своей геометрии ни на шаг. Словно на рукавах не манжеты кружевные, а фиксаторы-браслеты, вроде домашний арест. И зелёное яблоко не перекидывай через забор, пусть летит само, может, как первый спутник Земли. Но огород – всё тоже постоянное число. Вот такой пряник на закуску вышел. И я у себя на даче как дома: и огурчики, и помидорчики, и свёколка, и лучок.
Тут я и сдал
Летний сезон заканчивался. Было море стихов, море рассказов, танцев тоже море и, конечно, Чёрное море. Пышное укачивание на легендах древнего Крыма, смех, экскурсии по городам, побережья и замечательный вид на море из окна маршруток. Некоторые места так и завораживали некой таинственностью, захватывали воображение, будили к подвигам, побуждали к новым достижениям, открытиям и азарту: деревья-великаны, цветы-великаны и камни-великаны, обворожительные скалы.
Олимпийский закал – основа победы на любых соревнованиях. Поэт – друг, спортсмен, соучастник в группе товарищей и философ – это давно так полагается.
– А кто из них кто и самый тот, – Алексей даже не задумывался, а хотел выделиться даже среди такого шумного торжества, как этот фестиваль поэзии, без разницы наградят его или нет.
Выступления и поездки закончились, и для отдыха в Крыму ещё осталось несколько дней.
– Не могу забыть тот мыс, – мучился Алексей воспоминанием об одном камне на побережье, словно зуб гигантского чудовища.
Этот камень привлекал внимание многих спортсменов и атлетов, возбуждал всякие лирические чувства, о нём ходили мифы и легенды, что это осколок Фаэтона или окаменелое яйцо дракона. А может, циклоп вроде Полифема закинул этот камень. Когда расчищал вход в пещеру. Не камень, а семя фантазии, раз увидеть его, словно ожог, такое запомнишь сразу и навсегда.
Алексей раздвинул плечи, сделал несколько наклонов и приседаний и посмотрел на скалистый обрыв с цепочкою бухт, которые сложили прибрежный городок. Сделал глубокий вдох, даже почувствовал себя космонавтом на какой-то момент.
Но чтобы подняться на крутую скалу, нужна подготовка альпиниста. Алексей это понял сразу, но желание преодолеть непреодолимое оказывалось сильнее реального и возможного. Несколько часов он ходил в смятении, скала оказалась если не наваждением, то камнем преткновения для него.
– Надо уйти от этого проклятого круга, что не даёт мне покоя. Скала – загадка Аполлона, я должен разгадать её и тогда сравняюсь с ним.
Алексей решил влезть на скалу, как это делали удальцы и до него. Только команду он не собрал и пошёл на свой подвиг в одиночку. Да и тех, бывших, тоже ведь не на руках носили.
«Вот залезу, как Геракл, сяду и подумаю, многое увижу с той скалы, выпью её воздух и солнце. Думаешь, фантазия играет с тобой? Так потрогай её руками», – размышлял сам с собой Алексей.