– Сказился, старый! Весь капитал, прямо до цюрпалочки, ухайдакал на енту машину.
– Ты, мать, домом занимайся, а в коммерцию не лезь. Это же американская… да ей сносу не будет, и помол… дай тебе бог.
– Тю! Да шо це такое? Мериканская, мериканская… ну и шо? Ты шо, собрался сто лет землю топтать? Господи! Прости ты нас грешных…
Елена Григорьевна крестилась на образа и смешно поджимала губы, пряча сильные, натруженные руки под фартук. Дед ухмылялся и уезжал на мельницу, где пропадал иногда по несколько дней, чаще осенью, когда обозы с зерном стояли в очередь нередко сутки и более. В округе была ещё одна мельница, но у Фёдора мука получалась более тонкого помола, что всем очень нравилось. Если работы было особенно много, он трудился наравне со всеми. Везде успевал: следил за работой машины, таскал мешки, взвешивал муку, не забывая подгонять казаков.
– Станишники! Навались. Машина простоя не любит. О! А чего это казачок так напестонился, як на парад? Здесь робить надо.
– Хфёдор! Не цепляй. Мы его прихватили по пути. После помола в город подадимся, вот его и доставим к родычам.
Работали весело, с шутками да прибаутками. Казаки спешили смолоть пшеницу, чтобы белые или красные не реквизировали её на фураж. Урожай выдался добрый, и настроение у хлеборобов было хорошее, только тревога горькой пилюлей бередила душу. Фронт был близко и с каждым днём катился в их сторону. Кому положено, те давно были мобилизованы в казачьи сотни, а беднота, поверившая революционным пропагандистам, тайными путями уходила в красную кавалерию. Кроме того, в округе орудовала какая-то банда непонятной окраски. Так что для работы в станице остались пожилые казаки, непригодные к военной службе, да подрастающие парубки, не вошедшие ещё в строевой возраст.
– Филька! Чёртов сын! Ты шо тут накундёбил? Узлов наворотил, иди сам распутывай.
– Так это он со вчерашнего. Горилкой так напузырился, шо хаты перепутал. По ошибке к залётной мархохлетке закатился.
– Вот его Надёха и приласкала. У неё рука твёрдая.
Полуголый, маленького роста казак с багровым рубцом на груди и заплывшим правым глазом сбросил мешок с зерном на весы.
– Да я ж даже до горницы не дошёл… понял, шо ошибся, а вона налетела як коршун.
Казаки гогочут так, что лошади шарахаются, тревожно шевеля ушами.
– Хфёдор! Может скинешь с пуда-то, ты обещал в прошлом годе?
– Скидывать будешь портки в нужнике. У меня же новая машина. Кумекать надо. И так в убыток себе роблю. Для вас же стараюсь.
– Петро! Шо це такое с твоим жеребцом? Глянь, яку шлангу выпустил. В табуне не нагулялся, чи шо?
– Да ни! Дурная кровь покоя не даёт. Он и после кобылиц кобелится.
– Ну прямо як наш кошевой.
Новая волна гогота накрыла работников.
– Станишники! Языками чашите, да руками не забывайте.
Поток муки останавливается только в сумерках, которые на Кубани краткие. Казаки в очереди прямо на телегах раскладывают прихваченную из дома снедь и начинают вечерять. Мельник нарасхват. Приглашают откушать, чем бог послал. Он благодарит, обходит обозы, как генерал перед боем свои войска, оценивает объём работы на завтра и, выбрав телегу, добавляет к угощению свои припасы. Южная ночь быстро укутала мельницу с её табором тугой тёмной шалью. Но ненадолго. Выкатившаяся из белёсых облаков полновесная луна сыпанула на холм колдовским светом, волнующим казачат и молодок. Старики крестились и беззвучно шептали молитвы. Ожившие под вечерним ветерком крылья мельницы слегка поскрипывали, работники угомонились, умолкла машина, какая-то птица испугано пискнула и затихла. Отпущенные лошади, радостно пофыркивая, паслись по склонам холма, хрумкая пожелтевшую траву. Кое-где сверкали огоньки цигарок. Лунный свет беспокоил бессонницей. Молодёжь ещё по-колготилась с часок и разошлась на ночлег. Сон казаков был некрепким, тревожным, с храпом, а порой и стонами.
Ночные видения не обещали ничего хорошего. По кубанской земле гуляло военное лихо.
Предрассветную тишину кубанской степи разорвали беспорядочные выстрелы. В станице ухнуло несколько взрывов. Казаки повскакивали, всполошились.
– Кого-то нечистая принесла! Красные, наверно. Лихоманка их возьми! Хфёдор! Мы хлеб у тебя оставим, мешки помечены, припрячь куда-нибудь… не то отберут краснопузые…
Казаки расхватали лошадей и полетели в станицу навстречу нежданным гостям, не зная, чего от них стоит ожидать.
Два эскадрона красноконников легко овладели спящей станицей. Сопротивления фактически не было. Постреляли для острастки, пошумели и объявили власть вышедшего из подполья комбеда. Созвали сход, на котором незнакомые ораторы горячо убеждали казаков в прелестях советской власти и в необходимости готовиться к борьбе с белопогонниками. Станишники угрюмо помалкивали, даже беднота не торопилась ликовать, понимая шаткость ситуации. Сегодня эти, завтра другие…
Утром на мельницу прискакало с десяток будёновцев, сопровождавших тачанку. К этому времени Фёдор Антонович со своими работниками все мешки с зерном перетаскали в укромное местечко.
– Хозяин! Где хлеб? – командир выхватил пистолет. – Говори! По решению комбеда он конфискуется на нужды красной кавалерии. Ну!
– Пулемёт на мельницу!
– Хлеб не мой, а станичников, с ними и гутарьте, пулемётить отсель не дам. Придут другие, могут сжечь мельницу, – и заслонил собой вход.
– Что?! Куркуль проклятый. Ждёшь других?! Не придут. Где хлеб, говори!
Мельник кивнул работникам, и те принесли четыре мешка.
– Это всё, что у меня есть. Остальное не моё. Прибудут станичники – у них и конфискуйте.
– Издеваешься, гад! Драть три шкуры с казаков за помол не стеснялся, а тут их добро защищаешь.
– Товарищ командир, – подал голос с тачанки молодой казак, – это наш мельник, он не мироед, на мельнице новую машину установил, для общей пользы. Давайте вызовем председателя комбеда, и он сам привезёт нам весь хлебушек.
– Молчать! Видишь, у него работники, значит, эксплуататор. Правильно я гутарю, казачки? – Командир повернул гарцующую лошадь в сторону помощников мельника.
– Командир! У нас к нему обиды нет! Он платил исправно и не жадничал, хороший хозяин и всегда станичникам помогал, в долг молол, не сплуататор он.
– Спасибо, казачки, на добром слове, а ты, мил человек, лучше бы отпустил лошадь отдохнуть, в мыле она вся, так и загнать недолго… а придёт председатель – с ним и поту тарим.
– Товарищ командир! Нашли! В подсобке все мешки сложены!
– Вот и хорошо! Грузите на телеги… а этого в расход.
– Не бери грех на душу, командир, я тебе не враг, мы на земле трудимся, а вы власть делите, вот… – это были его последние слова. С простреленной навылет головой он рухнул на колени, а затем уткнулся лицом в кубанскую землю, которую обихаживал всю свою жизнь.
Через три дня красноконники ушли. Комбед самоликвидировался. Мельница сохранилась. На кургане появилось несколько свежих холмиков с крестами. Елена Григорьевна пришла на могилу мужа и почти сутки безмолвно, без слёз просидела возле неё. Она что-то постоянно шептала. Казаки опасались за её разум. Случилось удивительное. Когда мельничиха вставала с земли, её рука наткнулась на что-то твёрдое. Это оказался небольшой осколок черепа с пучком седых волос. Она узнала их. Посветлев лицом, казачка аккуратно завернула дорогой кусочек в белый платок и унесла с собой. Эти мощи мужа пролежали за божницей до самой её смерти. Каждый раз в вечерней молитве она обращалась к богу и к своему мужу. И он отвечал ей. Елена Григорьевна чувствовала это душой.
Хромая
Берёзовые дрова весело потрескивали в русской печи, от которой шло ласковое тепло и дух любимого егерем борща. В просторной горнице стоял большой дубовый стол с мощными резными ножками. Любимое изделие хозяина, покрытое домотканой льняной скатертью с петухами по краям. Шесть круглых чурбаков с небольшими подушечками на них заменяли табуретки. В углу, благодаря спутниковой антенне и дизелю, потихоньку ворчал небольшой телевизор. Под потолком, скрывая лампочку, висел оранжевый абажур с кистями по периметру, заливая комнату мягким, спокойным светом. Вся обстановка и две хорошие чарки хмельного мёда с собственной пасеки располагали к душевной беседе. Хозяин крепкого, если не сказать богатырского, телосложения, с обильной растительностью на добродушном лице смотрел на собеседника зеленоватыми блюдцами пронзительных глаз. Они, как два буравчика, просверливали его насквозь, словно проверяли на прочность. Сложив два огромных кулака на стол, егерь задумался и, расслабленно помолчав, продолжил рассказ.
– Эту избу срубил ещё мой дед. Лиственница. Уже более сотни лет стоит, а по виду и не скажешь. Никакой жучок её не берёт. С каждым годом древесина только твёрже становится, словно каменеет. Правда, мох по нижнему венцу возраст выдаёт. Барин-то с головой был, распорядился каменный фундамент заложить. Заимка тут у него была. От людских глаз подальше. Для развлечений разных, ну а теперь это форпост для сохранения леса. Я же и лесничий, и егерь. Два в одном, как теперь говорят. По наследству. Дед был лесником у барина, отец – егерем, ну и я после лесотехнического техникума сразу сюда с женой перебрался. Не могу в городе жить. Давит он меня и душит. Трущобы каменные, а здесь всё родное, живёт и благоухает. Сынок у нас родился, Федька, так мы с Марией Павловной решили – пусть до школы растёт в лесной чистоте да ест натуральные продукты без всяких химических добавок. Недавно я по телевизору слышал, что без каких-то там биологических добавок полноценного питания нельзя обеспечить. Вот до чего дожили. Аптеки в городе ими забиты. А у нас здесь всё своё, чистое, натуральное и полезное.
Рассказчик с явным удовольствием разгладил лопатистую бороду, налил духмяный чай в кружки и предложил:
– Ты слушай да запивай. Такого в городе не попробуешь. На родниковой водице, с таёжными травами, да с нашим медком. Своё хозяйство всем обеспечивает – жив