По воспоминаниям родителей
Прежде чем начать повествование, хотелось бы упомянуть, что мой дед со стороны матери, Сергей Кузьмич Фомичёв, дружил с будущим генералом Михаилом Ефремовым. Они вместе работали на юрятинской мельнице. Сохранилась открытка от Михаила Ефремова моей бабушке Марии Васильевне с поздравлениями к празднику.
В 1975 году стены мельницы ещё стояли возле реки. Но без плотины…
Перед войной семьи моей матери и моего отца переехали в Москву и поселились возле завода «Серп и Молот 2 (бывший Гужон).
Отец и мать были ещё не знакомы.
Было тревожное ожидание, но жизнь шла своим чередом. Мама училась в техникуме на чертёжника. Отец работал на 42-м заводе.
Начало войны было у всех одинаковое – голос Молотова из репродуктора. У отца была бронь, а мама пошла в военкомат. Они с подружкой решили стать санитарками.
Военком их принял и сказал: «Девочки, вот вы меня с поля боя раненого вынести сможете? Нет? Идите учитесь». И направил на фельдшерско-акушерские курсы.
Но сначала нужно было окончить техникум, защитить дипломную работу. Поскольку в тот момент в техникуме расположился госпиталь, защиту решили проводить в сквере. Преподаватели и учащиеся разложили чертежи…
…Мимо шёл патруль, решил, шпионы, и арестовал.
Смеху было!
Не менее смешно, по утверждению матери, проходили первые учения ПВО. Народ не знал, что делать, и единственное, что смог придумать, – бегать толпой в противоположную сторону от появившегося самолёта.
Слава богу, это были учения.
Вот как вспоминали мои папа и мама: «Стоим кучкой и смотрим на небо. Кто-то кричит: «Вон, вон летит…» Мы бегом от него в другую сторону. А оттуда орут: «Вон, вон летит…» Мы назад. Так и бегали, пока в арке две кучи народа не столкнулись и все не попадали!»
Смешно было!
Страшно стало потом.
Возле дома вырыли щели. И во время налёта прятались там, а немец старался разбомбить завод «Серп и Молот». Мазал.
Однажды попал совсем рядом, в проезжавший по территории завода паровоз. Вот это было по-настоящему страшно…
Дед Сергей Кузьмич служил на батарее ПВО на Заставе Ильича. Если бывал дома, то во время налёта никуда не ходил, дома сидел.
Второй дед, Дмитрий Петрович, служил поваром, где – не знаю, и уже не спросишь, а жаль. Был, возможно, не поваром, а хлебопекарем, потому что во время прогулок со мной уже в мирное время часто рассказывал о пекарне….
Немец подходил к Москве. Мама моей мамы сказала:
– Шур, Москву бомбят. Отвези вещи в Юрятино, там целее будут.
Мама поехала.
На Курском вокзале на запад шли только военные составы. Бабушка с мамой, тогда ещё совсем девчонкой, подошли к офицерскому вагону и стали просить помочь доехать до Серпухова.
Офицеры покрутили у виска:
– Мать. Немец прёт, куда вы в сторону фронта.
– Надо, сынки, – сказала бабушка.
Маму втянули через окно в купе. Вместе с вещами. Так и доехали. Правда, ехали долго, пропускали составы с ранеными.
Офицеры оказались очень заботливые. Высадили в Серпухове. На счастье мамы, в Серпухов на телеге приехал сосед из Юрятино, который и довёз их до села.
Вещи из Москвы и ценное из юрятинского дома спрятали в двух ямах в сараях.
Ночью раздался стук в окно. По селу ночью ходил сторож с колотушкой, вроде бы дед Егор. «Вставайте! Нас окружили!» – кричал он. Селяне повыскакивали. И правда, вокруг полыхали зарницы взрывов. Все побежали в щель.
По небу с надрывом летели немецкие самолёты. Как стало известно позднее – бомбили мост через Оку под Серпуховым.
Правда, не попали.
Вдруг один самолёт сбросил осветительную бомбу в стороне от села. Бомба ярко горела и медленно опускалась.
Дед-сторож, взбаламутивший село, сказал:
– Вот сейчас до земли дойдёт – и свету конец!
Долетела. Конец не наступил. Самолёты улетели.
На следующее утро приехала мамина мама и сказала:
– Шура, поехали назад в Москву. Немцы близко.
Уехали вовремя. Немец занял село через день, но дальше реки Протвы не продвинулся. Так что селу досталось и от советской артиллерии.
Спрятанные вещи сохранились не все. Немцы нашли одну яму и вычистили. Забрали даже швейную машинку «Зингер». Вторую яму засыпало рухнувшим сараем. Наш снаряд попал. Повезло!
Тогда в Москве было очень тревожно, особенно 16 октября. Бабушка спросила деда:
– Серёж! Может, уедем?
– Нет, – сказал Сергей Кузьмич. – Москву не сдадут.
И не сдали.
Не все жители села Юрятино успели эвакуироваться. Некоторые и не хотели. Ходила байка, что одна женщина вышла встречать немцев хлебом-солью, да только её нашим снарядом на месте и уложило.
Все мальчишки из маминого класса – а она училась сначала в Юрятино (до 4-го класса), а затем в соседнем селе – ушли на фронт. Кто вернулся, не смогу сказать, а героически погибли многие.
Если правильно помню имя, только подвиг Виктора Павловича Зиганова чего стоит, он бросился под танк с гранатой. Его история есть на «Дороге Памяти». Из того, что я прочёл, следует: это был его третий или четвёртый подвиг. В предыдущих он выходил из схватки с танком победителем.
Или два брата (имен никак не припомню), которые служили санитарами и которых убило снарядом, когда один перевязывал второго.
Мама переписывалась со всеми. Жаль, письма не сохранились.
Говорят, селу досталось и от немцев, и от наших. Когда началось наше контрнаступление, немцы погнали всех жителей на запад.
Из наших родственников в селе осталась сестра бабушки – Дуняша. Очень крупная женщина, для семьи моей мамы она была защитницей. А тогда её с детьми в числе тех, кто попался под руку, погнали отступающие немцы. Догнали до очередного села и заперли в сарае. Возле сарая поставили часового-австрийца. И подожгли. Немцы ушли, а австрияк открыл дверь сарая и выпустил всех. Ещё показал, мол, у меня тоже дети мал мала меньше.
Военные годыПо воспоминаниям моих родителей
Брат матери Виктор по воле случая, а может, и из-за наследственности (недаром Сергея Кузьмича взяли в полк охраны царя), был призван в ВДВ.
К сожалению, его тоже уже нет в живых, но доподлинно известно, что он участвовал в десантной операции 1942 года под Вязьмой. В той самой, где погиб и генерал Михаил Ефремов. Дядя Виктор не совсем удачно десантировался и был ранен. Был без сознания, когда к нему подбежала собака и начала лизать лицо, пока он не очнулся. Так, из немецкого тыла его вывезла собака с закреплённой волокушей. (Много было таких в войну.)
Дальше был санитарный поезд, затем лечение в Ташкенте. Вернулся в Москву он совсем больным: подхватил воспаление лёгких в поезде. Выходила его моя будущая мама. К тому времени она уже училась в фельдшерско-акушерской школе и работала медсестрой в госпитале им. Н. Н. Бурденко.
Эпизод был драматический. Можно было положить Виктора в больницу, но, скорее всего, он не выжил бы, раненых было много. Шура отпросилась в госпитале и несколько дней сидела со своим братом Виктором. У этой болезни есть момент кризиса, если перевалив который останешься жив, то выздоровеешь. Чем мама лечила дядю, я не знаю, а вот в момент кризиса всю ночь сидела рядом и колола камфору – поддерживала сердце. Дождалась, когда Виктор уснёт, и незаметно задремала сама. А утром он позвал её по имени: Виктор пошёл на поправку.
На фронт его уже не взяли, поскольку в результате ранения было перебито сухожилие ноги. Устроили токарем на заводе. И, судя по тому, что уже в 1960-70 годы наградили звездой Героя Социалистического Труда, работал там дядя Виктор хорошо. Его даже избирали депутатом местного совета несколько раз.
Шура не сразу попала на фельдшерско-акушерские курсы, какое-то время она проработала чертёжницей на заводе, производящем полевые телефоны и аппараты Бодо[11]. В то время некоторые заводы были на казарменном положении (например, тот, на котором работала сестра Маруся, производил морские приборы). Мамин в их число не входил.
Есть фото конструкторского бюро (КБ) с девчонками-чертёжницами. Начальниками КБ и бригады были мужчины, оба заикались. Вот девушки-подчинённые и хихикали, когда те спорили друг с другом, проталкивая неподатливые слова. Я сам заикаюсь, поэтому могу представить «в лицах». Начальники сердились, доходило до крика: «Что смешного я сказал». Девчонки фыркали.
Бригадиршей соседней бригады была женщина, похожая на мамину сестру Дуняшу. Такая же полненькая и добрая. В детстве, в Юрятино, если взрослые пытались наказать своих детей, те прятались за Дуняшей. А она – руки в боки и не подпускала сердитых родителей.
Пришла как-то мама Шура в КБ в шароварах. Начальник бригады рассердился: «Что за детский сад! Немедленно переодеться в нормальную одежду!» В ответ Шура показала язык! Тот решил её поймать. Началась беготня между столами. Мама увидела ту самую бригадиршу и спряталась за неё. А бригадирша раздвинула полы юбки и закрыла девчонку. Начальник пробовал подойти с одной стороны, с другой, а потом плюнул и ушёл, повторив: «Детский сад!» Конфликт замяли.
Аппараты Бодо и телефоны проверяли во влажной камере. Работа была интересная. Но было направление на курсы и маму командировали.
Фельдшерско-акушерские курсы были прикреплены к госпиталю им. Н. Н. Бурденко, то есть девочки учились и работали санитарками. Процедуры начинали делать только после отработки навыка. Так, уколы делать сначала тренировались на подушках…
Ярких эпизодов из того периода мама вспоминала много, но мне хотелось бы рассказать ещё о её сестре Марии.
Марию командировали от завода на строительство оборонительных сооружений. Это был примерно 1942-й год. Но на самом деле Маша попала на лесоповал. Вернулась живая и здоровая. Дома её ждали мать и сестра.
Машу отмыли, накормили. Она отоспалась, и всё бы хорошо, но как-то странно смотрят на неё близкие. И соседи косо поглядывают. С чего бы вдруг, недоумевает девушка. И вот к ней обращается её мама:
– Маш, ты почему нормальными словами не разговариваешь? За всё время одна матерщина!
– Да? – сказала Мария. – А я и не замечала. – А потом добавила: – Понимаешь, мам… Пилишь это чёртово дерево, пилишь, а оно всё не падает и не падает. Вот как его хорошенько обложишь – так сразу и ковырнётся!
… Так вот, попала Шура в госпиталь им. Н. Н. Бурденко. Девушки с фельдшерских курсов ассистировали во время хирургических операций и ухаживали как за тяжелоранеными, так и за выздоравливающими. Со вторыми было сложнее, а с тяжёлыми часто заканчивалось слезами. Среди них чаще всего оказывались лётчики и танкисты с ожогами всего тела и раненые в челюсть. С челюстными и лицевыми ранениями поступали чаще всего из Карелии, это старались финские снайперы-«кукушки».
За санитаркой закрепляли раненого. Обожжённых – из-под бинтов были видны только глаза – кормили с ложечки. Бывало, придёт санитарка в палату, а «её» раненого нет, ночью умер. Слёзы лились рекой.
А ещё вспоминаются рассказы мамы о легкораненых. С ними было непросто: они приставали, лезли целоваться. На таких была одна управа – звали дежурного, а тот грозил немедленной выпиской. Помогало.
Картошка в мундире
Закрепили за мамой немолодого солдата. Он уже был не «тяжёлый», но ходить ещё не мог. Подзывает он однажды к себе мою маму и говорит:
– Дочка, вот тебе три картошины, отвари их в мундире.
Мама картофелины взяла, спустилась на кухню и стоит, не знает, что делать. Повариха поинтересовалась, что нужно санитарке. А та ей в ответ:
– Вот раненый три картошки дал, сказал, чтоб в мундире отварила. А я не знаю, как. Мне что, рукав от шинели оторвать и в нём варить?
Кухня смеялась не менее часа.
Потом ей объяснили: просто нужно не чистить картошку, а так, в кожуре и варить. Это лишнее доказательство того, что медсестрички совсем юные были. Дома им мамы готовили.
Моряк Мишка
Маме Шуре очень нравилось ассистировать на операциях. Особенно подготавливать хирургические инструменты: разбирать, стерилизовать, подавать их по команде хирурга. Эта любовь родилась у неё ещё на заводе, когда работала чертёжницей. Очень нравилось ей вычерчивать различные детальки. И после войны страсть не остыла. Работая в стоматологии, она также подготавливала инструменты.
Операции в госпитале им. Н. Н. Бурденко проводились разные: сложные и не очень. Перед операцией раненому делали наркоз, по-видимому, хлороформом. Сначала небольшую дозу, а потом основную – рауш.
Реакция на наркоз у всех была разная. Например, некоторые лезли драться. Таким сразу давали основную дозу. Был случай: раненый после первой дозы наркоза стал объясняться хирургу в любви. Хирург сказал: «Пусть спит».
А в этот раз привезли крепкого солдатика: операция была сложная, но он был в сознании. Что-то из него нужно было извлечь: осколок или ещё что. Дали начальную дозу наркоза, и больной запел:
Широкие лиманы,
Душистые каштаны,
Качается шаланда на рейде голубом…
Хирург говорит: «Пусть допоёт…» Так до конца песню «Моряк Мишка» и дослушали.
Видимо, под впечатлением от рассказа мамы со мной такой же случай был. Мне аппендикс вырезали: воспаление прозевал и начался перитонит. Так я тоже пел. Как потом сказала медсестра, пел, но очень тихо, правда, не «Моряка Мишку», а «Бригантину».
Были и менее романтические случаи.
Делали операцию по ампутации конечности. Шура готовила инструменты, в том числе и пилу, кость перепиливать. Её подружка должна была держать ногу пациента. Операция идёт полным ходом. Подружка ногу держит. От кости отделяют мышцы, кость перепиливают. Нога остаётся в руках медсестрички…
И та валится вместе с ногой в обморок.
Вставим историю деда Сергея Кузьмича. Она, правда, довольно короткая. За подробностями хоть на могилу матери езжай, чтоб вразумила, вдруг посидишь рядом и что-то ещё вспомнишь…
Дед служил на батарее ПВО на Заставе Ильича. Иногда его отпускали домой на побывку. Знаете, как в песне:
На побывку едет
Молодой моряк…
Случались у них и налёты (это около 1942 года). Однажды прозвучала тревога, дед, согласно номеру расчёта, полез снимать чехол с дула зенитки. И тут кто-то нажал на спуск… Пушка выстрелила, и всё бы ничего, но дед животом опёрся о ствол. Удар был очень сильный. Сказалось через несколько лет. Умер дед в 46-м году.
Ближе к концу войны девушек-санитарок (а они уже окончили курсы) стали направлять на работу в другие больницы. Раненых в госпиталь прибывало всё меньше, и столько санитарок не требовалось.
Маму определили в управление «ЛечСаноПроКремля», так, по крайней мере, я запомнил.
Ещё мне хочется вставить тут один эпизод, связанный с матерью моей бывшей – Елены (в девичестве Завалъко). Отец её, Алексей Алексеевич, – фигура колоритная. Боевой офицер, воевал в артиллерийских частях резерва ставки. Участвовал в отражении прорыва танков под Икшей. Это когда сверхтяжёлая артиллерия била прямой наводкой из-за канала Москва – Волга по немецким танкам.
Но речь не о нём. Мать Елены Алексеевны, Нона Абрамовна (в девичестве Фарбер), формально еврейкой не была. Её мать Макеева Зинаида Ивановна – естественно, русская. Это была дочь большевика Макеева, машиниста паровоза, одного из основателей компартии Узбекистана, делавшего революцию в Ташкенте. А вот дед Лены – Фарбер Абрам Исаакович – самый что ни на есть еврей. Он был создателем курортно-оздоровительного хозяйства в Кисловодске. Там в его распоряжении был приличный деревянный дом с большим коридором, по которому можно было кататься на детском велосипеде. Зинаида Ивановна работала заведующей санаторной лаборатории.
Началась война. Семья решила, что в Кисловодске безопаснее и Нону привезли к матери. Кто же мог подумать, что летом 1942 года немцы войдут и в Кисловодск? Попробуй объясни им, что Фарбер Нона Абрамовна на самом деле не еврейка!
Спрятали её в черкесском селе (могу путать народность, но так запомнилось). Немцы были в Кисловодске несколько месяцев, погнали их оттуда зимой. А черкесы девочку не выдали, всё обошлось. В это время Зинаида Ивановна работала в лаборатории, ведь немцам тоже нужны были анализы крови и т. п., и т. д. А какие у них могут быть претензии к русской Макеевой Зинаиде Ивановне?
Вот обошлось-то вроде и обошлось, но страх остался, и проблемы с общением у Ноны Абрамовны были.
На дворе 1943-44 годы. Лето. Учащихся фельдшерско-акушерских курсов направили на сельхозработы. В моё время это называлось «послали на картошку».
Пишу со слов мамы, проверить информацию не мог, но вроде их отправили в Болдино. В то самое Болдино, где у А. С. Пушкина была Болдинская осень!
Ехали из Москвы в теплушке. Ехали дружно. Девчонки были боевые. Шура дружила со многими, но особенно со стройной, красивой и заводной… Жаль, имя её не вспоминается. Была с ними и их руководительница. Её имя я тоже не помню. Так и будем величать – «подружка» и «руководительница».
Эшелон шёл медленно. Тянули его паровозом. На некоторых подъёмах пристыковывали ещё пару паровозов. Так, к слову, до Серпухова эшелон шёл весь световой день. Кроме того, что паровоз двигался не быстро, пропускали встречные эшелоны, шедшие к фронту, и эшелоны на восток с ранеными.
На одной из станций к вагону подошёл милиционер с цыганами и стал подсаживать их к девушкам. Они возмутились. Самая боевая подружка встала в дверях руки в боки: «Не пущу!» Милиционер достал револьвер и нацелился на неё, а девица, недолго думая, дала своей изящной ножкой по руке. Револьвер выпал из рук, ударился о рельс… и выстрелил. Почти все, в том числе и милиционер, присели, кроме девицы. Цыган как ветром сдуло.
Как ни удивительно, дальше поехали без помех. Милиционер исчез. Вот только от руководительницы плохо пахло, но ничего, на ближайшей остановке с бедой справились.
Приехали в Болдино. Девушек поселили в школе и приставили сторожиху. И очень правильно сделали, ведь в первую же ночь в окно полезли местные парни. Но сторожиха знала всех в лицо и поимённо, и попытки «женихаться» быстро прекратились.
Что они убирали в поле, я не запомнил. Вот я сначала студентом, а потом, будучи куратором студентов, чего только не убирал: картошку, морковку, столовую свёклу, кормовую свёклу, капусту.
Вот про капусту уместно вспомнить. Мы закидывали готовые кочаны в машину, а срезали её местные колхозницы. Они приходили бригадой, человек десять-двенадцать. Впереди ставала бригадирша, а сзади, клином или «свиньёй», – остальные женщины.
Вот так «свиньёй» и шли. Капустные вилки летели на раз. Пока мы одну машину загрузим, так они уже всё поле срезали. Если бы такая «свинья» была против Александра Невского на Чудском озере, туго бы пришлось новгородцам.
Шуру и её подружку ставили впереди – задавать темп. Через два дня девочки сказали: «Будете так быстро работать – побьём».
Не побили. Помирились, но работали с задором и на совесть! Вернувшись в Москву, продолжили учёбу.