Анатолий Бичурин (татарин по национальности), муж моей тёти Марии, служил интендантом. Правда, успел побывать в штрафбате за драку с товарищем из-за своей будущей жены. В самом конце войны их часть передислоцировали в Литву, и он забрал Машу с собой. Маша пригласила сестру Шуру в гости, та и поехала.
От Москвы до Вильнюса ходил поезд, наверное, с Рижского вокзала. Товарищ Анатолия обещал помочь и действительно достал билеты для моей мамы. Возможно, не товарищ, а просто знакомый офицер. Мама – красавица, но, видимо, не судьба была стать ей женой офицера.
Уже в Вильнюсе офицер по своим каналам достал билет до Друскининкая… и их пути разошлись. До воинской части добрались без курьёзов. А могли быть и приключения. Анатолий часто спал в обнимку с автоматом, а когда ездил за продуктами для части, нередко попадал под обстрел «лесных братьев». Но Бог миловал.
Соседями были в основном поляки и литовцы, вели они себя довольно дружелюбно, но Анатолий и его спутницы подружились с еврейской семьёй. Литовцы-молочники каждое утро приносили молоко, которое оставляли на крыльце. Туда же клали и деньги за несколько дней. (Признаться, не уверен в достоверности воспоминаний, но уж больно красиво. Правда, совершенно точно подтверждённый факт, в Боровом и Шелемишеве, на родине отца, на домах не вешали замков. Если хозяева уходили, на дверь вешался вырезанный из фанеры замок. И все знали – хозяева ушли. А если их нет, кто в дом полезет?) Но, бывало, услышав вопрос по-русски, они отвечали: «Но сопрано»[12]. По-русски-то и понимали, и разговаривали и литовцы, и поляки. Просто вредничали.
Еврейская семья дружила с семьёй моей тётки всё время, пока Анатолий служил в Друскининкае. Глава еврейской семьи сам готовил и угощал Шуру и Марию гоголем-моголем. Маму научил его готовить. Позднее в Москве она угощала им меня. Но это было уже в 60-х годах прошлого века.
Анатолий и Шура купались в Немане. Маше не разрешалось: была «в положении». А в 1946 году родилась моя двоюродная сестра Света. Неман оказался очень холодной и быстрой рекой. Отваживались купаться не все. Что такое «холодная река», я узнал, когда был в Адлере в пионерском лагере. А потом подтвердил свои впечатления, купаясь в ноябре в реке Москве. Залезаешь воду, плывёшь и думаешь: «Какой я дурак. Зачем я сюда залез?» Кожа сжимается. Единственное желание – вылезти…
Но, самое интересное, через час-полчаса наступает ощущение полного счастья и хочется войти в реку ещё раз. Залезаешь – и всё по новой…
Был ещё на реке островок. Шура и Анатолий решили туда сплавать. Отговорить было некому, поплыли. Вода очень холодная, ноги стало сводить, но до острова доплыли. Отогревшись, поплыли обратно. Это оказалось ещё труднее. Пловцов снесло далеко вниз по течению. Домой добрались не скоро, Маша сильно переживала.
Всё-таки Бог помогал!
Когда мама вернулась в Москву, было известно распределение после курсов – управление «ЛечСаноПроКремля» (я уже говорил, что запомнилось именно так). И ещё она входила в «Помощь на дому». А прикреплены были к поликлинике (в моё время называлась 2-й поликлиникой 4-го Главного управления при Минздраве СССР), в том числе и известные артисты.
Этот эпизод из более позднего времени – примерно за пять лет до моего рождения. Но уж больно колоритный, а главное – многим мозги вправит.
Моя мама, Шура Фомичёва, была очень активной комсомолкой и хорошей работницей. Однажды заведующий поликлиникой, он же главврач Гульян (полное имя-отчество не помню, но знаю точно, что это была известная личность; мама рассказывала, что кортеж из министерских провожатых на его похоронах растянулся на километры), приглашает Шуру на партбюро, где предлагает ей вступить в коммунистическую партию. А она отвечает, что не может. Члены парткомитета были поражены её ответом. На вопрос Гульяна, почему она не может, девушка ответила, что не согласна с одним из пунктов устава КПСС. Тут уж всех буквально ошеломила смелость комсомолки, но главврач продолжил беседу, и все узнали, что Шуру не устраивает убеждение «коммунист не верит в Бога». На это Гульян сказал:
– Иди, Шура.
И… всё!
Мама как работала, так и продолжила работать. И была на хорошем счету. Правда, в деле появилась запись: «верующая».
Ну и ещё один эпизод. После госпиталя им. Н. Н. Бурденко маму направили в «Помощь на дому» при кремлёвской больнице, на Старопанском переулке. Точно помню, что возле метро «Площадь Революции». Пару раз мама показывала меня местным врачам на предмет заикания, и вообще – снимки зубов, лёгких…
Потом эта поликлиника переехала к метро «Краснопресненская». На вызовы сотрудники ездили часто, обслуживали министерских работников и знаменитых артистов. Мама, например, делала уколы Ляле Чёрной, Жарову и Чиркову…
Был вызов. По моим представлениям, проезжали они мимо Александровского сада. Шофёр, уже немолодой и вполне опытный, видимо, не заметил, что бордюр обновили, и задел его крылом колеса. Крыло стало тереться об колесо. Шофёр решил, что машину надо поддомкратить и крыло отогнуть. Недолго думая, он остановил машину, осмотрелся и направился к… кремлёвской стене за кирпичом под домкрат!
Когда возвращался к своей машине, со всех сторон набежали парни в штатском… Шофёр долго не думал, положил кирпич на подножку – и ходу. Когда поворачивался возле Манежа, кирпич слетел с подножки в сторону постового, регулирующего движение! Да! А парни в штатском всё это время бежали и свистели! Обошлось. Возможно, шофёр и писал объяснительную, но к Шуре не приставали. А вы говорите, Сталин, культ личности! Совесть надо иметь. А подонок и возле Христа подонок.
В Москве мы жили в многоквартирном доме. Дом, двухэтажный, деревянный, от 42-го завода, стоял на улице Курская канава. Жили там: мои родители, Виктор Фомичёв с семьёй, уже родилась моя сестра Татьяна. И много другого народа.
Ещё жил кот – Василий. Очень своенравный, но толковый. Постоянно выпрашивал у Шуры валерьянку. Знал, где хранится: в шкафу возле печки. Подойдёт. Потрётся. Позовёт за собой. И не отстанет, пока не получит щепотку нарезанных кореньев.
Однажды Шура сидела за столом и вдруг увидела мышь. Естественно, завизжала. Прибежал Васька. Уставился на неё. А Шура:
– Васька, мышь!
Кот напрягся и побежал к стене, а мышь уже скрылась в щель.
Но настырность Васьки проявилась и здесь. Он дежурил несколько дней, пока всех не поймал. А переловил – принёс к кровати Шуры и выложил всех в ряд. У нас на даче кошки поступали примерно так же.
Однажды Васька пропал. Не было его две недели. А когда явился грязный, драный, моим сёстрам Свете и Татьяне сказали, что он работал машинистом на паровозе. Те, разумеется, поверили.
Как упоминалось выше, мама моя в пору работы в поликлинике ездила делать уколы Ляле Чёрной, Жарову и Чиркову.
Ляле Чёрной она ещё ставила пиявки, которые хранились в стеклянной банке с водой. Ставили их с помощью пинцета, а когда они насыщались, то им подносили ватку с нашатырным спиртом, и те выливали из себя всё, что высосали из больного.
У Ляли был кот, сиамский, очень любопытный. Однажды к ней приехала Шура и выставила банку с извивающимися пиявками на стол. Пока, вытащив пинцетом одну из них, она повернулась к Ляле, кот, недолго думая, хвать лапкой пиявку и в рот. Та и присосалась к нёбу.
Кот заорал и стал носиться по квартире. Ляля верещит:
– Спасите котика!
Шура взяла ватку с нашатырём и стала ловить кота. А тот от нашатыря совсем сбрендил: носится, на занавески прыгает. Еле прижала она его в углу. Сунула ватку в открытый орущий кошачий рот. Пиявка отлипла. Кот забился под кровать.
Ляля Чёрная благодарила спасительницу…
Ещё мама говорила, что Жаров был большой бабник и медсестрички спасались, только жалуясь его супруге. А Чирков был удивительно интеллигентный человек.
Картинки из детства
Картинка номер один
В детстве я заикался и носил очки. Вот как это произошло.
В первом классе или в подготовительной группе детского сада у меня обнаружили астигматизм. Так что я был очкариком.
А заикой стал при следующих обстоятельствах.
Когда мама работала, на смену ей приходила бабушка Мария Алексеевна, та самая, выпускница института благородных девиц. Бабушка приходила – я плакал. Мама уходила – я ревел…
Однажды рядом с нашим домом случился пожар, и бабуля потащила меня посмотреть. Как сейчас помню: по крыше бегают люди и катают огненные цилиндры. Эта сцена оставила настолько неизгладимое впечатление, что в дальнейшем по вечерам, когда садилось солнце, я кричал: «Пожал! Гоим!» (Пожар! Горим!) С тех пор и заикаюсь.
А бабуля Мария Алексеевна всё равно была классная! Так же, как и дед Дмитрий Петрович, которого прозвали денщиком.
Картинка номер два
На самом деле я боюсь назвать эту историю иначе… До четырёх лет я жил в деревянном доме на улице Курская канава. Сейчас её не существует. На её месте громоздится корпус завода «Серп и Молот», который теперь тоже канул в Лету. Не суть. Главное – мы там жили, а летом снимали дачу в Царицыно, у деда Егора. Там было хорошо. Историй и про этот эпизод моей жизни будет масса.
Меня там все очень любили. Я был самый маленький, и местные ребятишки за мной ухаживали. Благодаря им у меня завёлся своеобразный аквариум: эмалированный таз с рыбками, которых дети вылавливали для меня в местной речке, у плотины.
Ещё у местной детворы было знаменательное дерево. Как говорили – пробковое. И правда, оно было полое внутри и мягкое. Таких, как я, тогда в нём могло поместиться не менее пяти.
Некоторые моменты из моего детства я знаю только по рассказам родителей. Например, как на меня напал индюк. Или как дедушка Дмитрий Петрович ловил попугайчика.
Но есть одна история, которую я вспоминаю с ужасом и по сей день.
Возле плотины на речке Битца был холм. Вид оттуда был прекрасный! Мы с мамой часто ходили на этот холм и, расстелив на траве лёгкое одеяльце, загорали. Однажды мама стала слышать непонятные удары под землёй. А когда мы пришли туда в очередной раз, они участились. Мама забеспокоилась, и мы ушли. Стоило нам переступить порог дачи, как раздался грохот – возник «ядерный гриб».
Началась паника. Взрослые похватали вещи и документы и бросились на станцию… Потом выяснилось, что взорвался газ. А взрыв произошёл как раз на том месте, где мы с мамой загорали. Господь спас, вовремя ушли.
Как это ни странно, но это место после взрыва до сих пор перед глазами стоит. Всё чёрное, именно чёрное, и обгоревшие столбы… То ли телеграфные, то ли электрической сети.
Рыбки и попугайчик
Однажды хозяин нашей дачи пришёл со станции и спросил:
– Что это Дмитрий Петрович по полю скачет и шляпой пытается кого-то поймать?
Всё открылось довольно быстро: дед принёс волнистого попугайчика, которого поймал соломенной шляпой. Шикарной, с широкими полями. Мне она очень нравилась. Шляпа была знаменита ещё и тем, что как-то раз её с головы деда сорвала и утащила сова, правда, потом бросила.
Попугайчик вроде был зелёный и маленький. Ему купили здоровенную клетку. Клетку помню очень хорошо, а попугайчика не очень. Клетка была круглая с красивым верхом и с очень толстыми прутьями. Мне очень хотелось иметь попугайчика, а этот пролез между прутьями и принялся летать по комнате. Тут его кошка и сожрала… Так что я остался с рыбками.
Рыбок кошка, наверное, тоже таскала, но их постоянно приносили местные ребятишки…
Позднее, когда мы учились в МВТУ, у Кимыча был волнистый попугайчик Геббельс, очень болтливый. Разговаривал ли он по-человечески, я не помню, но по-попугаичьи трещал без умолку точно. Ещё он вылетал на балкон и, пообщавшись с воробьями, залетал обратно в комнату.
Тогда мы с Рыбкой (это прозвище Лёши Власова) тоже приобрели по волнистому попугайчику. (Алексея звали Рыбкой, потому что у него был аквариум, у меня он появился чуточку позже.) Моего попугайчика назвали Гамлет, или ласково – Гамушка, Лёшиного – Генрихом. Впоследствии выяснилось, что он – Генриетта.
Мой Гамлет был очень талантлив. Через год, когда я был на втором курсе, уже стал произносить некоторые слова. Первым обратила на это внимание мама и написала мне, пока я был в стройотряде в посёлке Танзыбей (это в Минусинской котловине возле Минусинска и Абакана).
Попугайчик оказался очень говорливым. Но это отдельная история… (Для затравки – он ещё и по-немецки научился говорить!)
Деревянный дом
До четырёх лет я жил на последнем этаже двухэтажного деревянного дома, кажется, во втором подъезде, ближе к левому торцу дома. В распоряжении нашей семьи была комната с частью круглой печки. Кухня была общая, а всё остальное меня не интересовало. К 1962-63 годам дом стал расселяться, и появились пустующие комнаты, которые сразу оккупировались парнями и девушками. Они стали устраивать там танцы, а мы, малыши, крутились у них под ногами.
Старшие очень сильно ругались, особенно на бумажные абажуры вокруг электрических лампочек, но танцы не запрещали. Дом жил удивительно дружно. Может быть, так казалось нам, ребятишкам. Но ни одного негативного случая вспомнить я не могу.
Правда, для игр места было маловато, двор небольшой, окружённый сараями. Мы бегали вокруг них, а нас гоняли. Мелкоту, таких, как я, не обижали, а принимали в игры.
У нас тоже был сарай, где стояла бочка с квашеной капустой. А как интересно её квасили! Бочка поднималась в комнату и набивалась полынью. В печи накаляли колун и, вынув щипцами, кидали его в бочку. Оттуда валил душистый полынный пар. Колун вынимали и несли на улицу. Там его бросали в снег, и он протаивал аккуратную дырку в снегу как раз по своей форме. Такое ещё случалось, когда ломалась рукоять колуна и надо было выжигать остаток, застрявший в отверстии.
У деревянного дома очень удивительный запах, я его вспомнил, когда уже сам жил в новой квартире, но пришёл в дом своего школьного товарища.
Был ещё один совершенно особенных запах – запах ватных валиков, проложенных вдоль оконных рам. Он был не неприятный, а очень странный, резкий и колючий. От него почему-то кружилась голова.
Валики заканчивались небольшими стаканчиками, наверное, баночками из-под консервов. Окна зимой покрывала сконденсировавшаяся вода, она стекала вниз, а по валикам – в баночки.
Поскольку из деревянного дома мы уехали, когда мне было четыре года, то я и видел подоконник и баночки, а для того, чтобы выглянуть в окно, нужно было на что-то залезть. Когда переезжали, маме сказали: «Шура, мы дадим тебе квартиру, но только за городом, в Кунцеве».
Наш деревянный дом расселили очень быстро, а я запомнил, что это время было самым интересным. Можно было исследовать опустевшие комнаты. Наверное, это было и самое рискованное время, мало ли, что происходило в бесхозных квартирах. Хотя, напомню, обитатели дома жили дружно.
Я вот, например, помню, как меня мыли. Закрывали двери кухни, включали газовую плиту. Нагревали воды, а заодно и помещение. И всё время, пока меня купали в детской ванночке, соседи, вернувшиеся с работы, терпеливо стояли и ждали под дверью кухни. А дверь была стеклянная, запотевшая, и их с трудом можно было разглядеть.
Был ещё эпизод, который мог закончиться очень и очень плохо. Так как отопление у нас было печное, то накопившуюся золу забирала соседка моей тёти. Они жили в частных домах с земельным участком. У тётки был палисадник, а у соседки – огород. Вот его и золой и удобряли. Золу собирали в бумажный мешок, а соседка забирала, когда он наполнялся.
Бумажный мешок ставили в чулане. Однажды ночью отец встал и пошёл на кухню, а проходя мимо чулана, увидел свет. Заглянув в чулан, он обомлел: вместо бумажного мешка была груда раскалённых углей. Разбудил Шуру, и они вместе стали заливать. А те сильней разгораются. Натерпелись страху…
После этого случая золу сначала пересыпали в металлическое ведро и только когда приходила соседка – в бумажный мешок.