Электричества в доме не было. И не только у нас, во всей деревне. Для освещения использовали фитиль, а для выхода в другое помещение – свечу или лучину.
Уже потом появилась керосиновая лампа, а вслед за ней и стекло для неё, которое каждый день мне приходилось мыть.
Единственным предметом техники в доме, если его можно так назвать, было радио – воронкообразная конструкция, обёрнутая картоном. Но это было нечто. Помимо новостей и различного рода объявлений, оно ещё транслировало литературные пьесы, концерты.
Я с очень большим вниманием слушал всё это, а текст песни запоминал с первого раза, а потом распевал их при каждом удобном случае: «Ох, красивы над Волгой закаты, ты меня провожала в солдаты…» И так далее.
У человека, читающего эти строки, может возникнуть сакраментальный вопрос. Или их написал дремучий старик, или человек, нахватавшийся исторических фактов не такого далёкого прошлого.
Я не отношусь ни к первой, ни ко второй категории лиц. Просто научно-технический прогресс идёт такими темпами, что современному человеку трудно поверить, как это можно жить без электричества, не говоря уже о телефоне, других вещах. Но так было.
Вернёмся же к главной теме повествования – российской словесности.
По возвращении в родное село у меня сразу же не сложились отношения с местной детворой. Они смеялись над моей речью, всячески передразнивали и коверкали узбекские слова. Порой это доходило до ссор, а иногда я пускал в обиход матерные слова, отчего их лица немели, а глаза округлялись.
Короче говоря, я как мог отстаивал своё существование, своё место в обществе. И моя русская словесность начала лихорадочно вспоминать и использовать свои исконные слова.
Бабушка с нами не поехала, а осталось жить в Узбекистане, но почти каждую неделю она присылала нам письма, которые мать читала вслух.
Это была обычная информация житейского типа, но были и слова, имеющие двоякое понятие. Однажды она написала, что в ближайшее время пришлёт гранаты (есть такой продукт в республике).
В моём же сознании отложилось совершенно другое значение. И я стал по-настоящему угрожать ребятам: если они что-нибудь со мной сделают, я их непременно взорву. Это тоже на них действовало.
А ещё я хотел тогда иметь ослика. Когда мать писала бабушке, я непременно просил, чтобы она мне его тоже прислала. Мысленно я представлял, как еду по деревне на осле; все дивятся, глядя на меня, а ребятня мне просто завидует.
Потом в доме появилось электричество, силу и мощь которого я в полном объёме испытал на себе. Вначале я «помогал» отцу рыть яму прямо около дома, затем с соседями опустили туда столб с деревянной перекладиной, на которой были прикреплены блестящие белые стаканчики из неизвестного мне материала.
Столб закопали, землю вокруг тщательно утрамбовали, а затем какой-то человек с какими-то железными когтями на ногах залез наверх и прикрепил к стаканчикам провода, валявшиеся на земле.
В доме тоже провели провода, на один конец которых прикрепили пластмассовый предмет, прибив его к стенке; с другой – ещё один, но со стеклянной колбочкой, подвесили под потолок. Вскоре раздался щелчок, и комната залилась необыкновенным, похожим на солнечные лучи, светом. Это была великая радость.
Меня это, конечно, всё заинтересовало. И я начал раздумывать, откуда и как всё это берётся. И не просто раздумывать, а предпринял практические шаги для познания. В один из дней, когда родителей не было дома, я с трудом пододвинул кровать и, взобравшись на её спинку, вывернул лампочку из патрона. Внутри ничего не было. Да и плохо было видно. Дотянуться, чтобы пощупать пальцами, моего роста не хватало. Да и страх останавливал.
Поэтому, спустившись вниз, я взял в руки напильник и, забравшись заново, сунул его в патрон. Результат был ошеломляющий. Оказавшись на полу, я с вытаращенными от ужаса глазами смотрел на окружающий меня мир. К счастью, всё обошлось благополучно.
Спустя некоторое время в доме появился старый электрический радиоприёмник, который также стал предметом моего исследования.
Я никак не мог понять, где и как прячутся все люди, которые доносят то или иное известие, играют на музыкальных инструментах, поют то хором, то в одиночку.
Пользуясь отсутствием родителей, я всякий раз разворачивал радиоприёмник и с большим интересом рассматривал лампы, какие-то алюминиевые коробочки, но что-то сдерживало меня, чтобы заглянуть внутрь. Вероятно, первый опыт познания давал о себе знать.
Большим удовольствием для меня было слушать сказки бабушки, когда она приезжала к нам. Мы с братишкой забирались к ней на кровать, он с одной стороны, я – с другой, и с удовольствием слушали, порой просили повторить. А потом, как правило, проводилась процедура её «омоложения».
Однажды я спросил бабушку, почему её волосы разных цветов: везде чёрные, а по бокам, на висках, какие-то серые, и даже белые. Она ответила, что это признак старости, а получив разъяснение, что старость не есть хорошо, мы с братишкой стали избавлять её от этого «недуга». Наперегонки начали выдёргивать все седые волосы. Она молчала, и только морщилась, вероятно, от боли. К счастью, в нашем доме она появлялась не так часто.
Несмотря на то, что домик наш состоял из двух небольших комнат и маленьких сеней, а детей уже было четверо, у нас всегда собирались гости, особенно часто это случалось зимой. Собирались порой стихийно. Посередине комнаты ставился стол, с двух сторон сдвигались кровати, а по другим сторонам стола размещались табуретки.
Выставлялись всевозможные соленья: квашеная капуста, грибы разных видов, солёные огурцы и помидоры, и даже мочёные яблоки; в дополнение к этому сало нескольких видов или что-либо из охотничьих трофеев.
На горячее подавались пельмени или что-то ещё из чугуна либо из сковородки. Пили водку, самогон, медовуху. На десерт – чай с мёдом, вареньем, пирогами.
Заранее никто к таким посиделкам не готовился, поскольку всё, что было приготовлено заранее, являлось результатом многомесячных трудов.
Насытившись и приняв изрядную долю горячительного, начинали петь, причём хором. Здесь тебе и «По диким степям Забайкалья», и песнь про порт Ванино и Магадан, про степь и замерзающего ямщика; заканчивалось всё песней «Ой, мороз, мороз». Пели под гармошку, балалайку, и не только песни, но и частушки.
Расходились так же быстро, как и собирались, причём довольно рано. Ибо на завтра наступали обычные деревенские заботы – ранний подъём, уход за скотиной, готовка пищи, стирка, и многое другое, что связано с сельским бытом.
После ухода гостей, если музыкальные инструменты случайно оставались в доме, я подходил к ним и бережно нажимал на клавиши гармони, нежно перебирал струны балалайки. Мне очень хотелось научиться играть на чём-либо.
Наш дом не был каким-то центром притяжения, мои родители так же порой внезапно исчезали, оставив на моё попечение младших детей.
Сельский быт – он особый. И взросление наступает быстро. Рос я среди животных и птиц. Они были в доме. В сарае. Во дворе.
Уже в возрасте пяти с лишним лет я стерёг цыплят от коршуна, который всякий раз парил в вышине, над двором, во время их прогулки; одновременно оберегал от того, чтобы они ненароком не утонули в деревянном корытце, в которое забирались попить; защищал от телёнка развешанное после стирки бельё на верёвке: он пытался его пожевать, а я порой оказывался не только на земле, но и под его рогами; вступал в единоборство с поросёнком, гусаком.
Ко всему этому стоить добавить, что под мою ответственность оставляли младших братьев и сестру, за которыми я должен был ухаживать, поскольку и мать, и отец практически целый день пропадали на животноводческой ферме. За нерадивость меня наказывали, причём по-настоящему.
У меня, в свою очередь, тоже появлялись свои привычки и интересы к познанию. Как-то попытался подоить козу в специально подготовленный для этого стаканчик, но в результате отлетел от неё на несколько шагов.
Устроил похороны утонувшего цыплёнка, причём могилку сверху покрыл стеклом, обмазав его края глиной. Каждый день приходил на место погребения, ожидая его воскрешения. Но длительный процесс наблюдения ничего не дал, и вскоре я оставил эту затею.
Надо заметить, что отец часто отлучался из дома, причины мне неизвестны до сих пор, но исчезал он неожиданно, уйдя, к примеру, на работу и не вернувшись.
Вначале мать ждала его, потом ходила по соседям, опрашивала. Так проходил день, другой, третий, неделя. В доме всё больше накапливалось забот, поскольку отсутствовал мужчина, и, как следствие, физическая сила. Мать не успевала делать всю работу, очень нервничала, а порой срывалась и начинала плакать.
Плакала она по-особенному, с причитаниями, уткнувшись лицом в стол или сидя на краю кровати. Я слышал эти причитания со двора, подходил к окну. Мне становилось жутко, а сердце моё сжималось в маленький комочек. От беспомощности у меня тоже наворачивались слёзы.
Потом отец появлялся. Они ругались, какое-то время не разговаривали, затем всё входило в своё русло. Но эти причитания матери до сих пор в моих ушах.
Одним из событий, привлекающих детское внимание, были порой случавшиеся деревенские пожары. Загорались дома, сараи, в основном крытые соломой. Поскольку рядом находились такие же дома, то огонь быстро перекидывался и на них. И мы гурьбой неслись туда, чтобы увидеть это «событие», хотя это было порой очень далеко.
Примчавшись на место, мы, разинув рты, глазели на толпу людей, окруживших тот или иной дом. Люди были кто с чем: с вёдрами, баграми, вилами и лопатами.
В спешном порядке прибывала пожарная команда в составе двух-трёх человек, на лошадях, облепленных пеной изо рта. Разматывали шланг, подсоединённый к бочке, и на конструкции, похожие на качели, начинали качать из бочки воду.
Мы видели, как из сарая выводили, а порой и выносили обгоревший скот. Все эти эпизоды потом на эмоциональном порыве передавали другим, и даже своим родителям, которые не присутствовали при пожаре.