ти от полученного образования» (Cic. Leg. II.Х. 30)[182]. Это определение нельзя назвать «сотканным» из привычных значений, циркулирующих в речемыслительном пространстве римской античности.
Оно дано человеком, который стремился наложить кальку греческих добродетелей на традиционные римские добродетели, чтобы снизить растущее общественное напряжение в Риме того времени. На глазах Цицерона Рим все больше превращался в пространство столкновения интересов представителей разных культур: «Во втором столетии становилось все более очевидным, что суровых добродетелей и жестокого патриотизма традиционного Рима… не достаточно, чтобы справиться с текущими социальными проблемами. Патриотизм необходимо гуманизировать, поскольку Рим выходит за пределы своих стен… Он нуждается в доброте и сочувствии, чтобы смягчить свою провинциальность, сохраняя при этом традиционную самодисциплину и силу воли»[183]. Цицерон указывал современникам на необходимость переосмыслить то, что есть Римский Союз и принять, что правила игры существенно изменилось с момента рождения Рима. Рим был основан по договору между враждебными народами и объединял противоборствующие противоположности; сердцем Римского Союза был форум – многомерное пространство регулирования справедливости, где выступали ораторы. Справедливость скрепляла город и позволяла найти способ объединить в его стенах разные социальные классы и этнические группы: «Слово „регулирование“ происходит от латинских терминов с корневой основой ju – (или iu-), что означает связывание. <…> В латинском языке регулирование… имело коннотацию оседания, справедливого размещения, нахождения бок о бок, расположения различных вещей рядом друг с другом»[184]. По мнению Цицерона, Рим и его сердце – форум с ораторами, заботящимися о регулировании справедливости – стал другим.
Шарль Луи Монтескье в «Рассуждении о Цицероне» («Discourse on Cicero») называет Цицерона единственным из предшественников, на кого ему хотелось бы походить, потому что он был из тех, кто любил славу и кто снискал именно настоящую славу[185]. Монтескье пренебрежительно высказывается об эпохе Цицерона, но восхищается его способностью описывать людей, не проповедуя им: «Он не дает наставления; но он делает их ощутимыми. Он не призывает к добродетели; но он привлекает к ней»[186]. Монтескье дает понять, что дискурс Цицерона чаще скрытый, чем явный: он не всегда излагает свои мысли прямо и полностью. И это не просто стилевые особенности, а осознанно избранный подход, который побуждает других не только думать самим, но и думать о себе. В определениях Монтескье просматривается то, что этот дискурс может быть назван педагогическим дискурсом, и его противоречивость стала следствием щедрой на противоречия эпохи.
В другой работе, рассуждая о политической близорукости и дальнозоркости римлян, Монтескье сравнивает Цицерона с Катоном Младшим. Его характеристика настолько яркая (особенно учитывая то, что Монтескье желал походить на Цицерона), что приведем ее практически полностью: «Цицерон, который мог прекрасно играть вторые роли, не был способен к первым. Он обладал великим умом, но обыкновенной душой. Для Цицерона на втором плане стояла добродетель, для Катона – слава. Цицерон в первую очередь думал о себе, Катон всегда забывал себя; последний хотел спасти республику ради нее самой, первый – ради своего тщеславия. Развивая дальше эту параллель между ними, можно было бы сказать, что Катон предвидел, а Цицерон боялся; там, где Катон надеялся, Цицерон доверялся; первый всегда сохранял хладнокровие, второй видел все через призму сотни мелких страстей»[187]. Все это неминуемо зародило бы сомнение, что такой человек, как Цицерон, мог инициировать именно педагогический дискурс, если бы эта личностная характеристика не была от человека, который хронологически был очень далек от Цицерона и его эпохи.
Противоречивые оценки Цицерона и его наследия, конечно же, имели место и до, и после Монтескье. Определения Монтескье привлекли наше внимание потому, что его «Рассуждение о Цицероне» («Discourse on Cicero») является попыткой очертить контур педагогического дискурса Цицерона, пусть и с оговоркой в другой работе о том, что этот дискурс также сложен и противоречив, как и его автор. Историко-педагогическая и социокультурная идентификация наследия Цицерона является темой, которая до настоящего момента остается практически вне исследовательского внимания в отечественной науке и не была выделена в самостоятельную западными исследователями. В тени Цицерона-политика, Цицерона-оратора, Цицерона-философа, Цицерона-ученика, Цицерона-наставника, Цицерона-отца, Цицерона-брата, Цицерона-гражданина, Цицерона-мыслителя остался Цицерон, который своими трудами создал возможность появления и задал правила развертывания педагогического дискурса своей эпохи. Признав аксиомой то, что для Цицерона статус образованного человека был неразрывно связан со статусом гражданина, современные исследователи до настоящего момента не рассматривали наследие Цицерона как сосредоточение педагогических алгоритмов, которые ориентируют наставника и его ученика на установление разумного баланса между взятыми на себя общественными и политическими обязанностями и обязанностями перед самим собой. «Высвечены» отдельные аспекты философско-педагогической концепции Цицерона, которые не дают целостного представления о его доминантных идеях, задающих перспективы саморазвития человека в рамках конкретной культуры, постоянно сталкивающегося с необходимостью самоопределения и выбора в пользу преобразования или отказа от него.
Корпус сочинений Цицерона является сосредоточением его взглядов на воспитание и обучение, выражение которых разбросано и «запрятано» во многих произведениях великого оратора и политического наставника. Оно вполне «считывалось» его современниками, но для нас современных является сложным терминологическим нагромождением. Лишь немногие исследователи считают наследие Цицерона сосредоточением оригинальных педагогических идей, которые во многом определили дальнейшие пути и способы становления того, что мы сейчас называем гуманитарным знанием (S.J. Aubrey Gwynn, К. Rand, R.R. Wellman, О. В. Батлук, М. А. Полякова и др.). Оригинальные идеи Цицерона о humanitas как основе римской империи, наращивающей свою мощь, в том числе благодаря образованию своих граждан, легли в основу западной педагогической традиции. Р. Онига подчеркивает интенсивность употребления Цицероном слова «humanitas»: ему принадлежат 229 случаев употребления из 463, зафиксированных в корпусе классических латинских авторов. Вклад Цицерона в разработку этого понятия столь велик, что можно говорить «о цицероновой humanitas с не меньшим правом, чем о римской humanitas в целом»[188].
Впервые Цицерон произносит слово «humanitas» в речи в защиту греческого поэта Архия в 62 г. до н. э. Цицерон здесь хочет высказаться о «de studiis humanitatis, о «гуманитарных штудиях», которыми занимался его подзащитный и он сам»[189]. Характеризуя своего подзащитного, Цицерон хочет подчеркнуть, что культура служит процветанию Отечества и несет пользу римскому народу: «Архий издавна направил все свое усердие и все свое дарование на то, чтобы возвеличивать славу римского народа и воздавать ему хвалу»[190]. Несостоятельность обвинений, вмененных гуманитарию, по мнению Цицерона, является очевидной, поскольку Архий получил признание греков и римлян. Цицерон говорит о нем как о человеке, для которого humanitas – это жизненная стратегия, подкрепленная образованием. Цицерон считает, что гетерогенное по своей природе общество, периодически возмущающееся от греческих притязаний на римское гражданство, должно переосмыслить, что есть образование и культура. Речь шла о разной «полезности» образовательной и жизненной стратегии под названием humanitas, которая давала возможность одновременно постигать «социальные благодати» (вежливость, умеренность, терпимость и т. д.) и то, что можно назвать цивилизационными благодатями (милосердие, сострадание, верности долгу и т. д.)[191]. В своем последнем философском трактате – «Об обязанностях», который он в 44 г. до н. э. посвящает получающему образование в Афинах сыну Марку, Цицерон продолжает настаивать именно на таком понимании humanitas. Здесь его humanitas становится «новой ипостатью пайдеи», которая обращена к моральному облику конкретного человека[192]. Он хочет обратить внимание сына, что жизнь есть ничто иное, как практика humanitas, опирающаяся на мудрость, справедливость, умеренность и щедрость – добродетели, которые в дальнейшем составили основу западной гуманистической традиции[193]. Во многом благодаря Цицерону в ней оформилась «гуманная педагогика», обращенная ко всем, кто не просто осознавал свою человеческую природу, а видел в образовании путь реализации собственной человечности.
Педагогические идеи Цицерона оформились в условиях непростых отношений между древнегреческой παιδεια и древнеримской humanitas, которые лишь очень условно могут быть сопоставлены друг с другом и с современными понятиями «образование», «воспитание» и «культура». Отправной точкой для педагогического сопоставления παιδεια и humanitas (В. Йегер, А.-И. Марру, Р. Онига и др.) является один из очерков сочинения «Аттические ночи» Авла Геллия. Он утверждал, что правильно говорившие на латинском языке знают, что греческое «ϕιλανθρωπία» (человеколюбие) соотносится с латинским «humanitas», а греческое «παιδεία» с латинским «humanitas». Знаменитой стала следующая фраза Авла Геллия, сопровождающая его рассуждения: «humanitas примерно то, что греки называют παιδεία» (Aul. Gel. Noct. Art. 13.17.1)