На западе небо еще переливалось багряными отсветами.
Осторожно, чтобы не испугать его, я подошел и встал сзади. Яали даже не обернулся плотнее прижался к парапету, стараясь заглянуть вниз. У поворота шоссе, на кольце, стояли автобусы, рядом о чем-то оживленно болтали водители, время от времени пиная со смехом большие колеса. Туда Яали и глядел, позабыв обо всем на свете. Глазенки сверкают, голова свешивается все ниже. Оно и понятно, малыш скатился из задрипанного киббуца, затерянного где-то в горах Галилеи, прямо сюда, а Иерусалим хоть и тихий, вечерами в нем бывает шумно.
Я придерживал его за пижаму, чтобы не кувырнулся. Его так и тянуло туда, к рокочущим моторам, хлопающим дверям и людям, входящим и выходящим на конечной остановке. А в сумерках все так привлекательно…
Сейчас темно, возьму и «упущу» ребеночка. С бесплатного сторожа какой спрос?
На широкий лист куста, что Яэль посадила в прошлом году, шлепнулась темная капля, потом другая, третья. Я пригляделся. Капала кровь из носа Яали.
На небе еще светлел последний нежно-розовый мазок, но и он вскоре затянулся пеплом сгущающейся темноты.
Яали машинально подтирал нос кулаком и не отрываясь следил за автобусами. Внутри уже зажглись огоньки, и малыш был чрезвычайно взволнован этим зрелищем.
«Хватит», — шепнул я, снял ребенка с парапета и, нащупывая ногами путь, понес его к постели.
Удивительно, но он даже не пытался сопротивляться. Он был болен, измучен, его морил сон. А у меня сердце выпрыгивало, должно быть, от счастья.
Я осторожно уложил его в кровать, промокнул кровь салфеткой (кровотечение остановилось), накрыл одеялом. Придвинул стулья к кровати, чтобы он не свалился во сне. Затем запер балконную дверь и опустил жалюзи.
Вечерние сказки явно не влезали в намеченную программу.
Нет, Яали, сейчас твое одиночество — ничто в сравнении с моим.
Звонок в дверь.
Звонили долго. Бесконечно долго и требовательно. Я вжался в кресло и застыл, стараясь слиться с темнотой.
Это Зеэв, твердил мой внутренний голос, пришел проведать сына. Я встал и бесшумно проскользнул в кухню.
Тихо.
И снова длинный звонок, и два коротких. Внутренний голос: ни фига, пусть высаживают дверь. Не двигайся с места. Сидя за столом в кромешной тьме, я на ощупь намазывал медом хлеб и ел.
Протекло полминуты, и опять длинный, отчаянный звонок. Я нахохлился. Хлеб с медом раскисал между зубов. Еще звонок. Вот ведь упрямство. И еще. И звук шагов. Человек спустился на несколько ступенек, постоял и снова поднялся. Зашелестела бумага. Тишина. Пишет. Отрывает листок. И долгая тишина.
Вдруг легкий стук в дверь. Еще. Последняя отчаянная попытка. Топчется в нерешительности. И все стихло. Совсем стихло.
Ушел. Я подождал. Опять подождал. Подошел к входной двери, приоткрыл, с опаской высунул голову — интересно, что он мне там написал.
Неуклюже согнувшись и продев ноги между прутьями перил, на лестнице сидел Цви и в глубокой задумчивости подпирал кулаками щеки.
Почувствовав, что дверь открывается, он проворно вскочил на свои ходули и подхватил под мышку картонную коробку, лежавшую у стены. Его очки сверкали отраженным светом луны, холодно глядевшей через окно между этажами.
«Так это ты?!» — прошептал я.
«А Яэль дома?» — осведомился он.
Цви — из того же дикого племени «друзей природы», отличающихся от нормальных людей своими короткими шортами цвета хаки, истрепанными сандалиями и рыжей от длительного пребывания под солнцем шерстью на икрах. Он смертельно влюблен в Яэль. Не понимаю, что он в ней нашел, но по-своему даже рад, что кто-то испытывает к ней это чувство. Если и было у них что-то, то потом, когда появился я, он получил отставку, но продолжает сохнуть по ней и по сей день.
Цви — зоолог. Его карманы всегда полны тем, что прыгает, бегает и ползает по дорожкам и тропам славного города Иерусалима. Однажды он притащил ко мне двух кошмарных скорпионов, которые радостно скакали в стеклянной банке две недели, пока не издохли. С величайшей нежностью, чтобы, не дай бог, не повредить, он ловит своими тонкими пальцами пауков, а маленькие цикады засыпают у него на ладони. Его любовь и жалость к любой твари поразительны, но самая главная его страсть — змеи.
Положительно нравится мне этот Цви.
Парень с головой. За учебу он не платит, наоборот, ему платят стипендию за отличную учебу. Не в пример другим «друзьям», он в ладах с математикой. В моей дипломной он подсказал решение на десять действий короче моего. Еще извинялся, что случайно заметил на столе тетрадку и осмелился указывать знатоку.
Ей-богу, он мне симпатичен.
С ним легко говорится на любые темы: о протуберанцах и взрыве сверхновой звезды или о световой энергии. О теории относительности тоже. Он знает массу всякой всячины, а чего не знает, хватает на лету, а уж в зоологии настоящий корифей. Однажды такого мне порассказал из жизни ползающих насекомых, что я потом неделю темноты боялся. Всем взял парень, одно худо: зрение у него минус сто. Двойные окуляры помогают как мертвому припарки. Когда мы с Яэль берем его с собой в кино, приходится садиться в первый ряд, и он весь подается вперед, чтобы разобрать, что происходит на экране.
Иногда я прошу его снять очки и спрашиваю: что, с его точки «зрения», есть мир? И Цви отвечает: мир есть пятно. Мы с Яэль покатываемся. Он не обижается.
Цви — настоящий друг.
Не знаю, как он ко мне относится, но вынужден терпеть мое общество, поскольку всюду таскается за Яэль, в глубине души продолжая питать какие-то надежды. Мы частенько собираемся втроем у меня и треплемся допоздна. Кончается одним и тем же. Яэль, всегда вареная от недосыпа, начинает отчаянно зевать и в конце концов стелет себе, у меня не спросясь, на единственной имеющейся кровати. Цви, уютно угнездившийся в глубоком кресле, тоже не собирается уходить, а выставить его среди ночи — бесчеловечно. Идите спать, идите спать, не стесняйтесь, я тоже остаюсь, твердит он.
Что тут сделаешь?
Гасим в доме все лампы, потом снимаем с носа Цви очки и прячем в один из ящиков шкафа. Яэль в темноте раздевается и ныряет под одеяло. Бывает, что мы засыпаем сразу, как убитые, но чаще нам не спится, а совсем рядом Цви, тихий такой, почти слепой, свернется клубочком в кресле и… спит ли?.. Наутро, выбравшись из-под сбившихся простыней, одеял и подушек, мы обнаруживаем, что его и след простыл, и каждый раз поражаемся, каким образом ему удается отыскать в шкафу свои очки.
Несмотря на мои клятвенные заверения, что Яэль нет дома, он все-таки пролезает в дверь. Картонка под мышкой, долговязый и нескладный, с торчащими, как сучья, локтями и коленками, он пробирается по темной прихожей, опрокидывая все, что попадается на пути. Но вход в комнату он «проглядел» и попал туда только со второго раза. Беру его за руку и веду прямо в маленькую кухню, пока он не разбудил ребенка и не разнес квартиру в щепки. Он немедленно вытаскивает из подмышки свою коробку и опускает ее на стол, точнее, на мои недоеденные бутерброды. Мы стоим почти впритирку друг к другу.
«А где Яэль?» — повторяет он вопрос.
«Нет ее. Говорят же тебе — Яэль „в поле“».
Цви склоняет голову набок.
«А когда придет?»
«А бог ее знает. Во всяком случае, уже не сегодня».
Он снимает очки, быстро протирает их и напяливает снова.
«А ты чего в темноте-то? Что случилось? Перегорело? Так это я мигом…»
«Нет. Со светом все в порядке», — сухо отвечаю я.
«У тебя кто-то есть?» — шепчет он.
«То есть кто — кто-то?»
«Ну, я думал…» — промямлил он и заткнулся.
Меньше всего сейчас мне хочется поддерживать с ним разговор. Он только ищет предлога, чтобы остаться. Единственное, что от него требуется, — это оставить меня в покое. А он стоит и молчит. Главное, знает, что надо уходить, но не может себя пересилить. Меланхолично жует губами. Вдруг молниеносно выбрасывает вперед свою километровую руку, сгребает со стола огрызок бутерброда и отправляет в рот.
Я меряю его испепеляющим взглядом.
Но Цви этого не замечает. Его глаза прикованы к последнему ломтику хлеба, одиноко лежащему рядом с картонкой.
«У тебя… пожевать не найдется?» — сомнамбулическим голосом вопрошает он.
Не буду включать лампочку, раздраженно думаю я. Лично мне и луны за окном хватает, а он пусть как хочет. Нарезаю ему толстые куски хлеба, намазываю их медом. Отодвигаю в сторону таинственную коробку, кладу хлеб перед Цви. Тот, ссутулившись, осторожно пристраивается на стуле и застенчиво принимается за первый бутерброд, придерживая его своими печальными губами. Я стою рядом и пристально смотрю на него.
«Видал, какой сегодня хамсинище? — говорит он, откусывая понемножку. — А дни, и правда, стали укорачиваться».
И, набив полный рот, продолжает:
«Это последний хамсин, готов спорить на что угодно».
Глотает кусок:
«Вот уже и птицы потянулись на юг».
Молчу.
«А знаешь, Дов, — продолжает он с лирической ноткой, — эта твоя темнота мне даже нравится».
Не нахожу, что ответить.
«Кстати, ты с коробкой поосторожнее. Там змея».
Отшатываюсь.
Почти физическое ощущение, что между мной и Цви пролегло что-то скользкое и холодное. Легонько касаюсь коробки. Так и есть, там кто-то шуршит.
«Не ядовитая?»
«Конечно, ядовитая! — Цви даже обиделся. Самец гадюки, но он еще совсем маленький».
И тут же принимается рассказывать.
Он нашел змею спящей полчаса назад, прямо на шоссе, в двух шагах от моего дома. Как видно, малютка потерялся. По правде говоря, самому Цви он ни к чему, просто девочки из лаборатории взяли с него честное слово, что он притащит им парочку.
Короче, подкрался он — змей ему ловить не впервой, — прицелился, но промахнулся. Чертово зрение! Кстати, он сегодня был у окулиста, послезавтра ложится в клинику на срочную операцию. Отслоение сетчатки. Вот, пришел повидаться с Яэль. Попрощаться перед долгой разлукой — канитель-то минимум на месяц. С забинтованными глазами.