Яали взывает к потускневшим небесам.
Зелененький танк, мой подарок, он со злостью швырнул на пол. От него тут же отскакивает пушка. Яали сползает с кровати и мечется по комнате, дрожа и рыдая. Пинает босыми ногами свои любимые игрушки. Он хочет к маме! Именно к маме! Где мама? Он взвизгивает, если я пытаюсь дотянуться до него. Потоки слез извергаются из его глаз, и нет этому конца. И все-таки у него болит! И горло «ззет», и даже маленький пальчик болит, «вот етот». Господи, при чем тут его мизинец? Он хочет в киббуц, хочет домой! Немедленно! И жизнь его не удалась, и горько ему, маленькому! Он бросается к входной двери — заперто. Пытается дотянуться до замка — слишком высоко. Тогда он возвращается в комнату и, не глядя на меня, из последних сил тащит в прихожую стул. Взбирается на него и обеими руками трясет и дергает замок. Им владеет одна мысль — бежать прочь, бежать в киббуц, прямо сейчас, как есть — пусть больной, с температурой, в ночной полосатой пижаме!
Поняв, что проклятая дверь не откроется, он слезает со стула и принимается лягать ее то одной, то другой голой пяткой. А я, единственный зритель этого бурного спектакля, сижу в глубоком кресле, уронив голову на кулаки. Застывший, охваченный печалью, я слушаю в сгущающихся сумерках, как он там пытается высадить дверь, и терпеливо жду, пока он успокоится или устанет. Слышу его слабеющие рыдания, переходящие в редкие всхлипывания, вижу, как он возвращается в постель, забирается, натягивает на себя смятое одеяло, различаю сквозь плач его невнятное бормотание.
Теперь можно уже встать и слегка прибраться. Возвращаю из прихожей стул и ставлю его туда, где ему надлежит быть. Поправляю на Яали сбившееся одеяло — он пристально смотрит на меня, не говоря ни слова. Нагибаюсь и собираю вместе все трактора. Бережно поднимаю зелененький танк, ищу глазами отвалившуюся пушку. Очевидно, она закатилась под кровать.
На темном полу что-то блеснуло, и тонкая светлая лента пересекла ковер и молниеносно исчезла под шкафом.
Гадюка?!
Она все еще здесь?!
Немедленно поднимаю все жалюзи, распахиваю все окна, раскрываю все двери. Последние предзакатные лучи вонзаются в меня раскаленными кинжалами, вязкий зной лениво заполняет пространство комнаты.
А в одиннадцатом часу пожаловал неожиданно и сам Цви. Он появился совершенно бесшумно, я заметил его, только когда он вырос передо мной, как из-под земли. Он устал, казался абсолютно выжатым и каким-то поникшим. В кулаке держал помятые бумажки, которые выдали в больничной кассе. Нетрудно догадаться, что целый день бегал от окошечка к окошечку.
Не дожидаясь, пока он заговорит, и задыхаясь от гнева, я буквально набрасываюсь на него:
«Твой гад!.. Ты хоть знаешь, что он все еще тут?..»
Он не испуган, даже не удивлен. Напротив, на устах его расцветает блаженная улыбка, как при воспоминании о любимом существе.
Это уже слишком. Я хватаю его за грудки, чуть не порвав рубашку.
Сообщаю ему все, что думаю о нем и о его визитах — причем в самых ясных и недвусмысленных выражениях.
Говорю о его мерзком эгоизме, о его безобразной беспечности, которая хоть кого с ума сведет. Он будет отлеживаться в больнице, а этот гадючий сын останется бесчинствовать в моей квартире?! Мне-то его все равно не найти, да я и искать не стану.
Хорошенькое дело! И он, и Яэль дружно превратили мой дом в лужайку и от души резвятся там — этот с гадами, та — с колючками! Если они не могут жить без природы, то пусть отправляются на природу и оставят в покое частную квартиру!
Только по их милости моя магистерская окончательно зашла в тупик — теперь это уже ясно, и мне не остается ничего другого, как принести венок на ее могилу. Я места себе не нахожу, но им на это плевать. А я-то думал, что живу в тихом уединенном квартале, на вершине голого холма, зато мои знакомые уверены, что мой дом — не что иное, как перевалочный пункт, и каждый тащит сюда свое — колючки, цикад, ребенка, змею или что там еще…
Цви превратился в собственный памятник, из опасения, что, если он хоть чуточку шевельнется, то останется не только без рубашки, но и без растительности на груди. Лишь почувствовав, что мой словесный поток иссякает, а хватка ослабевает, он позволяет себе тонкую печальную улыбку. Осторожно переведя дыхание и заикаясь на каждом слове, он клянется, что немедленно, сию же секунду, найдет «малютку», который, очевидно, просто облюбовал себе место для зимней спячки. Признаться, меня не охватил восторг при мысли, что самец гадюки решил «переспать» со мной зиму. Да и не такие они опасные, осмелев, продолжает Цви. Все эти ужасы, которые рассказывают про змей, не более чем басня, выдумка несведущих людей. Змея не нападает первой — исключено! Только если на нее наступят или попытаются поймать, она может обороняться. К тому же от укуса гадюки давно найдено противоядие, к Цви готов написать формулу препарата, не сходя с места, пусть только ему дадут лист бумаги, ручек — тех завались, во всех карманах… Вот и утром ему пришлось черкнуть мне записку на мраморной плите, больше не на чем было… Кстати, о записке — видел ли я Яэль? Раз пять он звонил в лабораторию, но не застал. Как это она до сих пор не вернулась? Неужели я не беспокоюсь за нее, ну вот нисколечко?
Отпускаю его, не спеша усаживаюсь на стул, складываю руки и устремляю на него взгляд, полный угрюмой безнадежности.
Поразительнее всего то, что он как бы вовсе не замечает присутствия ребенка. Посмотрев на Яали, как на пустое место, он принимается рыться в белье на постели, выискивая змеиные следы, точно дело происходит на лесной тропе. В нем просыпается охотничий азарт. Все чувства обострены. Все, кроме зрения, оно предает его на каждом шагу. Видит ли он вообще что-нибудь? Различает ли предметы? Я лично в этом сомневаюсь.
Время от времени он подползает ко мне, поднимает умную голову и говорит: «Вот увидишь, я найду ее. Ни о чем не беспокойся, спокойно занимайся своими делами, пиши диссертацию, я тебе не помешаю».
И с основательностью лунатика продолжает опрокидывать и переворачивать все, что еще можно опрокинуть и перевернуть в этом доме.
Через час предлагаю ему кофе, чтобы поддержать в нем жизненные силы. Делаю несколько бутербродов с медом, поскольку не сомневаюсь, что с ночи у него крошки во рту не было. «Ага, — он виновато улыбается, — совсем из головы вон». Весь день угробил на эту чертову больничную кассу, но так и не разобрался в тамошних административных порядках. У него сложилось впечатление, что он застрял в непроходимых тропических топях.
Снова мы сидим друг против друга в моей маленькой кухоньке перед пустыми кофейными чашками, Сидим в темноте, потому что от света у Цви разболелись глаза. Он пытается вытянуть меня на разговор, как-то развлечь. Например, объяснить в более или менее доступной форме, как ему завтра будут делать операцию. Чувствую, что у него нет больше сил, нет ни малейшего желания продолжать поиски треклятой змеи.
Он вымотан до последнего.
Несмотря на внушительную порцию кофе, язык его все больше заплетается, он вновь и вновь уверяет меня, что вот сейчас встанет и пойдет искать и, если даже не найдет «малышку» сегодня, то утром встанет пораньше и уж обязательно поймает. Но боже сохрани ее убивать, нет никакой надобности ее убивать…
Только чтобы я не забыл напомнить о нем Яэль. Пусть она навестит его в больнице. Он должен ей рассказать…
Его сонливость передается мне.
Вся квартира у нас нараспашку. На ночь даже входную дверь оставили открытой. Но воздух тяжек, неподвижен. Луна уже закатилась, и ниже звездного купола царит густой мрак. На другом холме через долину мирно дремлют белесые университетские корпуса.
Цви молчит, погруженный в свои мысли. Потом снял очки и потер глаза.
«Все, конец пеклу», — неожиданно сообщил он.
И опять замолк.
Вдалеке, у самого горизонта, показалось легкое перистое облачко.
С трудом поднявшись, я побрел спать.
Нехороший, тревожный, запутанный. Как будто я по собственной инициативе, ни с кем не посоветовавшись, решил повести два своих литературных класса на экскурсию по переулкам Старого Иерусалима, вдоль Границы.
Идут медленно, неорганизованно как-то. Останавливаются у магазинов, разбредаются, входят в какие-то двери, исчезают в боковых проулках, уходят за Черту. Добравшись до центральных улиц, обнаруживаю, что со мной осталась жалкая горстка ребят.
Посреди Иерусалима течет река. Это же надо — вместо главной улицы — река! Зеленая, широченная, течение неспешное, берега покрыты изумрудным ковром растительности.
Река становится все шире, а я и мои ученики идем вдоль берега, прокладывая себе дорогу в высоком камыше. Нещадно палит солнце.
И тут я замечаю, что с противоположного берега нам кто-то машет, доносятся громкие крики. А это все те, что отстали по дороге в переулках, собрались там большой веселой компанией. Они шли правильно, а я, как оказалось, заблудился.
Они не переставая орут во всю глотку.
А мои уже разделись, плюхнулись в воду и плывут к тому берегу. Я, оставшись один, растерянно переминаюсь с ноги на ногу, в смятении принимаюсь раздеваться, передумываю, скидываю ботинки и чувствую себя при этом полным идиотом.
По ту сторону уже собрались все мои дармоеды и подбадривают меня довольно дерзкими словечками.
Солнце все больше клонится к западу, на землю опускаются серые сумерки. Вода в реке темнеет и словно густеет.
Что, уже утро? Кто здесь? Что за грохот?
Кухня ходит ходуном, стены содрогаются всеми своими сочленениями. Тощий долговязый Цви в одних трусах приплясывает на месте и делает мне отчаянные знаки, мол, молчи.
Первые нежные лучи застенчиво заглядывают в окна.
В коридоре, свернувшись тугим кольцом, притаилась змея, ее маленькие глазки злобно сверкают. Она то и дело приподнимает голову и, вытянувшись струной, молниеносно шарахается от стены к стене.