его голова пары между ног ее выдыхает.
Заброшенная водокачка, от праведного труда
внизу на его животе ее уста отдыхают.
Девственные окрестности, в ранний утренний час
погружается память, создается рассказ.
(1966)
Перевела Гали-Дана Зингер.
Знаменитые перцы госпожи АльмозлиноПер. Г.-Д. Зингер
Смерть схватила госпожу Альмозлино за горло.
Это было некрасиво со стороны смерти,
это было очень грубо с ее стороны.
Госпожа Альмозлино трепыхалась в руках дегенератки.
Фаршированные перцы скворчали на огне.
Чудный запах заполнил всю кухню.
Господин Эплштейн принюхивался в парадном и завидовал господину Альмозлино.
Господин Альмозлино взглянул на часы и в душе улыбнулся.
Рут Альмозлино, замужем за Йорамом Шакедом, припарковала машину.
Госпожа Альмозлино пыталась ухватиться за стол, но ей не удалось.
Шауль Альмозлино вышел из офицерской столовой и на ходу беседовал
с сержантом Ирит Дрори.
Госпожа Альмозлино распрямилась бесстыдно.
Госпожа Альмозлино рухнула как швабра.
Назавтра господин Эплштейн сказал госпоже Коэн: Счастье,
что весь дом не сгорел.
(1966)
Перевела Гали-Дана Зингер. // «ИО», 1995, № 6, Иерусалим.
Иона Волах (1944–1985)
ЛоттаПер. Г.-Д. Зингер
Шведским ключом Лотта расчесывает
свои волосы-пружины
глотает таблетки против всяческих чувств
таинственного
надевает платье из паутины
и выходит себе то
что Лотта воспринимает вместо
истины это то что у тебя фигура как с картины
так зачем тебе трубка войны
но Лотта приняла свои пилюли
и теперь понимает лишь слова.
(1966)
Перевела Гали-Дана Зингер.
КассиусПер. Г.-Д. Зингер
Вороны зовут тебя
оставить землю и возвести себя
ты мажешь лицо в цвет пожаров
и можешь зайтись в индейских кличах
но
то что было вчера свеча
дальние случаются дела
ближние случаются дела
кто-то дует в воздушный шар
и выпускает из шара воздух
кто-то дует в воздушный шар
и выпускает из шара воздух
мальчик мальчик бедняжка
я иду укачивать тебя
безумная девочка
я пришел забрать тебя домой
Кассиус прелесть моя
Кассиус прелесть моя
воронов слушать тебе до скончания дней.
(1966)
Перевела Гали-Дана Зингер.
КристинаПер. Г.-Д. Зингер
Делают маленькие дела и долго
экзаменуют большие пальцы ног
на них экзема
неужто у негров тоже экзема меж пальцев
сплетают руки и приплясывают
вокруг Кристины
чего чего
рыдают вкруг нее
Кристина выжидает
как звать тебя Кристина
думает Кристина и пытается ощутить
хоровод смыкается вокруг Кристины
тоска изнуряет ее
глубина игры множит ожит ожит
вожделеют пред нею и строят ей рожи
голова идет кругом среди рыданий
и любящим тоном каждый
шепчет ей ну так что же.
(1966)
Перевела Гали-Дана Зингер.
ПтицаПер. С. Гринберг
Птица одна распевала
песню но песня была чужой
Другая птица пела из ее горла
Другой напев
Но для птицы это было неведомо
она не знала что это другой напев
Кто-то другой говорил из ее горла
Она всегда думала что это она
Только вначале немножко боялась
Но потом и этого не было
Ей стало безразлично —
легковесность несерьезная
Сколько? Как будто это она
строила глазки каждому проходящему
совершенно не различая
и не связываясь ни с кем отдельно
ведь у нее не было голоса своего
ее голос взлетал себе свободно
и раздавался из горла кого-то другого
но и тот не знал
что кто-то говорил из его горла
кто-то другой
и он тоже стал равнодушным
какое, мол, ему дело
и голос его тоже взлетал разлетался
раздавался из горла другого
и дальше так
и дальше так
всякий голос
и говор из горла
другого
и никто
никто
не знал
кто он такой
(1985)
Перевел Савелий Гринберг. // «Ариэль», 1993, № 17, Иерусалим.
Иеудит Гендель (p. 1926)
Внизу, у самой землиПер. З. Копельман
На этой неделе, когда я окончательно распрощалась с хайфской квартирой, в ателье, на одной из полок, обнаружилась старая фотография мамы. Годами она висела в доме отца. Однажды, придя домой, я увидела на месте фотографии светлое пятно на стене. Я ни о чем не спросила, отец ничего не сказал, но мы оба знали, откуда это светлое пятно. На следующий день в доме появилась вторая жена отца. Потом стену покрасили, и светлое пятно исчезло. А еще какое-то время спустя, когда я зашла его навестить, он протянул мне перевязанный бечевкой сверток. Я ни о чем не спросила, отец ничего не сказал, но мы оба знали, что находится в том перевязанном свертке, который, говоря по правде, я так и не открыла, а положила, как есть, на полку в ателье. Иногда мы ездили на кладбище, я и сестры. Отец с нами не ездил. Потом и мы перестали. Со временем чертополох разросся, каменная плита осела. Прошло десять лет. Двадцать. Чертополох, наверное, совсем заглушил могилу, и надгробия не видно. Оно с самого начала было невысоким, а потом и вовсе сравнялось с землей.
Тридцать лет спустя, вечером, я сидела рядом с отцом. Лицо его покраснело от слез.
— Мне нужно с тобой поговорить, — сказал отец, не переставая плакать.
— Поговорим, — сказала я в ответ.
— Пойдем в маленькую комнату, — сказал он.
— Пойдем, — согласилась я.
Его голубые выцветшие глаза были неподвижны, и из них все катились и катились слезы.
— Не знаю, что мне делать, — сказал отец.
Я спросила, о чем он.
— Я не знаю, где мне сделать могилу, — сказал он.
— Но, папа…
Он все плакал.
— Я не знаю, где мне сделать могилу, — повторил он сквозь плач.
Его глаза блестели — оставаясь по-прежнему неподвижными — ни дать ни взять, два синих камушка.
Он сказал:
— Мне сказали, рядом с Батьей есть свободное место.
Батья была его второй женой. Это было на следующий день после ее похорон.
— Купи это место, — сказала я.
— Я не могу, — возразил он.
— Почему?
— Я не могу поступить так с мамой, я не могу предпочесть одну жену другой.
— Но папа, — начала было я.
Его лицо вдруг посерело.
— Нет, — сказал он. — Пусть уж меня похоронят отдельно. Я не могу предпочесть одну жену другой.
Мне было неловко на него смотреть. Я думала о том, что за тридцать лет он ни словом о ней не обмолвился.
Он сказал:
— Они говорят, я должен сделать, как мне лучше. Что я должен выбрать могилу, где мне больше нравится.
Мне было неловко на него смотреть. У него дрожал подбородок.
— Что они понимают, — начал он опять.
— Да, — согласилась я.
Его лицо все еще было серым, древесного цвета, и лишь глаза горели, словно две фары, укрепленные на деревянном ящике.
— Пусть меня похоронят отдельно, — повторил он, — я не могу предпочесть одну жену другой.
Я напомнила, что он прожил с Батьей тридцать лет. Он возразил: что они значат, тридцать лет!
У него стучали зубы.
— Тридцать лет мне ее не хватало.
Голос стал чужим, надтреснутым, а пальцы он стиснул так, словно это были клешни.
— Уж лучше пусть меня похоронят отдельно, — отрезал он.
Его зубы все стучали, и тогда он сунул обе руки в рот и долго сидел так, обжав челюсти черными клешнями.
Мне было неловко на него смотреть. Пальцы с обгрызанными ногтями заслоняли лицо. Я подумала: мой отец, старый человек, грызет ногти. Подумала: он не заговаривал о ней тридцать лет. Его ногти были твердыми, тупыми, короткими, и мне пришло в голову, что тот же кальций, те же вещества образуют и кровь и землю. Я вспомнила, как он приходил, садился и молчал — о, отец мой, как много ты молчал, — подумала, что дух человека таится у него внутри, и мысленно сказала: о, отец мой, ты сумел меня удивить. Его лицо было серым, усталым. Он закашлялся, из горла вырывались булькающие звуки. Он словно пробудился, и глаза горели теперь отдельно от лица. Они были холодны и тверды, как минералы.
— Да, пусть уж меня похоронят отдельно, — повторил он уверенно. Кашель усилился, он поднялся и кашлял, стоя посреди комнаты. От кашля его качало из стороны в сторону, словно он был подвешен в пустоте. — Пусть меня похоронят отдельно, — повторил он, ища опору в стене.
Несколько месяцев спустя я услышала, как отец, тяжело дыша, поднимается по деревянной лестнице. Он был очень бледен, когда вошел.
— Я ходил узнать, — сказал он.
Я спросила, о чем.
Его сухие потухшие глаза смотрели на меня в упор.
— Так, ходил узнать. — Он мрачно ухмыльнулся.
— Купи ее, — сказала я.
— Я не могу.
— Купи ее, — сказала я снова.
Я сделала кофе. Долгое время прошло в молчании. Он сказал: трудно решиться. Руки его дрожали. Он сказал: я не могу лежать в земле один. Кофе выплеснулся ему на брюки, отец поставил стакан на стол и принялся осторожно промокать пятно.
Теперь он говорил с горячностью: нет, не могу я быть в земле один. Его руки по-прежнему дрожали, и он пил медленно, крепко сжимая стакан обеими руками.