.
У Гордона чувство благоговения перед еврейкой сливается с чувством преданности еврейству; какою страстью, какою глубокою жалостью дышат эти очаровательные стихи! А представление о еврействе стояло у него в связи со служением еврейской речи и письменности. Для Гордона было ясно: раз мы страдаем во имя идеи наших предков, неужели мы прервём общение с ними? Неужели мы откажемся от всех сокровищ, которыми со времён Авраама обогатили наше достояние пророки, мыслители и поэты. У еврейской речи столько же своеобразных нарядов, сколько в жизни народа было гонений и мытарств. Каждое новое испытание придавало ей новые чары — неужели всё отдать на съедение крысам в книгохранилищах? Язык живой — слышите, как он весь содрогается под пером поэта?
А дети наши, следующее за нами поколение, —
С младенчества они чуждаются нас;
Из-за них моё сердце истекает кровью,
Они всё дальше уходят с каждым годом,
Кто знает, до каких пор, до какого предела,
Увы, может быть, до такого места, откуда возврата нет…[44]
Гордон особенно силён и меток, когда нужно оригинально и остроумно выразить глубокое чувство; его собрание надгробных стихотворений есть нить, на которую нанизывается одна жемчужина за другою.
Но он умеет быть колким и беспощадным; ложь и затмение мысли — вот два врага, с которыми он борется не на живот, а на смерть. Одна из лучших его вещей в этом отношении — бесподобный «Хвостик буквы йод». Или вспомните картину растерявшегося города, когда ученик Маггида падает в синагоге в обморок и оказывается девушкой! На тему о борьбе с невежеством написан и его второй рассказ из цикла «Свет, каков он есть», который лучше, может быть, бьёт ханжей и вернее поражает местных святош, чем классический «Соглядатай дома Израилева» незабвенного Эртера. Вообще, Гордон был велик в юморе, в своём неподдельном юморе. Как он тонко подметил характерную особенность еврея, который переносит все от нееврея и вечно недоволен обращением с ним самого скромного, почтительного брата по крови и вере! Как удачен его рассказ о содержателе заезжего дома, который, не зная, кто стоит перед ним — христианский ли гость или проезжий еврей, подымает картуз и чешет себе голову, боясь оказать лишнюю честь единоверцу, и вдруг проворно опускает картуз на свою макушку, лишь только выведал, кто такой его собеседник! Какая горькая правда лежит в размышлениях о теперешнем значении гафтара[45] для оценки знания человека и о потрясающем впечатлении, произведённом на слушателей правильным чтением!
Рядом с этим, как он мастерски описывает страдания кантонистов[46], детские опасения и волнения, этапы их крещения, как живо восстаёт перед нами душевное состояние каждого из этих мучеников, сообразно с особенностями его натуры, с его личными склонностями!..
У Гордона удивительно хорош тон искренности, который сквозит в каждом слове. Его действующие лица говорят, как они бы говорили в жизни, рассуждают и поступают так, как водится на белом свете. Творчество художника сказывается в том, какую он подкладку придаёт своему рассказу, как он тонким юмором заставляет призадуматься и понять, что автору не до смеха… Но он был не прочь и смеяться ради самого смеха. Всем памятны его удачные еврейские bon-mots[47]: правда, не все попали в печать. Известно, что такие вещи многие любят и слушать, и читать, но терпеть не могут, чтобы об этом знали другие.
И не всегда он парил в поднебесье. Он опускался до нашего разговорного жаргона, до презренного жаргона[48], которому ныне столько достаётся от всех. Конечно, если жаргон хочет проникнуть в науку, если он грозит чистоте нашего языка, то он не на месте… Но отчего не поговорить по душе на тысячелетнем наречии, которое сопутствовало нам во всех наших странствиях и сохранило на память от каждой эпохи нашего многострадального существования яркий лоскуток живого слова, — наречие, которое манит нас волшебным жезлом детских воспоминаний и бабушкиных повествований, которое одно составляет связь между нами и нашей обездоленной братией? И Гордон в нём великий мастер; стих выливается у него в чудной отделке: то остроумно шутит, то журит, то плачет, то рыдает. Пальма первенства принадлежит его «Песни на Симхат-Тора»: «Выпьем, братья, ле-хаим, ле-хаим» — в которой из груди его вырывается неподдельный крик наболевшего сердца. Вспомните ещё его «Колыбельную песню», которую он слагал на мотив «Спи, младенец мой прекрасный»; и здесь, и там материнская любовь. Но между тем, как у Лермонтова простое чувство преклонения перед всемогущим роком, здесь царит гордое сознание, что одним словом она, мать, может получить своего ребёнка, которого у неё похитили, но этого слова она не скажет, потому что оно — ложь, и она сама заклинает сына, чтобы он его не произносил, и чтобы он остался верным своей вере и своему народу! И чудно наставляет она его, ставя выше всего долг, долг перед Богом и долг перед человечеством, без ропота на судьбу и ненависти к людям…
Тверд и непоколебим, как эта мать, был и Гордон в своих основных воззрениях: он не изменял в жизни ни беззаветной любви к своему народу, ни глубокой вере в его просвещение и возрождение для лучшего будущего… Прямота и твёрдость нашего поэта проявлялась даже в его почерке: ясный, крупный, ровный, он и есть достойная его характеристика.
С ним умер, быть может, последний наш поэт на древнееврейском языке. Дай Бог, чтобы на наших глазах не свершилось того, что случилось при отходе души кроткой Михаль и великого Давида; чтобы не пришлось сказать вместе с Гордоном и его музою:
И не слышно с тех пор нашей чудной народной лютни, не ударял с той роковой ночи по её струнам живительный дух, она замолкла навеки…
(1892)
(Написано по-русски.)
Иехуда Лейб (Лев Осипович) Гордон (1830-1892)
В пучинах моря(Поэма)Пер. Л. Яффе
Сиона изгнанники жили веками
В Испании[49] дальней, омытой морями.
И в чуждом краю, в Пиренейских горах,
Они позабыли о долгих годах
Скитанья и рабства… Но в край этот чудный,
Где плещется Таго[50] волной изумрудной,
Католики злобной толпою пришли
И их на изгнанье и смерть обрекли,
И с сердцем жестоким и твердым, как камень,
Монахи бросали их сотнями в пламень.
И снова изгнанье… Ряд мрачных веков
Скитанья, презренья и злобы врагов
Настал для несчастных. Европы столицы
Им дали одни лишь гробы и темницы,
Их в Африке ждали неволя и цепь,
Поила их кровь азиатскую степь;
Наполнилась трупами бездна морская,
И крови потоки по суше текли…
Но скрылся Всевышний с небес, не взирая
На слезы и муки земли.
Не видит Он нашего горя и плача,
Врагов ожидает повсюду удача.
За наши ль мученья и горе в награду
Испанская рать разгромила Гренаду[51]?..
За наше ль изгнанье Колумбом открыты
Неведомых стран берега?[52]
Страна же, где нас не лишали защиты,
Во прахе лежит, под пятою врага…
Читаю в кровавых обугленных свитках
О страшных гоненьях, о муках и пытках;
Отчаяньем веет от этих страниц,
И чудится мрак беспросветный темниц,
Где братьев живьем беспощадно сжигают…
Знакомые стоны, родные невзгоды…
Скиталец-народ утопает в крови,
Священные бойни, за веру походы,
И это — во имя одной лишь любви!..
Из бухты широкой, по волнам морским
Суда выплывают, одно за другим;
Змеею на палубах вьются канаты,
Матросы теснятся, тревогой объяты,
Вздымаются мачты, шумят паруса,
И слышатся тысяч людей голоса.
Куда направляешься, город плавучий?
Из чудного края, где свет и лазурь,
Зачем в океан беспредельный, кипучий
Плывешь ты игрушкою бурь?..
Какие виднеются лица из люка?
В чертах истомленных — тревога и мука,
Черты их поблекли от горя и слез,
Черты их знакомы — зачем же вопрос?..
Нетрудно узнать эти бледные лица,
Скиталец-народ, перелетная птица…
Народ мой спасения ищет в пучинах,
Спасенья в воде от огня и темниц…
То голубь летит от когтей ястребиных,
Трепещущий голубь от хищников-птиц.
Кто лиц не узнает — больных и усталых,
Поблекших от горя, печальных и впалых?
— Куда ты стремишься, о брат бесприютный?..
— Уносит с собою нас ветер попутный,
На юг иль на север — не все ли равно?
Изгнаннику дорого в жизни одно,
И страстно к тем странам он ищет дорогу,
Где можно молиться Единому Богу.
Куда бы их ветер и вихрь ни носил —
Повсюду найдется земля для могил…
Колеблемы ветром, шумят паруса.
На палубе — якорь; звучат голоса,
И носятся в воздухе громкие крики:
«Прощай, наша родина, край наш великий!..»
Рыдают евреи, в их взорах — печаль…
Ужели страдальцам отечества жаль?
Вы все еще любите родину вашу,
Обрекшую вас на тоску и позор?
Вы яда испили в ней полную чашу,
И путь вам отрезали меч и костер.
Там все дорогое для вас остается…
И с другом рыдающий друг расстается.