Еврейскую литературу следует разделить на три главные эпохи: на литературу времен до возникновения Талмуда, литературу талмудическую и литературу новейшего времени. Книги первой эпохи, хотя составляют несомненно лишь часть большей затерявшейся литературы, ясно свидетельствуют, что умственная деятельность евреев уже при самом возникновении не чуждалась никакой области человеческого мышления. Наравне с религиозными законодательными положениями, они передают и бытовую жизнь в таких ясных и достоверных чертах, что служат поныне надежнейшими источниками истории этих отдаленных эпох. Красноречие и поэзия составляют существенный элемент; рядом с карательными речами суровых народных ораторов находят себе в них место философские рассуждения и воспевается любовь и наслаждение земными благами. В период талмудический, т. е. со времен возникновения Талмуда вплоть до наших времен, преобладающими, всепоглощающими элементами литературы становятся богословский и юридический. Общечеловеческие познания и науки, начавшие созревать и развиваться у других народов, в этот период времени не нашли надлежащего места в литературе народа, которому не могли принести важнейших выгод в практической жизни. Поэзия и красноречие пришли в упадок и являются лишь в весьма посредственном виде в произведениях литургии[56]. Светская же поэзия и беллетристика преследовались как ересь. История, даже еврейская, осталась почвой необработанной. Представители национальной интеллигенции этой длинной и мрачной эпохи успели наложить суровый отпечаток мертвенной односторонности и на живые произведения литературы предыдущей эпохи, подводя под узкую мерку собственного миросозерцания все практически ясное, все рациональное, не способное отуманить здравый смысл и предоставляющее свободное движение трезвому рассудку. Для достижения этой цели, добивавшейся с непреклонной последовательностью, были пущены в употребление два орудия: сперва дераша (переносное толкование), а потом и каббала (мистика). Такое направление литературы не замедлило сказаться на самом народе и придало его характеру и его духовному и социальному устройству тот своеобразный строй, который идет вразрез с самыми элементарными понятиями нашего времени.
Литературу третьей эпохи, или новоеврейскую литературу, можно отчасти назвать реставрацией литературы первой эпохи. Нет сомнения, что живи мужи еврейской интеллигенции доталмудического периода в наше время, они бы ни на шаг не отстали от великого движения человеческого ума, которое составляло, в сущности, их собственный идеал. К этой цели стремится и новоеврейская литература. Когда от удара мощного крыла нового времени повеяло и на евреев свежим духом, их гений встрепенулся и литература начала принимать подобающий ей универсальный характер. Исходная точка этого нового тока есть Мендельсоновская школа[57]. Первым самым естественным ее делом было, посредством новых комментариев к книгам литературы первой эпохи, основанных на научных началах и правильном понимании языка, разорвать заколдованный круг и рассеять туман, которым окружили их дераша и каббала. Здравый рассудок возвращен был еврейскому мыслителю; критический дух и стремление к справедливой, нелицемерной оценке фактов стали оспаривать почву у казуистики и априорных суждений. С этими тенденциями возникла в Германии еще на исходе прошлого столетия новая еврейская литература, задача которой двоякая: ознакомить евреев, потерявших из виду умственное движение остального человечества, с великими результатами этого движения и разработать сырой материал специально-еврейской учености на научных началах, образуя из него пригодный элемент для общей культуры и науки. Работа в том и другом направлении шла первоначально на древнееврейском языке, единственно доступном тогда германским евреям, для какой цели и сам язык стали обрабатывать, очищать от плесени и ржавчины, чтобы сделать из него орудие, удобоупотребляемое для служения науке. Первая задача, впрочем, скоро разрешилась более естественным путем. Усвоение себе вполне немецкого языка, давшееся германским евреям быстро и легко, по сродству этого языка с их прежним наречием[58], открыло им свободный доступ ко всем наукам и познаниям. Шедшее же рядом с этим усвоением немецкого языка и коренное знание языка еврейского и еврейской литературы, к изучению которой они отнеслись со свойственной немцам серьезностью и основательностью, разрешило впоследствии и вторую часть задачи и повело к тем блистательным результатам, которые обеспечили еврейской науке в Германии видное место в энциклопедии наук человеческого рода.
В настоящее время еврейский язык пришел в Германии в совершенный упадок. За исключением немногих выдающихся личностей, знание еврейского языка и литературы там большая редкость. Есть даже раввины, которые не умеют читать по-еврейски. <…>
Еврейский язык, вытесненный в Германии из науки, из школы, а, наконец, и из синагоги, нашел себе убежище в славянских землях, преимущественно в России, потому что здесь евреи не знали другого литературного языка. Здесь специально-еврейская наука изучается в широких размерах. Глубокое, многостороннее знание всей раввинской письменности — явление весьма редкое в других странах — встречается у нас на каждом шагу. В каждой сколько-нибудь значительной местности еврейской оседлости в северо-западном крае кроме самих раввинов, глав иешиботов и других лиц, для которых специальность эта есть условие их признания и источник существования, вы встретите много частных лиц, небезосновательно слывущих «ламданами», т. е. учеными. В каждой сколько-нибудь видной общине найдете по нескольку библиотек не одних талмудических, но и других известных богословских сочинений. Сколько нетронутых сил дремлет в этой богатой природе! Недостает только заступа культатора, светоча образовательного духа — духа Божьего, парящего над бездной и приводящего первобытный тогу вавогу[59] в определенные формы. Это, собственно, и есть главная задача новоеврейской литературы; но выполнение этой задачи у нас представляет гораздо больше затруднений, чем это было в Германии. Уже для обозначения самого своего существования новоеврейской литературе приходилось побороть громадные затруднения и приходится еще теперь выносить борьбу с разных сторон. Самая жестокая, самая утомительная борьба — это, конечно, борьба с фанатизмом. Применение при обработке сырого материала старой литературы приемов и мер положительных наук — анализ, критика, историческое освещение фактов, классификация и систематическое распределение предметов, отыскивание историческим явлениям физических и естественных оснований — все это считалось делом святотатственным, богохульным, несмотря на то, что в Германии все это давно уже вошло в норму и имело блестящие последствия. Наши раввины-талмудисты мало знали и еще меньше признавали авторитет представителей еврейской науки в образованных странах. Об одном лишь С.Л.Рапопорте[60] отозвались, что он действительно человек ученый, но сожалели, что проводит век свой в пустяках. Но особенно зорко и ревниво следили они за произведениями новой литературы, старавшимися занести в лоно еврейства новые элементы для возбуждения духа и облагораживания вкуса. Произведения эти считались источником всякого зла. Чтение каких бы то ни было книжек не талмудического содержания навлекало гонение и имело подчас трагические последствия. Сколько небезынтересных анекдотов можно было бы порассказать о несостоявшихся партиях, о расторгнутых браках, о публичных оскорблениях, которым были виною «книжонки малого формата с коротенькими строчками»! Пишущий эти строки был на тринадцатом году жизни исключен из хедера за то, что у него накрыли писанные еврейские стишки, воспевавшие — красоту зимы.
Если такие препятствия ставились возникновению новой литературы в недрах самого еврейства, то условия вне этих кругов были столь же неблагоприятны. <…>
Еврейские книги печатались только в трех центрах еврейской оседлости: в Вильне, Житомире и Варшаве. Обладатели житомирской типографии, ревностные поклонники цадикизма[61], ни за какие блага не оскверняли свои станки печатанием книг «вольнодумного» содержания; варшавская же еврейская печать не слыла образцовой, и еврейские авторы, за исключением живших в самой Варшаве или вблизи ее, редко печатали там свои сочинения. Главной причиной тому был, как нам кажется, недостаток в хорошей еврейской корректуре. Из остальной же России книги новоеврейской литературы появлялись преимущественно в Вильне, причем приходилось автору или самому проехать порядочную даль и порядочно издержаться во время поездки и пребывания в чужом городе, или же доверять рукопись самому типографщику и его корректорам, и случалось, что целые годы проходили прежде, чем злосчастный плод мог узреть свет Божий, и то в виде, напоминавшем сироту, выросшую под рукой злой мачехи.
Сильное препятствие для развития новоеврейской литературы заключается еще и в том, что у нас нет правильной торговли еврейскими книгами. Преодолев благополучно все препятствия и увидев, наконец, свой труд напечатанным, автор не имеет возможности распространять его в публике. Если он не может или не желает сам отправиться кочевать со своими книжками, как коробейник по белому свету, где иные смотрят на него просто-напросто как на попрошайку, он обыкновенно рассылает часть экземпляров непосредственно по почте к ведомым и неведомым меценатам, выжидая дома присылки лепты, весьма часто не доходящей по адресу; с остальной частью экземпляров обращается он с просьбой о распространении их к разным знакомым, не всегда одинаково услужливым и аккуратным, или же, очертя голову, доверяется первому встречному книгопродавцу, не имея достаточной гарантии его благонадежности. Таким образом, книги, подчас даже весьма полезные, недостаточно распространяются в публике, а сочинитель, даже талантливый, теряет охоту к дальнейшим поползновениям.