Период истории евреев в Европе со времени изгнания их из Испании и вплоть до восемнадцатого столетия представляет собой сплошной мартиролог, и вся еврейская поэзия того времени есть сплошной стон измученной, исстрадавшейся еврейской души. Конечно, это было не время для поэтической разработки эротических и любовных тем. Но и в восемнадцатом и в начале XIX столетия, когда жизнь евреев в Европе приняла более спокойное течение, еврейская поэзия не выходила из узких рамок дидактики (причем нередко в стихотворной форме излагались целые научные или философские трактаты) и произведений на теологические темы. Таким образом, даже в самый разгар романтизма и сентиментализма в Европе, когда женщине и любви в европейской литературе принадлежало почти исключительное место, только в еврейской литературе эти темы по-прежнему совершенно игнорировались, и так дело тянулось вплоть до половины девятнадцатого столетия, когда Мапу, можно сказать, впервые затронул эту область в своих произведениях.
Что такое исключительное отношение еврейских писателей к области половой любви не может быть объяснено ни расовыми особенностями еврейского народа, ни особенностями социального положения еврейской женщины, ни даже особенностями патриархального быта в еврейской массе, достаточно ясно из сопоставления с таковыми же особенностями близких евреям народов, как арабы или другие восточные племена, у которых женщина занимает гораздо более низкое социальное положение и бытовой строй которых во взаимных отношениях между полами во многом представляет еще более патриархальные черты, чем у евреев. Между тем, поэзия этих народов, начиная с народных сказок «Тысячи и одной ночи» и кончая Гафизом, вся сплошь посвящена женщине и чувству половой любви. Причины лежат — в исторических судьбах еврейского народа, в его многовековом мартирологе, заставлявшем евреев устремляться от земного к небесному, ценить только духовную сторону человеческого существования, с пренебрежением относиться ко всему земному, преходящему и стремиться только к тому, что абсолютно, вечно и не зависит от изменчивых человеческих чувств и несовершенств человеческой природы. Бог, самодовлеющая наука, космос во всей его целокупности и человек, лишь постольку, поскольку он является вечной и неизменной частицей этого космоса, — вот единственные достойные темы для мыслящего ума и творчества, все же остальное есть только более или менее необходимые аксессуары человеческого бытия, только терпимая уступка человеческим слабостям и недостаткам человеческой природы и отнюдь не должно привлекать к себе исключительного внимания, а тем более быть возводимо в идеал. Стремясь всей душой своей и мыслями ввысь, ища у престола абсолютной справедливости и высшей правды утешения во всех скорбях и мучениях своей многовековой страдальческой жизни, ожидая лишь в будущей жизни, на небе, награды и возмездия за все земные страдания и невзгоды, признавая счастье возможным лишь как духовное удовлетворение разных умственных и нравственных запросов, евреи за время своего исторического мученичества выработали в себе твердое и незыблемое мировоззрение, в котором только вопросам духа уделялось внимание, физическая же сторона человеческого существования и все, что так или иначе к этой стороне человека относится, оставалось в полнейшем пренебрежении и даже презрении. Стоит ли заботиться о теле, о ничтожной оболочке, нужной для кратковременного земного пребывания, когда дело идет о вечности, о незыблемых, непреходящих законах Божества, о вечной блаженной жизни духа, к которой вся земная жизнь человека есть только досадная, хотя необходимая и неизбежная, приуготовительная купель?
Из всего этого, конечно, совсем не следует, чтобы чувство любви стало недоступно для евреев. Наоборот, те же исторические и социальные условия, которые выработали в еврейском народе такие духовные идеалы и внеземные, если можно так выразиться, стремления, вместе с тем способствовали наиболее интенсивному влечению к семейной жизни, к домашнему очагу как к единственному убежищу, где еврей находил себе известное физическое и нравственное успокоение и отдохновение. Отсюда — всем известные семейные добродетели евреев, их удивительное чадолюбие и крепость и чистота семейных уз. Но внешние проявления этого влечения к брачной жизни, вся та показная эстетическая сторона его, которая у европейских народов сложилась, главным образом, под влиянием рыцарства с его «обожанием» женщины и, проникая все дальше в глубь народной жизни и захватывая все большие круги общества, мало-помалу наложила свой отпечаток на всю сферу взаимных общественных отношений, эта показная сторона никогда не играла существенной роли в жизни евреев и только в самое последнее время захватила и их — и то лишь в тех кругах еврейского общества, которые приобщились к общеевропейской жизни, и постольку лишь, поскольку они к ней приобщились. Взгляд на брак как на такое же чисто прозаическое удовлетворение физических и нравственных потребностей человеческой природы, как удовлетворение и других потребностей человеческого существования, глубоко укоренился в психике еврейской народной массы, и, конечно, нужно много лет изменившихся исторических и социальных условий, чтобы в этой области последовали какие-либо изменения.
Ясно, что когда в первой половине девятнадцатого столетия еврейская художественная литература, под влиянием изменившихся политических, социальных и бытовых условий еврейской жизни спустилась с небес на землю и стала из земной жизни черпать сюжеты для своих произведений, она нашла область половой любви у евреев наиболее необработанной и для себя непригодной. И в то время, когда бытописатели еврейского народа в изображении различных сторон экономической, социальной и бытовой жизни евреев достигли значительного художественного совершенства, еврейские беллетристы, пытавшиеся брать темой для своих произведений половую любовь, не шли далее рабских подражаний европейским образцам и заставляли своих героев чувствовать, думать и говорить в духе персонажей из сентиментальных романов конца восемнадцатого и начала девятнадцатого столетия. Да оно вполне и понятно. Раз жизнь не давала никаких типических черт и реальных основ для художественного своего воспроизведения, то откуда могло появиться в еврейской литературе художественное изображение того, чего не было в действительности? Область взаимных отношений между полами в еврейской жизни продолжала пребывать все в той же патриархальной первобытности. Все такую же главенствующую роль в сфере устройства еврейских браков играли «ихус» (знатность рода) и материальные расчеты; «шадхены» (сваты) по-прежнему разъезжали и сновали по всем городам и весям еврейской оседлости, и вся эволюция любовных отношений еврейской брачующейся молодежи, даже в наиболее передовых кругах еврейства того времени, сказывалась разве в десятке-другом «любовных писем», которыми обменивались до брака между собою никогда, в большинстве случаев, не видевшие друг друга жених и невеста.
В последней четверти XIX в. в этой сфере произошла, однако, сразу резкая перемена. Целая масса еврейской молодежи обоего пола, устремившаяся в высшие учебные заведения, вступила в непосредственное знакомство друг с другом. Общность интересов, сходство взглядов и стремлений, согласие во вкусах и наклонностях стали играть у еврейской молодежи не меньшую роль в инстинктивном влечении обоих полов друг к другу, чем в соответствующих кругах общества у других народов. Таким образом, область любви в еврейской жизни получила такое же право на литературное воспроизведение, как и другие ее области.
Шестидесятые и семидесятые годы прошлого столетия ознаменовались в литературе всех почти европейских народов стремлением к возможно более реальному и объективному воспроизведению жизни в литературных произведениях. Повсюду роман стал господствующей формой литературных произведений. В России появились Толстой, Достоевский, Гончаров, Тургенев; в Германии — Шпильгаген, отчасти Фрейтаг; во Франции — Флобер, Золя, Додэ, Мопассан, бр. Гонкуры; в Испании — Перес Гольдос; в Италии — Ипполит Ньево. Конечному каждого народа реализм в художественной обработке взятых из жизни сюжетов получал свои национальные характерные особенности. Так как в задачу нашего очерка не входит детальное рассмотрение этого вопроса, то мы ограничимся здесь лишь указанием, что во Франции реализм этот, в лице Золя и его ближайших последователей, вскоре принял форму так называемого натурализма, т. е. наиболее близкого к природе воспроизведения различных явлений жизни, не исключая самых низменных сторон ее. Здесь опять-таки не место входить в рассмотрение вопроса о том, насколько такое трактование литературных сюжетов соответствует тому, что принято называть художественной правдой; для нас важно лишь отметить, что крайние проявления натурализма у Золя и его последователей вызвали соответственную реакцию, и известная часть французских беллетристов приняла под свою защиту чистую эстетику, якобы поруганную и попранную школой Золя. Конечно, в новом литературном движении сказался не один только протест против Золя и его последователей. Литературные явления, как и явления самой жизни, очень сложны и обуславливаются совокупностью многих факторов. Франко-прусская война 1870-71 гг. с целым рядом тяжелых испытаний породила во многих кругах французского общества недовольство буржуазным и материалистичным строем, по преимуществу господствовавшим во времена второй империи[77]. Отсюда политическая реакция, вызвавшая вновь усиление клерикализма, наклонность к мистицизму и известную утонченность и аристократичность во вкусах и взглядах. Оскорбленное неслыханным поражением национальное самолюбие перешло в ярый шовинизм, а вместе с тем в поклонение всему сильному и героическому. С другой стороны, все более усложнявшиеся условия социальной и экономической жизни, вызывая все более интенсивную борьбу за существование и лихорадочную деятельность, в свою очередь, способствовали крайней напряженности нервной системы и повели к известному патологическому ее вырождению. Неврастения и разные ненормальности в психических и нервных отправлениях организма стали повальным явлением в известных кругах европейского общества, а отсюда естественным последствием явилась некоторая извращенность в эстетических вкусах и стремлениях. Некоторую роль в новом литературном движении сыграло также и то, что на нем второстепенным талантам легче было выдвинуться вперед, чем на старом пути, по которому уже прошло столько гигантов мировой литературы. Таким образом, новое течение во французской литературе, получившее вскоре после своего появления характерное название декадентства, явилась не одним только литературным протестом, но обуславливалось самой жиз