йствию»[109].
(1899)
Перевел И.Румер. // Ахад Гаам. Избранные сочинения. Т. 1. 1919, Москва.
Мордехай Цви Мане (1859–1887)
Стремление душиПер. Л. Яффе
Вечереет, и прекрасен
Солнца вешнего закат;
Свод небесный алым блеском
Догорающим объят.
Тишь и нега… Все застыло,
И в листве движенья нет;
На холме сидит печальный
И задумчивый поэт.
Как хорош ты, праздник вешний,
Несказанных полный чар!
В сердце вновь цветут надежды,
В сердце снова юный жар.
Дух больной опять волнует
Новых, мощных дум прилив;
Скорбь и боль сменяет вера
И к высокому порыв.
Тишь кругом, покой и нега…
Чу!.. в безмолвьи крыльев взмах!
Ветерок в лицо повеял,
Шелест в дрогнувших ветвях…
Это аист чернокрылый
С телом белым, словно снег,
Выше, дальше закружился,
Глубь пурпурную рассек.
Если б силы мне, больному,
Если б крылья мне в удел! —
Из чужбины неприветной
На Восток бы я летел.
В край волшебный, где Галеви,
Сиониду[110] спев, почил;
Там на нивах, вновь расцветших,
Наберусь я новых сил.
Где ты, где ты, край священный?..
Страстно рвусь к твоим полям:
Воздух твой душе отрада,
Он целебен, как бальзам.
Воздух твой душе отрада…
Там из сердца льется стих.
Чудный вид, картины счастья
В грезах вижу я моих;
Нивы, дол, росы алмазы
Отблеск солнца золотит,
Песнь здоровой, новой жизни,
Песня пахаря звучит.
Звук свирели… гонит стадо
Там пастух на водопой,
Песня девушки живая
Раздается за спиной…
На полях цветущих с песнью
Я возьмусь за вольный труд —
И, быть может, силы снова
К изнемогшему придут.
Скорбь забуду, гнет душевный
И разбитые мечты;
Там узнаю дни отрады,
Дни любви и красоты.
Где ты, край мой? Я к отчизне
Рвусь, как узник из тюрьмы.
О, когда бы вместе к жизни
Возродились оба мы!..
(Нисан 1886. Радошковичи.)
Перевел Лейб Яффе. // Л.Яффе. Грядущее. 1902, Гродна.
Менахем Мендель Долицкий (1856-1931)
Если я забуду…Пер. П. Берков
О, Сион родимый! О, моя отрада! —
По тебе томлюсь я здесь, в стране чужой.
Да сгниет десница, коль тебя забуду[111]
Прежде, чем могила ляжет предо мной.
Пусть прильнет к гортани мой язык лукавый,
Если я забуду, родина, тебя!
Пусть иссохнет сердце, если перестану
Я рыдать безумно, родину любя.
Пусть померкнет радость и проснется горе,
Коль из глаз исчезнет вид твоих руин.
Пусть потухнут очи, если перестанет
О твоем паденьи плакать верный сын.
Нет, я не забуду родины-царицы!
Ты — моя надежда! Свет души моей!
И когда умру я и в могилу лягу —
Памятником вечным будешь ты над ней!
(1891)
Перевел Павел Берков. // П.Берков. От Луццато до Бялика. 1919, Одесса.
Миха Йосеф Бердичевский (1865-1921)
ТоварищПер. А. Кучерский
Она не была красива в обычном смысле слова, но чрезвычайно мила. В тонком своем черном платье, смуглолицая, легкая, она прямо глядела из-под сбивающихся волос в сердце каждого. И печальная грация отличала ее, когда она появлялась в университетских аудиториях и покидала их. Среди слушателей отделения естественных наук она слыла одинокой, и ведь, конечно, была одинока ее душа во все дни познания. Она не искала войти в круг студентов-мужчин, но избегала и сверстниц. Она прибыла с балтийского побережья, чтоб довершить образование в университетском городе. Родители ее умерли, и дядя, ее содержавший, — не стало теперь и его. Каких-нибудь несколько сотен оставил он ей, и этого доставало лишь на скудное проживание. В ее комнатке на окраине была лишь кровать. Да стол, да стул, чтобы сидеть. Рядом со связкой книг — самовар, бутыль для воды и полоскательница. На спинке кровати висели ее немногие платья, прикрытые белым фартуком. Безмерно любила она чистоту. Восстав ото сна и отходя ко сну, она мыла тело. Перед трапезой омывала лицо и руки, утром и вечером чистила одежду и ежедневно сменяла салфетки на стенах, как бы чисты они ни были.
Она изучала экономику и этику, в свободное время читала поэтов, чьи сочинения удостоились выйти собраниями, и грезила об освобождении человека. О, если б ей было дано, она бы провозгласила свободу каждого в человечестве; о, если б ей было дано, она написала бы множество книг…
Кто познал ее душу? Кто переступал порог ее комнаты, где сидела она, полная трепета и томлений? Как часто она оставляла чтение и глядела в окно на хранящие молчание дубы… Блюдущие высоту свою и достоинство…
А вечерами иная забота. Хозяйка не станет уже хлопотать, чтобы она платила ей в срок: она ходит теперь в дом Василия, секретаря рабочего объединения, и дает уроки его маленькой дочери. Жена его умерла, и он не женился снова. Василий обычно не говорит с нею, а знает он многое. После дневных забот он принимается за сочинения Маркса; она же весьма опасается, как бы не возобладало ученье Бернштейна…
А молодой еврей Тувья всегда усаживается на лекциях у нее за спиной, и он ее любит. Он не говорил еще с нею, разве что самую малость, но она чувствует неизменно его присутствие… Ведь и у них есть религия и молитвы, только они не веруют в крест. В книгах по философии пишут, что Спиноза был еврей, но соплеменники изгнали его из общины.
Касательно же Спинозы, она не совсем понимает: что такое субстанция? Мир — он и есть мир, в обществе имеются труд и капитал… И можно обойтись без богатых… Прежде патриархата был матриархат, как сказано в книге Моргана…
Недавно она прочитала «Ткачей» Гауптмана… Будь поэтом она, верно бы написала еще одну пьесу в дополнение этой…
Владимир, поляк, который сидит с нею рядом, не замечает ее. Он всегда погружен в свои мысли и красив лицом. Он не просит прощения, когда, вставая, касается ее платья, так как склоняет свой слух к тому, что говорит профессор. И делает быстрые записи в лежащей перед ним тетради. Имярек был в Испании, где занимался Платоновой философией.
Есть в альма-матер также студент из Румынии, который, как говорят, написал целую книгу. Было, искал он ее внимания и говорил, что станет ей братом, она же ему сестрой. Она не может взять в толк, почему он так говорил.
У входа в университет поджидал ее смуглый болгарский студент. С ним еще ничего не было сказано. Но однажды она сидела в аудитории со свернутою брошюрой в руке, и, приблизившись к ней, он попросил дать ему почитать это…
То было в те дни, когда она стала питаться в вегетарьянской столовой — ибо нашла, что поедание мяса есть большая жестокость.
Иной раз туда приходил и Владимир, этот поляк. Однажды ели они за одним маленьким столиком, и он стал говорить, как если бы был уже с нею знаком. В понедельник он провожал ее после обеда. Он говорил с нею о греческих мудрецах… Ими одними постигнуто все, прочие же мыслители и философы существуют единственно как толкователи их…
Так шли они вместе до улицы, где он квартировал; и у порога своего жилища он спросил, не угодно ли ей войти и выпить с ним чаю. Кажется, она на мгновенье лишилась слуха. И пошла. Ступенек было немного, он отворил дверь, она последовала за ним. У него прекрасная комната, в окна глядят вершины заоблачных гор…
Он развел самовар и стал ей показывать книги… Был здесь полный Платон на языке подлинника, в переплетах зеленой кожи. Портреты великих писателей были здесь. Он отдает предпочтенье Словацкому перед Мицкевичем. Он бы советовал ей изучить польский. Он подсел к ней и без церемоний положил свою руку ей на плечо.
(1903)
Перевел Александр Кучерский.
ДвоеПер. А. Кучерский
В русско-польской студенческой братии, квартировавшей в большом предместье столицы[112], этих троих девиц всегда видели вместе. Вместе ходили они гулять и ели в столовой, вместе являлись в библиотеке, на диспутах и собраниях. Но разными были они. Одна, красивей своих подруг, была мягкой и томной, носила тонкие платья. Видно было, что она дочь богатых родителей и науки не главное для нее — она здесь только затем, чтобы не оставаться в Сруцке. Мечтательницей была она и лелеяла в своем сердце златые руна, райские кущи, несущихся лошадей, к стопам ее повергаемых графов. Хороша и мила была также вторая; склонная к размышлению об отвлеченных предметах, она находила приятность в том, что подруги называли ее философом. Она сошлась коротко с одним молодым мыслителем, и вместе они погружались в логику и гносеологию и всякий твердый орешек разгрызали вместе. Так, незаметно, и слюбились они. Третья, крупнее своих подруг, с первого взгляда могла показаться совсем некрасивой, но уже со второго в ней находили нечто, и наконец она даже нравилась. Короткие волосы, не прикрывавшие шеи, намекали на некую силу, а приоткрытые полные губы влекли. Ее звали Анна Малкина. «Я Анна», — запросто представлялась она.
Что их сближало, таких различных между собой? В природе женщин сбиваться вместе. Произрастать рядом, как сосны, пока не явится лесоруб и не повалит ту или эту.
Анна была девушка добрая и прямая. Навещала всякого заболевшего, не затруднялась сбегать в аптеку, а то и заночевать при больном, если была нужда. Готова была услужить новой товарке, ссудить деньгами и не напомнить, если забудут вернуть. Могла явиться в дом несколько раз кряду и не сердилась, если не приходили к ней. Иной раз, бывало, весь день у кого-нибудь просидит, при ней уж и заниматься начнут, как будто и нет ее тут, а ей хоть бы что. Что ей с того, говорят с ней или нет? На улице, где она проживала, о ней были неважного мнения, поскольку, как правило, возвращалась за полночь и всегда утомленной. Но какое ей дело до этого? Не прибудет ей и не убудет, если она кому-то не нравится, прочат ей некое будущее или нет. Так же ведь и науки: как ни важны, ни полезны, а не занимают души… Экономика, народное просвещение, идеи общественного переустройства — вещи, бесспорно, глубокие и справедливые, каждый обязан к ним приобщит