Зажечь в своей душе пылающую страсть,
Чтоб я впитал в себя полынь вселенской муки,
Чтоб радость обняли тоскующие руки,
Чтоб опьянен я был вином кипящих сил,
Чтоб тайны всех богов в себе самом открыл, —
А в час, когда замрет в крови моей волненье,
Пусть я бестрепетно приму уничтоженье,
Чтоб в смене образов и дней я снова был
Лишь нить отдельная в руках бессмертных сил —
В руках, что явно ткут на пряже сокровенной
Загадку вечную и темную вселенной.
В ущельях диких скал, где не видать дорог,
Томим сомненьями, брожу я, одинок,
Как в мироздании бродячая комета:
Нас ослепив снопом сверкающего света,
Она уносится на много тысяч лет,
Оставив за собой потухший, темный след.
(1900, Фельзенмер, Швейцария.)
Перевел Осип Румер. // Еврейская антология. 1922, Берлин.
К солнцу(Венок сонетов)Пер. А. Нейстат
Наши предки, которые были на этом месте, обращались спинами к Храму, а лицами на восток, и поклонялись солнцу на востоке.
Гиацинтом и мальвой я был перед Богом моим,
Только чистое Солнце познать в этом мире успел,
И явился мне ангел, и встать и расти повелел,
И ликующим гимном ответить терновникам злым.
Влажность пашни впитаю, во мне разольется вином
Терпкий запах земли, материнская нежность ее.
Иль не стало священника в городе, в Храме Твоем,
Что отныне на поле пророком мне быть суждено?
Как сравню я смолу золотую на стройном стволе
С драгоценным елеем, блестящим на царском челе,
А полей аромат, сохраненный в преданьях отцов,
С фимиамом и нардом и зельем сабейских купцов?
Поклонюсь тебе молча, смиренно качнусь на стебле,
Словно колос, под тяжестью зерен склоненный к земле.
Словно колос, под тяжестью зерен склоненный к земле,
Озаренный величием поздней своей красоты,
Что священную тайну хранит от мирской суеты —
Вечной жизни залог и наследие прожитых дней.
Словно колос, у пашни украденный, — сын деревень,
Полный жизненных соков, с мечтой о величьи судьбы,
Цвел когда-то и я! Только жажды своей не избыл.
Воздаяния жду, и за днем устремляется день.
Не свершились мечты. И во мгле исчезает мой путь.
Оглянувшись в смятеньи, пытаюсь с тропы не свернуть.
Кто же я и зачем? Иль достиг я границы своей?
Неужели обманет и слова не сдержит Творец?
Я — росток полевой. И хранит меня Солнце-отец.
Он послал мне дожди и туманы далеких полей.
Он послал мне дожди и туманы далеких полей,
Мрак пучины морской, где безмолвие вечно царит,
Огнеликое облако, что над вулканом горит,
Вырываясь из чрева, где долго дремало во мгле.
Сонмы звезд, что бессилен в таблицы свести астроном,
Золотое светило, огнезарных небес океан,
Сохраненные старцами тайны невиданных стран,
Деревенский обряд, городского безумца псалом.
Дабы осью сего солнцетварного мира я стал,
Центром центров и сутью его, Он дары умножал
В настоящем, в грядущем, в мелькании прожитых дней.
В многоцветий охры, багрянца, кармина, сурьмы
Велика Его сила, и в мире наградою мне
Оратории красок, симфонии света и тьмы.
Оратории красок, симфонии света и тьмы,
Звонкий холод кристалла, истома лазоревых вод,
Участь искры, исторгнутой в сумраке скальных пород,
И в бушующем море пропавшей бесследно кормы.
И сосудов древесных сплетенье на красном стволе,
Под пилою багровом от крови могучих дубов,
Переливы рассвета, вечернего зарева кровь,
Золотые дары приносящая черной земле.
Всё — единая песня, единый и дивный мотив.
Может, тот, кому числа подвластны, раскроет секрет?
Или ты, постигающий мир, мне подскажешь ответ?
К тайне этой сердца простодушных узнали пути
И поведали мне, когда час откровений настал, —
Я печаль поколенья и песни народов познал.
Я печаль поколенья и песни народов познал:
В начертаниях онских жрецов иероглифы сна,
На податливом камне друидов немых письмена,
Лепет нищего, знак на пергаменте, песнь колдуна.
В чертежах, что служили народам столетья подряд,
В заклинаньях, что шепчет, стада охраняя, пастух,
В исступленьи шамана, смущающем зренье и слух,
В талисманах китайских — откроет мне ищущий взгляд
Только эту молитву — зов плоти и крови моей:
«Сущий в тайне неведомой, кровь мою в жилах согрей!
А огонь, что зажжен Твоей волей, пусть в сердце горит
И частицу небесного пламени вечно хранит!»
Вот и все, что в душе, и звучат в горьком сердце моем
Голос в облаке света и голос во мраке чужом.
Голос в облаке света и голос во мраке чужом
Всё враждуют во мне, и грехам искупления нет.
В этом мире, где только сомненье сомненью ответ,
Я сомнения ядом, отравой неправд обожжен.
Среди тех, кто пытаем судьбою и жаждет суда,
И Всевышнего Имя священное всуе хулит,
Я щитом простодушных поверий надежно укрыт,
И в течении будней они меня греют всегда.
И когда бы не запах живой плодородной земли,
Не удушливый ветер, полову несущий вдали,
Не мелодия плуга и песня серпа за холмом,
Что впитал я в деревне еще на заре моих дней, —
Кто заступником был бы мне в горе, в бою и в огне,
Когда встал я меж смертью и жизнью, меж явью и сном.
Когда встал я меж смертью и жизнью, меж явью и сном
(Нет искусства страшнее), был скальпель в руке у меня.
То от радости плача, то в гневе бессилье кляня,
Я ловил свет последней надежды во взгляде чужом.
Гром орудий на поле ночном без конца грохотал,
И при свете свечи, что в окопе мне робко светил,
Я подвел ту черту и из списка живых исключил,
Словно редкостный камень из чаши янтарной украл.
Но в той искре последней, мерцавшей в зрачке не моем,
Свет впитавшем небесный пред тем, как навек потускнеть,
В лихорадочной молнии, рвущей мне душу огнем, —
Тем огнем, что пожар предвещает, несчастье и смерть, —
Было Солнце, я огненный лик увидал…
Слишком рано пришел я, иль Бог дать мне жизнь опоздал?
Слишком рано пришел я, иль Бог дать мне жизнь опоздал?
Средь богов, наделивших вселенную светом и тьмой,
Звезды — боги мои, и я вновь обращаюсь с мольбой
К лучезарному Солнцу, Луне и далеким Звездам.
Без тебя, о Светило, мироздания нет!
Дети Солнца — плывущие в синюю даль облака,
Дети Солнца — слоновое дерево и шелуха чеснока,
И из жарких горящих углей истекающий свет.
Станет звуком единой молитвы весь страждущий мир:
Ты услышишь волчицы рожающей жалобный вой,
На заре воспоет Тебя в лагере рог боевой,
Ликованье светил огласит Твой прозрачный эфир.
Я пою в этом хоре, не ведая песен иных, —
В моем сердце роса идумейских просторов седых.
В моем сердце роса идумейских просторов седых,
Что песок увлажняет священный в пустыне богов.
Мне напомнит мелодию древнюю тень вечеров,
И при звуках ее вспыхнет свет безымянной звезды.
И вселенную крыльями древняя Ночь осенит,
И единая Тайна пустыни и мрака грядет;
Из шатров своих в трепете выйдет на холмы народ,
В торжестве и в несчастье главу перед ней преклонит.
Но когда над народом померкнет небес синева,
Когда звезды изменят, и станет ему тяжела
Твердь небес на чужбине, к Востоку он кинет свой взор,
Новый месяц встречая, молитвой Луну освятит
И, как прежде, жилище забытых богов посетит
На вершине горы заповедной — таинственной Гор.
На вершине горы заповедной — таинственной Гор —
Великана десница огнем высекает Закон,
И сияньем Его Бэл на Прате далеком смущен
И зардевшийся сфинкс, что от века глядится в Шихор.
Мощный посох Его — истуканов повергнет во прах,
Грозный Зевс посрамлен, замер мрамором яростный зов
Моль изъела нагрудник и пояс Ливийских жрецов,
Тля изгрызла деревья Вотана в священных садах.
Время круг обойдет, и Востока воспрянет звезда,
И пред нею померкнут Гурмиз и Керув без следа,
Аравийский колосс и кумир Эфиопский падут.
И еще мне видение… Ловко сплетая узор,