Пер. Н. Файнгольд
Моя мать, да почиет она в мире, заправила крупу яичным желтком и выставила в окно на солнце. Слетелись птицы на запах зерна, поклевали крупы да улетели, поклевали да упорхнули. Но одна птица застряла между двойными рамами — не нашла пути. Хлопает крыльями, бьется о стекла. Мир сияет перед нею, сестры её и подруги кружат по нему, а она, одинокая, не знает, как вырваться. Ударилась клювом в стекло и упала с распростертыми крыльями. Привлеченный звуком падения, подошел я к окну, протянул к ней руки, сложил её крылья и внес в дом.
Еще миг, сказал я себе, отпущу эту птицу, и унесется она, куда пожелает. Раскрыл руку, чтобы дать ей свободу. Но обессилила птица и не смогла взлететь. Тогда я сказал: «Останься со мной, ешь от хлеба моего, пей из моей чашки, летай в нашем доме — нам на радость»[181].
Я не стал забавляться с птицей — боялся опоздать в хедер. Погладил её крылья и сказал: «Мир тебе, птица моя. Я покидаю тебя против воли, но обещаю вернуться и не расставаться с тобой до утра!» А сестре, стоявшей у меня за спиной, сказал:
— Присмотри-ка за птицей, пока я не вернусь.
Сестра моя не мешкая взяла птицу. Взяла её и защебетала, и стала напевать ей песенку, усадивши себе на голову. В жарких своих волосах устроила ложе для птицы. А я отправился в хедер.
Я в пути, а сердце говорит мне, что нехорошо я сделал, уйдя и оставив птицу в руках сестры. Не пришел бы кот да не съел бы мою птицу! Вернулся я, взял из рук сестры птицу и пристроил её между оконными рамами. Затворил окно, а форточку слегка приоткрыл — чтобы вдыхала ветерок. И только после этого пошел в хедер.
Как хороши летние дни после полудня! В эти часы мы учим Священное Писание. Представьте себе: человек укоряет своего сына — еще упреки на устах его, но в голосе уже звучат прощение и любовь. Такой голос у раби, когда мы читаем Книгу пророка Ошейи, и розга, не покидающая его руки, теперь служит ему лишь для того, чтобы отгонять мух. Голос раби завладевает моей душой, и я почти позабыл мою птицу. Правда, я твердо знаю, что у меня есть тайна, сердце напоминает мне о ней. И когда мы доходим до слов: «Встрепенутся, как птицы…»[182], — я содрогаюсь от ужаса: не съел ли кот мою птицу, не покинула ли она меня безвозвратно?
Как только мы закрыли книги, я опрометью бросился домой — по пути со взрослыми не здоровался, на отклики сверстников не отвечал. До самого дома мчался во весь дух.
Прибежав домой, о птице я не спросил — боялся услышать, что она улетела. Приложил руку к сердцу — оно колотилось под рукой.
Запах, похожий на запах опилок, летящих из-под пилы, доносится со двора. Нэт, жених нашей служанки, постукивает молотком. По одну сторону от него сложены прутья, по другую — гвозди, гвоздями он сколачивает прутья. Я спросил, как он поживает, но ответа не получил. Честный поденщик, он не привык приостанавливать работу, но улыбка на его губах сказала мне, что в моем доме — мир и покой, ничего худого не приключилось. И все же я не успокоился, пока не дал себе обет бросить монетку в копилку Меира-Чудотворца.
Стою, подходит моя сестра. Бросилась мне на шею, пряди её каштановых волос прильнули к моему лицу, прижались к пейсам. И она говорит:
— Нэт делает клетку для нашей птицы!
Опускаю руку в карман в надежде найти хоть что-то и дать Нэту, но карман мой пуст, в нем нет ничего. Отрываю пуговицы от своей куртки и протягиваю Нэту. Нэт берет пуговицы, прячет их и продолжает работать, как ни в чем не бывало.
Полы моей одежды развеваются на ветру, а я, подобный птице, готовой взлететь, обратил лицо к дому, к окну.
Приложила сестра моя палец к губам и сказала:
— Молчи. Она спит…
Но я все же вошел в дом, сестра шла за мной на цыпочках. Взяла она мою руку в свою и моей же рукой указала на окно. Там лежала моя птица: голова между крыльев, а крылья — как золото вечернего солнца. Я замер на месте, не в силах пошевелиться — моя птица пленила меня, словно охотник, подстерегавший свою дичь.
— Она попила, — сказала сестра и придвинула к ней маленькую чашку с водой. А в окне вокруг птицы рассыпано зерно.
Я вспомнил о клетке и о Нэте, делающем клетку. Мне очень хотелось, чтобы он окончил её до ночи и чтобы птица в ней поселилась. Я вышел к Нэту, оставив птицу.
Я около Нэта, подходит мать, и по лицу её видно, что она недовольна мной. И понятно почему — я до сих пор не пошел к молитве. Трудно мне было оторваться от клетки, но я все-таки пошел. А то ведь скажет мать, что нет в этом мальчике страха Божьего, и рассердится на мою птицу.
Как только вошел я в дом молитвы, обступили меня мальчики, стали расспрашивать, почему я ушел из хедера, а ушел-то я, никому не сказав ни слова. Рассказал я им о птице и о клетке, которую Нэт, жених служанки нашей, мастерит для птицы.
Выслушали они и говорят:
— Пойдем к тебе, посмотрим на птицу, погладим её крылья.
Я отвечаю им:
— Хотите увидеть птицу, приходите завтра, а не сегодня. Она спит, вы её разбудите.
Они все разом загомонили:
— Нет у него никакой птицы! Он все навыдумывал! Не верьте ему! Он лжец!
Тогда я взял в руки цицит — кисти моего малого талита, чтобы они свидетельствовали о моей правдивости, и сказал:
— Сейчас увидите, истинны ли мои слова! — и поцеловал цицит…
— Один шартили[183] лучше целой стаи птиц, — изрек кто-то из мальчиков с таким видом, словно шартили обитает в его доме.
Все они завидовали мне, потому что у меня есть птица, и из зависти сказали:
— Откуда мы знаем, годны ли твои цицит! — и принялись проверять мои цицит[184]. Они тянули их с такой силой, что одна из кистей оборвалась. Я положил её в молитвенник.
Один мальчик поймал на лету муху и закричал:
— К нему в рот попала муха, а он говорит, что это — птица!
Но вот пришел мой отец к молитве. Я хотел было застегнуть на себе куртку — не мог же я показаться отцу в расстегнутой куртке. Но пуговицы на куртке отсутствовали, ведь я отдал их Нэту. Показал я мальчикам на борта своей куртки и говорю:
— Пуговицы я отдал Нэту, который делает клетку.
Всем стало ясно, что я говорю правду. И один из мальчиков рассказал:
— Когда умирает праведник, душа его воплощается в птицу, и летает птица весь день, куда хочет — туда летит: то в одно место, то в другое, то к дереву зеленеющему, то к потоку вод. А бывает, опускается на крышу дома молитвы — сказать «амэн» после кадиша[185], либо постучится клювом в окно — чтобы обитатель дома помянул её душу. А ночью возвращается к Отцу своему Милосердному на небесах, ведь там её обитель, и каждую ночь, ровно в полночь, приходит Он в Ган Эдэн — Райский сад — тешиться душами праведников. И может статься, придет Он в Сад и не найдет там душу одного из праведников, воплотившуюся в птицу. И позовет Он: «Дочь Моя, душа имярека! Где ты?» Но нет её, потому что Шмуэль Йосеф, сын Эстер, поймал её, когда она клевала крупу, которую выставила в окно Эстер, его мать, поймал и не отпустил птицу. И скажет Всевышний во гневе: «Горе ему, Шмуэлю Йосефу! Горе сыну Эстер, похитившему мою птицу, чтоб не тешиться Мне ею в Саду наслаждений Моих!»
Моей душой овладел ужас. Я раскаялся в том, что поселил у себя птицу, и решил: «Вернусь домой, возьму листок бумаги и напишу такими буквами, как в молитвеннике, что оставил у себя птицу в простоте сердечной, чтобы дать ей пищу вовремя[186]. Привяжу эти слова к крыльям птицы и открою форточку. Полетит птица, куда захочет, — и не будет на мне вины!»
Пришел я, а в доме нет света: в летние ночи из-за комаров мать не зажигала ни свечи, ни лампы. Запах свежеструганного дерева наполнял дом. Я раздевался в темноте, снял с себя малый талит, разулся. Моя сестра слезла с кровати и сказала:
— Вот клетка, — и положила мою руку на клетку.
Я просунул руку сквозь прутья, но пальцы мои ощутили только ветерок. Сестра сказала:
— Завтра птица будет спать в клетке.
Дыхание сестры было теплым, как крылья птицы. Я кончил раздеваться и произнес молитву «Шма», читаемую перед сном. Улегшись в постель, поразмыслил о том, как я поступил с птицей, и душа моя обрела покой. Сказал себе: «Пусть у нее душа праведника, и я содеял зло, но ведь форточка приоткрыта, и птица вольна лететь, куда ей вздумается». И я уснул…
Зазвучала песнь, возвещая: «Вот и птица нашла дом…» Отец подошел к моей постели и сказал:
— Это маленькое создание уже пропело хвалу Всевышнему, а ты все лежишь.
Я оделся — мать дала мне малый талит взамен негодного, от которого мальчики оторвали одну из кистей. Я произнес «Модэ ани»: «Благодарю Тебя, Царь Вечноживой и Сущий, за то, что возвратил мне душу мою…» — и стал поить птицу водой. Она соскочила с жердочки и попила. Взял я молитвенник, чтобы помолиться. Одним глазом гляжу в молитвенник, другим — на птицу. Грудка у нее и голова с боков — пепел, обволакивающий пламя, а шейка — почти черная. По временам она встряхивает головой, щебечет и накрывает свое тело крыльями.
Отец взял талит и тфилин и, наказав мне отправляться в хедер, пошел в дом молитвы. Держа в руке свой утренний ломоть хлеба, я сказал птице: «Сиди здесь, пожалуйста, отец велел мне идти в хедер…»
Вспрыгнула птица на прут и замерла. Я тоже замер, потом поцеловал мезузу и вышел.
Солнце взошло над землею, запорхали птицы, запели. Я остановился, сердце мое переполнилось до краев. Мне есть, что сказать им, птицам небесным, ведь одна из них — птица моя! Как жаль, что язык зверей и птиц мне неведом, и я не могу расспросить их, как живут они, передать им привет от птицы моей.