Сказала Инга:
— Теперь прощай.
Сказал Фернхайм:
— Пусть будет так. Прощай, Ингборг, прощай…
Но хоть и собрался уйти, продолжал стоять.
Она подняла на него глаза, словно удивляясь, что он все еще не уходит.
Сказал Вернер:
— В любом случае странно, что ты не хочешь хоть немного послушать, что со мной было.
Сказала Инга:
— Разве ты не рассказал мне?
Сказал Вернер:
— Я начал рассказывать, но твои мысли были в другом месте.
Сказала Инга:
— Уши мои были на своем месте, но ты ничего не сказал. Честное слово, не припомню, чтобы ты что-нибудь сказал.
Спросил Вернер:
— Ты хочешь, чтобы я рассказал тебе?
Сказала Инга:
— Ты, верно, уже рассказал все Гертруде или Хайнцу, или обоим вместе.
Сказал Вернер:
— А если я и рассказал им?
Сказала Инга:
— Если ты рассказал им, так они после перескажут мне.
Сказал Вернер:
— Насколько я понимаю, тебе неинтересно знать.
Сказала Инга:
— Почему ты так говоришь? Я ведь ясно сказала, что Гертруда или Хайнц перескажут мне после, значит, я хочу знать.
Сказал Вернер:
— А если я сам расскажу тебе?
Спросила Инга:
— Который час?
Улыбнулся Вернер и сказал:
— Разве ты не знаешь пословицы: дем гликлихен шлегт кайне штунде — счастливые часов не наблюдают?
Сказала Инга:
— На это я вряд ли сумею тебе ответить.
Сказал Вернер:
— А на все остальное ты готова ответить мне?
Сказала Инга:
— Это зависит от вопросов. Но, боюсь, что сейчас я уже не имею возможности продолжать беседу. И вообще…
— Вообще — что?
— У тебя странная манера цепляться к каждому слову.
Сказал Вернер:
— Тебе представляется странным, что после всех тех лет, что я не видел тебя, я с жадностью хватаюсь за твои слова?
Схватилась Инга за голову и сказала:
— О, моя голова!.. Не взыщи, Вернер, ко я попрошу тебя оставить меня одну.
Сказал Вернер:
— Я уже ухожу. Ты смотришь на мои ботинки? Они старые, но удобные. Хорошо сидят на ноге. А ты гонишься за модой и стрижешь волосы. Не скажу, что это некрасиво, но когда у тебя были длинные волосы, было красивей. Когда умер мальчик? Я был на его могилке и видел плиту, но забыл дату. Ты плачешь? У меня тоже разрывается сердце, но я сдерживаю себя, и если ты поглядишь мне в глаза, то не увидишь в них слез. Скажи ему — этому, что стучит в дверь, — что ты не можешь встать и открыть: у тебя болит голова. Зиги, это ты тут? Что ты хочешь сказать, Зиги? Иди сюда, милый, давай помиримся. Что у тебя в руке? Письмо? Ты почтальон, сын и наследник моего милого шурина?
Протянул Зиги тетке записку и вышел.
Взяла Инга записку и взглянула на Вернера исподлобья, силясь понять, отчего же он все не уходит, этот человек? Ведь должен был, кажется, уже уйти…
Так или иначе, принудила себя размышлять не о нем, а лишь о том, что должна идти. «Я обязана идти, мне невозможно не пойти, каждая минута промедления…»
И снова бросила взгляд на Фернхайма, подумав при этом: он вообще не понимает, что я должна идти!
Посмотрела на него и сказала:
— Извини, Вернер, меня зовут, я должна идти.
Сказал Вернер:
— Откуда ты знаешь, что тебя зовут? Записка так и лежит в твоей руке свернутая, ты даже не взглянула на нее.
Инга стояла, понурившись, опустив плечи, и казалось, что ее воля уступает его воле, и не так уж ей важно теперь, уйдет он или нет. Глаза ее потухли и веки опустились.
Спросил Вернер чуть слышно:
— Ты устала?
Подняла Инга взгляд и ответила ему:
— Я не устала…
Новый порыв охватил вдруг Вернера.
— Хорошо, хорошо, — сказал он, — замечательно, что ты не устала! Мы можем посидеть и поговорить друг с другом. Ты не представляешь себе, сколько я ждал этого часа: видеть тебя! Если бы не эта надежда, я бы не выдержал. А теперь я знаю, что все долгое ожидание было ничто по сравнению с этой минутой, когда мы сидим тут вместе. У меня не хватает слов рассказать, но мне кажется, какую-то часть ты читаешь на моем лице. Видишь, дорогая, видишь — колени мои сами преклоняются перед тобой. Так они преклонялись всякий раз, когда я думал о тебе. Как я счастлив, что снова нахожусь с тобой под одной крышей! Я не мастер говорить, но одно я скажу тебе: с того часа, как я отправился в путь, душа моя взволнована, как в тот день, когда ты положила свою руку на мою руку и согласилась стать моей женой. Ты помнишь ту минуту, когда ты склонила голову на мое плечо и мы с тобой сидели рядом — твоя рука в моей руке? Глаза твои были прикрыты. И я, когда закрываю глаза, вижу перед собой все мгновения того неповторимого дня. Выброси записку, Инга, дай мне руку. Глаза мои закрыты, но сердце видит, до чего ты хороша, до чего прекрасна ты для меня!
Пожала Инга плечами и вышла.
Открыл Фернхайм глаза и позвал:
— Инга!
Но Инга уже исчезла.
Стоял Фернхайм одинокий и спрашивал себя: что теперь? Теперь не остается ничего другого, как убраться отсюда. Это ясно, а все прочее лежит в иной плоскости, как выражается мой уважаемый шурин.
И уже отстранился от всех и всяческих мыслей, и напряжение тоже начало отпускать и слабеть. Только врезались в мясо ногти на пальцах ног и пылали ступни. Видно, башмаки, которые он расхваливал за их удобство, оказались вовсе не так уж хороши.
Он сунул руку в карман и вытащил оттуда железнодорожный билет, по половинке которого приехал к жене и по другой половинке мог вернуться обратно. Зажал билет в кулаке и сказал самому себе: сейчас пойду на вокзал и уеду. Если опоздал на дневной поезд, поеду вечерним. Не одни только счастливые не наблюдают часов, несчастные тоже. Для несчастья пригоден всякий час.
Постоял еще немного в комнате, из которой исчезла Инга, затем двинулся к двери и достиг порога. Окинул еще раз комнату взглядом, вышел и прикрыл за собой дверь.
(1950)
Перевела Светлана Шенбрунн.
Давид Фогель (1891–1944)
«Медленно кони бредут…»Пер. Р. Брохес
Медленно кони бредут,
взбираясь по склону горы.
Ночь поселилась черна
всюду и во мне.
Тяжела проскрипит телега порой,
как если на ней не счесть мертвецов.
Тихую песню пущу
плыть по волнам в ночи,
и она угаснет в пути.
Слушают кони мои, медленно в гору бредут.
(1919)
Перевела Рахель Брохес.
«На города бреге присяду…»Пер. Р. Брохес
На города бреге присяду,
усталый сяду.
Когда-то имел я отца,
грустного, тихого папу.
В сумерках лета сладких
деревья шептались украдкой.
Когда-то была и деревня…
на города бреге присяду,
усталый сяду.
(1923)
Перевела Рахель Брохес.
«Как озёра огромны, прозрачны…»Пер. Р. Брохес
Как озёра огромны, прозрачны
были дни,
потому что мы были детьми.
Мы на их бережку сиживали
смеясь
или плавать пускались
в светлой воде.
И порой рыдали
в передник мамин —
Это нас жизнь наполняла,
как сосуды вино.
(1920)
Перевела Рахель Брохес.
«Белым квадратом зуба…»Пер. В. Глозман
Белым квадратом зуба
вонзись в мой палец,
чтобы красной залился кровью.
Чёрным глазом —
о нежной ночи душа! —
проникни в меня:
веселись там, пляши,
как темнеющий лес
в бледной ночи.
Или как чёрная птица
в тёмно-синем пространстве.
И едва затрепещет рассвет —
упаду пред тобой на колени
и пред самим собой —
ты впечатана в жизнь мою.
(1916)
Перевел Владимир Глозман.
«Вот мы сидим, ты и я…»Пер. Р. Брохес
Вот мы сидим, ты и я,
наши тени длиннее нас.
Погасла свеча,
Радость была горяча и уже остыла.
Наше сердце щемит.
Мы печальны сидим,
как дети, наказанные сверх вины.
Вот мы сидим, ты и я,
наши тени длиннее нас.
(1916)
Перевела Рахель Брохес.
«Мы устали, пойдем-ка спать…»Пер. В. Глозман
Мы устали,
пойдем-ка спать.
Кончики дней упираются в ночь,
упираются в смерть.
Мыльные пузыри мы пускали зимой и летом,
а теперь ничего не осталось.
Этот дом постоит и после меня.
Если кто-то поселится в нём —
вряд ли узнает, что был я.
Но ведь мы устали,
пойдем-ка спать.
(1939)
Перевел Владимир Глозман.
Авраам Бен-Ицхак (1883–1950)
Элул в аллееПер. В. Ходасевич
Свет воздушный,
Свет прозрачный
Пал к моим стопам.
Тени мягко,
Тени томно
Льнут к сырым тропам.
В обнаженных
Ветках ветер
Протрубил
В свой рог…
Лист последний,
Покружившись,
На дорожку
Лег.
(1913)
Перевел Владислав Ходасевич. // Еврейская антология. 1918, Москва.