Поздно, он смотрит на часы. Они хотят что-то сказать и не решаются. Помедли он еще минуту-другую, может быть, стальная оболочка раскололась бы, и слово было бы сказано. Но он натягивает на голову мягкую шерстяную шапочку, берет револьвер, запахивает военную шинель, говорит «шалом», кажется, добавляет еще «до свиданья», а может быть, и не добавляет.
И когда он уже придерживает рукой открытую дверь, его догоняет мама и сует ему яблоко на дорогу.
Через четверть часа он в Микве-Исраэль с ребятами. Прохладно, хорошо. Высокое, серое, плотное небо. Хорошая видимость; будет легко наблюдать издалека. Мотор гудит, все нормально.
Ему сообщают, что шофер, как видно, еще спит. Вчера почувствовал себя плохо. А надо бы поторопиться, проверить дорогу перед колонной. Это стало правилом: чем раньше, тем надежней.
Элик пожал плечами, покорился: он не будет ждать, пока спящий проснется. Парни лезут в открытый кузов. Поведет машину их командир.
Хорошие ребята, один к одному — пулеметчик, тоненький красавчик-капрал (он старше других) и еще пять молоденьких крепких мальчиков из последнего выпуска городских гимназий; этот всегда улыбается, этот вечно шутит, тот постоянно распевает песни, а у этого очень изысканная, цветистая речь. Их обезличивает форменная одежда, мешковато сидящая на юношеских фигурах. Но какие ребята — один к одному, скромные, приятные, надежные!
Запыхавшись, подбегает Нахум, весь взъерошенный, еще не успевший умыться, и просовывает голову в окошко кабины:
— Слушай, парень, ходят какие-то слухи, будто сегодня там что-то заваривается. Будь начеку и не лезь на рожон!
Элик заводит машину, разворачивается и отъезжает. Каждый день что-то заваривается, и ему каждый день говорят: «Не лезь на рожон». Но уже прокладывают запасной путь прямо по дюнам к Ришон-ле-Циону, и, может быть, мы вскоре не будем больше нужны; может быть, наступит мир: ничего не будет завариваться, никто не будет лезть на рожон, никто не будет обращать внимания на слухи.
Сегодня он впервые оставляет свой наблюдательный пост наверху, в кузове джипа, и забирается в шоферскую кабину; но парни один к одному, на них можно положиться.
Завтра — канун субботы.
Через три минуты они на асфальтовом шоссе у въезда в Язур.
За стеной кипарисов манит золото апельсиновых рощ, веселое, яркое золото. Под кипарисами, по всей длине придорожной канавы высыпали лимонно-желтые цветы кислицы. Зимнее цветение!
Запах возделанной, сочной, влажной земли льется в открытое окно, из которого высунулась левая рука водителя в треплющемся рукаве.
Уже месяц шват, пора бы тебе знать. Вспомни вчерашнюю ночь, когда почти округлившаяся луна говорила о близости пятнадцатого швата. Через три-четыре дня уже Ту-би-шват, праздник древонасаждения. Родина, милая родина!
А сейчас будь начеку, мы приближаемся. Парни наверху щелкают затворами. Вот уже несколько дней, как недвусмысленный приказ англичан лишил нас бронированного джипа. Броня оказалась слишком эффективной; незащищенный, открытый джип восстановит нарушенное равновесие: одни стреляют, другие несут потери. С тех пор мы ездим в этом зеленом легком джипе, и только рубашка цвета хаки заслоняет сердце от пуль. Этого мы англичанам не забудем, не забудем никогда и не простим.
Но простодушные миндальные деревья, покрывшиеся за ночь белым цветением, заставляют разгневанное сердце забыть об этой клятве, и оно распахивается настежь, навстречу светлой радости, разлитой в игре всех красок — зеленой и желтой, белой и красной, золотой и оранжевой, коричневой и черной.
На асфальтовом шоссе, у въезда в Язур.
Еще минута — и они в деревне: каждый нерв напряжен до предела. И тут он видит поперек дороги баррикаду, такую массивную, каких еще не бывало. Выхода нет, боя не избежать.
Затормозить машину невозможно. Надо прорываться.
И мгновенно обрушивается стрельба. Ливень пуль. Ад. Нам не прорваться. Мы неприкрыты, обнажены.
Джип отчаянно отстреливается.
Снаряд ли, граната ли — вспыхивает бензин. Машина визжит тормозами и — останавливается.
Соскочить! В канаву!
Пуля.
Так вот оно?
Сознание мутится в промежутках между вздохами — от мучительной боли. Да боль ли это? Где они?
Так, значит, вот оно?
Драться, драться, победить! Пока еще стреляет раскаленный ствол. Вы не покончили со мной, не покончили. Мы продержимся в огне. Боже — гибнут мои мальчики. Но наши услышат и придут. Вы не покончили со мной — с ненавистью, с жалостью, с обидой, со страстью, с болью, со смятением, с непостижимостью. Боже — мои мальчики гибнут. Так, значит, вот оно? Непостижимо…
Больше ничего.
(1951)
Перевела Тамар Дольжанская. // М.Шамир. Своими руками. 1971, Иерусалим.
Певец цветов и пламени
Личность Хаима Гури не укладывается в привычные представления. Он поэт — и не только поэт. Он публицист — и не только публицист. Он пальмахник[230]— и не только пальмахник.
С одной стороны, о нем легко рассказывать тем, кто не жил в Израиле в последние десятилетия и не знаком с культурной атмосферой нашей страны. Легко потому, что есть множество фактов, выразительных свидетельств. Жизнь и личность Хаима Гури теснейшим образом связаны с израильской действительностью. Достаточно просто перечислить: он сделал то-то, написал о том-то, он — автор песни, которую все знают… Он создал некий стиль, сформировал определенное настроение, вкус.
Но, честно говоря, тому, кто не жил в Эрец-Исраэль, не знал с младенчества ее тревог и радостей, болей и свершений, очень трудно во всей полноте ощутить то, что чувствует любой израильтянин: Хаим Гури — «наш».
Понятие «наше» — некоторое коллективное переживание, тот необходимый элемент, без которого нельзя узнать и открыть поэта. Хаим Гури — поэт особого склада. Начиная с первых стихов, он как бы противостоит напору времени и событий, желая дать расцвести тому, что скрыто в глубине души. И в этом противостоянии сила и значение его вклада в духовную жизнь нашего поколения. Он не отступил, не замкнулся, как это нередко случается с писателями и деятелями искусства, быстро получившими признание.
Хаим Гури воспитывался в духе преданности национальной идее, халуцианству[231]. Он остался верен своим идеалам, пронизал ими свое творчество, в котором связь между судьбой индивидуума и судьбой общества абсолютно органична.
«Мы расцветем, когда отгремит последний выстрел в горах…»
Так заканчивается одно из самых известных стихотворений Хаима Гури — «Вот лежат наши трупы». Замечательные, поразительные стихи о Войне за независимость. В одной строчке здесь соседствуют слова «цветение» и «выстрел». Гури, как и все мы, надеялся, что после войны придет мир, после выстрелов наступит тишина, и тогда придет время цвести. Но жизнь пошла иначе, история показала, что расцвет может наступить и под звуки выстрелов, цветы могут цвести и в огне. «Огненные цветы» — так называлась первая книга поэта. Войны следовали одна за другой, погибали близкие Хаиму люди — но были и стихи, новые книги стихов.
Его яркая проза близка по стилистике к его поэзии. Кроме того, Гури — публицист, автор множества статей, неизменно острых и оригинальных. Некоторые из них не только описывали те или иные события, но и оказали влияние на их развитие. Его прозу и публицистику отмечает особая черта, благодаря которой Гури стал общественным деятелем, другом и желанным собеседником многих людей. Она заключается в способности чувствовать пульс времени, в умении найти общий язык с другим человеком.
Общественная деятельность Хаима Гури (в основном в качестве журналиста) продолжается десятки лет. Она привела его в политику, с его мнением считаются видные государственные деятели — все это благодаря обаянию его личности и силе его позиции. А его поэзия со временем приобретает все большую глубину. Путь поэта пролегает через поля, пустыни и горы родины и города чужбины.
В творчестве Х.Гури есть вещи, которые особенно хорошо заметны, когда читаешь его книги в подлиннике или слышишь, как поэт читает свои стихи со сцены или в кафе, в кругу друзей.
Первое — музыкальность и метафорическое богатство его поэзии. Уже ранние стихи Гури отличались большим разнообразием рифм и ритмов. В более поздних стихах его мастерство совершенствуется. Под воздействием современной мировой поэзии, особенно французской, стих Гури обрел еще большую раскованность. Он все чаще применяет ошеломляющую метафорику, его стихи изобилуют сложными ассоциациями, спектр лексики необыкновенно широк — от Библии до современного уличного жаргона. Секрет популярности Гури — в чувстве подлинности, неизменно привлекающем читателя.
Второе. Биография Хаима Гури связана с жестокой судьбой его народа, с кровью и горем; в его душе — незаживающая рана Катастрофы и клятва евреев выстоять и выжить. Гури был одним из немногих молодых израильтян, посланных в Европу после окончания Второй мировой войны, чтобы помочь делу спасения уцелевших европейских евреев. И потрясение от увиденного осталось у него навсегда.
Хаим Гури прежде всего — лирический поэт. Прекрасна его любовная лирика — и трагическая, и нежная. Глубока и часто неожиданна его военная поэзия. Любовь к друзьям — одна из самых трепетных тем его творчества. Но его главная тема — конечно же, любовь к Израилю, любовь к Эрец-Исраэль, к стране, которая пробудила в нем поэта.
Хаим Гури нравственно строг к себе и к своей стране, к своему народу. Но у этого, еще так недавно собранного вновь после многовекового изгнания на своей земле народа, немного найдется и таких защитников, как Хаим Гури. Немного найдется и таких поэтов.
Х.Гури. Огненные Цветы. (Предисловие.) 1992, Иерусалим.
Хаим Гури (р. 1923)
Прощание на берегуПер. Р. Моран
Мы здесь последние;