овал, что отношения с ребенком, налаженные с таким трудом, начинают давать сбой. Возможно, отчасти и я был в этом виноват — он мотался за мной по всему зоопарку, хотя ему это не доставляло ни малейшего удовольствия. Но и он ничего не сделал для того, чтобы наладить со мной контакт. Молчун, весь в мать.
В конце концов, звери мне надоели. За одним из вольеров я нашел себе тихую прелестную гавань — в тени сосен, рядом с загоном пожилого зубра. Устало развалился на скамейке, а Яали принялся бегать вокруг, выискивая в хвое под забором что-то одному ему известное. Спустя некоторое время он подошел и спросил разрешения пойти посмотреть, что там за овраг. Я разрешил, но с условием, что Яали не убежит слишком далеко.
Его мгновенно след простыл. Я — за ним, цепко схватил за руку и отвел обратно к скамейке. Ребенок даже не пикнул. Тут же разжился какой-то железякой, напоминающей игрушечную машинку, и стал гонять ее перед самым моим носом. Между досками скамейки я обнаружил газету и углубился в чтение.
Тяжелый хамсин. Время умерло.
Голова моя бессильно клонится набок. Яали возбужденно бегает вокруг, бросая в мою сторону быстрые взгляды. Ему хочется отойти подальше — к оврагу или хоть к тому забору. Мне уже все равно. Да пусть себе бегает, где хочет. Ну что может с ним стрястись? Животные в клетках, весь зоопарк огорожен, а потеряется, так найдут. Кто-кто, а я доверяю нашим властям. Газета мне надоела, оказывается, она вчерашняя, и я ее уже читал. Для меня рано вставать — смерть номер один. Впрочем, я это говорил. Руки мои висят как плети. На веко села сонная мушка, но нет сил ее смахнуть.
Наверно, я отключился на считанные минуты. Разлепляю глаза — ребеночка нет. Не сходя с места, поискал его взглядом и вскоре заметил. Яали вышагивал позади трех ребят по ребру соседнего забора.
(Описываю забор: собственно, это даже не забор, а грубая каменная кладка, плавно повышающаяся по мере удаления от оврага и принимающая вид крепостной стены. Подножие ее заросло крапивой и терном. Ох, уж эти колючки! В моей биографии уже живого места от них нет. Куда ни глянь, всюду валяются обломки кирпичей, пустые консервные банки и прочий мусор. Очковтиратели — самое рыльце отмоют, а кругом!..)
Яали тишком крался за троицей отпетых уличных подростков. Они храбро шли по ребру стены. Несомненно, он уже давно следил за ними, сам оставаясь незамеченным. Мальчишки продвигались вперед, раскинув руки для равновесия и не отводя глаз от узкой полоски камня под ногами. На некотором расстоянии от них вырисовывался упрямый силуэт Яали, который вышагивал с размеренностью и прилежанием лунатика. Я следил за происходящим со своего места.
Он сутулит плечи, острые лопатки торчат под тонкой рубашкой. Походка неверна, ему страшно, но парень продолжает идти дальше, очень медленно, коротенькими шажками. Мальчишки добрались до конца стены и с ловкостью акробатов попадали вниз. Их славный переход благополучно завершен. Яали остается наверху один. Останавливается, оглядывается по сторонам. Одно неосторожное движение и… Но мне плевать.
Я даже хотел, чтобы…
Жара раскаленной сковородкой давит на голову. Серо-белесый мир осеннего хамсина. Ни души. Звери дремлют за решетками. Я сижу на скамейке и, как из засады, слежу за моим подопечным, который, так легкомысленно вступив в единоборство с забором, топчется теперь там один. Вот расшибется сейчас ее чадо, тут-то она меня навек и запомнит. Пусть даже дремлющим на скамейке в заброшенном уголке зоопарка. Память на всю жизнь.
Ребенок делает еще несколько неуверенных шагов и останавливается — в том месте кладка резко повышается, образуя высокую, слишком высокую для него ступеньку. От страха он начинает реветь.
Хватаю прочитанную от корки до корки вчерашнюю газету и разворачиваю во всю ширь.
Главное — самообладание, пусть даже напускное и мне совсем не свойственное.
Ребенок звал меня.
Я был глух. Сидел, точно примороженный, рисуя в воображении ту босоногую девушку, которую знал три года назад. Яали орал во всю глотку.
И вдруг — тишина. Зажмуриваюсь. Солнечные лучики осколками рассыпаются меж игольчатых сосновых лап.
Нашелся кто-то сердобольный и снял его с забора, спросил, как его зовут, и он сквозь слезы прохныкал свое идиотское: «Яали!»
Вокруг уже собирается небольшая толпа. Даже пожилой зубр поднимает свои мудрые глаза. Подбежали двое зоопарковых рабочих, допытываются, где он потерял папу и маму.
Тут уже мой черед вмешаться, пока они не увели его неизвестно куда. Встаю со скамейки, аккуратно складываю газету и, растолкав собравшихся, забираю мальчика. Молча. Без «спасибо».
У выхода из зоопарка ссаживаю его с шеи и начинаю подбрасывать в воздух. Раскачиваю из стороны в сторону, бодаю головой. Яали смеется. В глазах еще блестят слезинки, но происшествие забыто.
<…>
Кормежка Яали заранее была погублена преогромной порцией мороженого, которую я купил ему при выходе из зоопарка.
Во всяком случае, я приложил все старания, чтобы он поел. Мы пошли с ним в кафе. Я усадил его, повязал салфетку на шею, даже дал в руки меню и огласил весь список. Он терпеливо слушал, глядя в листок с величайшей серьезностью. Официантка, подошедшая обслужить нас, умиленно потрепала его за подбородок. Признаться, Яали способен вызвать у окружающих самые нежные чувства — своей миловидностью, умным внимательным взглядом, здоровым смугло-бронзовым загаром.
Мы держали с ним маленький совет, но предварительно достигнутое ценой таких трудов соглашение малыш незамедлительно нарушил. К еде даже не притронулся, только играл вилкой, гоняя гарнир с одного края тарелки на другой. Никакого аппетита. Вконец отчаявшаяся официантка уговаривала ребенка и так и этак, суетилась и приплясывала вокруг. Все напрасно. Она даже намекнула мне, что мальчика надо заставить есть. Но я запротестовал.
То есть как это? Насильно? Кто? Я?
С соседних столиков уже поглядывали на меня с подозрением. Решили, наверно, что я похитил ребенка и теперь веду продавать неверным.
Без труда управляюсь со своей тарелкой, пододвигаю к себе порцию Яали, съедаю ее тоже. Вытаскиваю сигарету и сыто закуриваю. Пускаю колечки дыма и молча смотрю через открытое окно на горизонт, туда, где колышутся синеватые Идумейские горы. За столом клюет носом ребенок, снаружи дует горячий ветер.
Гашу окурок, расплачиваюсь, поднимаю с места Яали, и мы выходим на улицу. Возле киоска с мороженым вновь останавливаемся, я покупаю две порции — для него и для себя, после чего отправляемся пить холодную газировку. Я даже несколько удивился — ребенок пил с такой жадностью, словно хотел потушить пожар, вспыхнувший в его маленьком горле.
Он плетется еле-еле. Ни с того ни с сего вдруг просит, чтобы мы пошли домой спать. «Да ты что! — говорю я. — На дворе день-деньской, и нам еще столько предстоит!» Он просится ко мне на плечи, потому что «нозки больно». Поднимаю, усаживаю его на закорки. Но очень скоро снимаю. Иерусалим безмолвствует. Мы медленно крадемся за жирными ленивыми голубями, на которых Яали безуспешно пытается охотиться. Раскаленный асфальт плавится под подошвами. Наконец добираемся до городского парка с белыми аллеями и маленькими уродливыми цветами на клумбах. Тяжелое солнце покачивается над нашими головами. Я веду его куда глаза глядят, без плана, без цели, сворачивая с одной безлюдной дорожки на другую. Яали с трудом тащится следом, весь красный от жары и усталости. Выхожу из парка, пересекаю небольшой пустырь, сплошь утыканный колючками, и направляюсь к старому мусульманскому кладбищу. Утопая и теряясь в высоком бурьяне, Яали из последних сил старается не отстать от меня. В кладбищенской изгороди отыскиваю брешь. Сперва пролезаю я, за мной ребенок. И вот мы уже в чаще масличных деревьев, под которыми тихо стоят большие надгробные плиты.
Сразу после окончания школы нас направили в одно из хозяйств на практику, в трудовой лагерь. Туда же прибыл отряд из другого киббуца — ожидался богатый урожай, требовались свежие силы. Мы были рады новеньким: знакомиться с людьми всегда здорово. Очень скоро мы заметили ее. Ее нельзя было не заметить. Среди других девушек она выделялась своей сутуловатой, чуть неряшливой походкой, не совсем обычной красотой. Совсем еще дети, мы все разом по-детски влюбились в нее. Наш объединенный отряд насчитывал около сотни душ. Она внесла разобщенность в наши ряды. Нет, работали мы с огоньком, в едином порыве, но в сердечных делах — каждый сам по себе.
Я, понятно, помалкивал про свои чувства, не упуская случая поиздеваться над теми, кто пытался заигрывать с ней. Но по вечерам, ближе к ночи, ноги сами несли меня к корпусу, где жила она. Ходила эта девушка только в спецовке, обуви не признавала вообще. Даже на вечеринки являлась босоногой. Истинная дочь полей. Я не мог оторвать глаз от этих ног, которые необъяснимым образом были грязными — от налипшей грязи, и чистыми, в смысле, идеальными одновременно — к таким никакая грязь не прилипнет.
Тогда, за исключением «привет» и «пока», мы с ней и пары слов не сказали. Лишь немного позже, в конце лета, мне посчастливилось пообщаться с ней по-настоящему. Считанные дни оставались до призыва в армию. Почти весь киббуц работал на виноградниках. Бригадир назначил ее мне в напарники.
И мы вместе принялись обрабатывать куст за кустом — она с одного боку, я — с другого.
Внезапно налетевшие тучи, порывы осеннего ветра, скорая мобилизация и она, такая близкая, все вместе ударило мне в голову. Ловко работала, гроздья так и мелькали в ее руках. Стоило немалых усилий угнаться за ней. Тут-то меня и прорвало.
Не мог остановиться, все говорил и говорил. Что придет на ум, то и выкладываю. О ребятах наших, о хозяйстве, о друзьях близких и не очень, даже о выдающихся открытиях в области математики.
Она молчала, но, похоже, слушала меня. Я не видел ее лица. Только тихий, еле слышный шепот иногда долетал ко мне сквозь кусты. Как всегда, она работала босиком. Грязь толстым слоем налипла на нежных ступнях, они мелькали почти рядом с моими грубыми рабочими башмаками, между нами лишь гибкие тонкие лозы.