Когда стало очевидным, что бог приравнял купца ко мне, я больше не стал принимать близко к сердцу ни оракул, ни Геракла. Я считал недостойным разделять судьбу с тем, кто сегодня испытывает затруднения и ожидает благ от будущего. Данное мне пророчество можно было отнести к кому угодно — к разбойнику, воину, к любовнику и любовнице, к льстецу, ритору, сикофанту — иначе говоря, к тому, кого мучают желания, и к тому, кто считает, что его одолевают горести, а радости ещё впереди (Евсевий. Приготовление к Евангелию, V, 21—22, р. 213Ь).
5. Изложив всё это, он тотчас же добавляет, что, спросив второй и третий раз, понял, что удивительный пророк ничего не знает, скрывая своё незнание только темнотой своих неясных предсказаний. Эномай продолжает: «И когда я со своим товаром собрался в путь, я понял, что нуждаюсь в человеке, который бы повёл меня как друга вместе с собой к мудрости, но такого не было. Тогда я попросил тебя указать мне нужного человека.
Все достоянье у легких людей и ахейцев положит.
То, что предсказано богом, отнюдь не окажется малым.
Что всё это значит? Если бы я хотел стать скульптором или художником и искал себе учителя, то мне достаточно было услышать: „у легких людей“. Но не сказать ли мне скорее, что прорицатель сошёл с ума? Правда, такое предположение трудно тебе принять — слишком много неясного в человеческом характере. Куда мне лучше направиться из Колофона? И это было не скрыто от бога.
Камни метнув из натянутой туго пращи, человек тот
Выстрелом метким немало гусей поразил травоядных.
„Немало гусей травоядных“! Кто же мне объяснит значенье сих слов? Или ещё: „туго натянутая праща“. Кто растолкует? Амфилох? Зевс Додонский? Или, может быть, ты, Дельфиец, если к тебе обратиться? А не пойти ли тебе куда-нибудь подальше и не удавиться этой самой „туго натянутой пращой“ вместе с твоими непостижимыми стихами?»
После этих слов давай снова окинем взглядом всё с самого начата, посмотрим, как он разоблачает древнейшие дельфийские пророчества, больше всего превозносимые в греческой истории.
Против афинян персы вооружили огромное войско, и у афинян не было другой надежды на спасение, кроме как на одного только бога. Хотя они ещё не знали точно, что это за бог, но называли его отчим защитником. Это был Аполлон Дельфийский. Что же сделал этот удивительный бог? Может быть, вступил в бой за своих почитателей? Вспомнил о возлияниях и жертвенном дыме, о гекатомбах, которые они по обычаю предков приносили ему в жертву? Нет, тысячу раз нет. Что же он предложил? Бежать! Бежать в заранее заготовленные деревянные стены (так он назвал корабли). Этим одним, говорил он, они спасутся от гибели после того, как сожгут город. О, помощь великого бога! Затем он притворяется, будто предсказывает, что осада коснётся не только обычных городских строений, но и посвящённых богам. Но для этого не нужно было божественного оракула — во время вражеского нашествия все ожидают подобных действий. (Евсевий. Приготовление к Евангелию, V, 22—23, р. 215а сл.).
6. Наш писатель, конечно, правильно поступает, снова и снова высмеивая и разоблачая тех, кто обманывает греков.
— Должно быть, это дело какого-нибудь злоумышленника, — продолжает он. — Так следует сказать прежде всего об ответе, адресованном афинянам. Вот каков этот ответ:
Что ж вы сидите, глупцы? Скорее бегите подальше!
Вам головы не снести, погибнет и всё остальное —
Их уничтожат огонь и Арес на своей колеснице.
Крепости также падут крепкостенные (много их будет).
Храмы бессмертных богов огонь этот страшный настигнет.
Ныне стоят потрясённые страхом,
Потом они истекают.
Таков этот оракул. Но что же в нём пророческого? Разумеется, ты не верил в него, клянусь Зевсом, — скажет, пожалуй, кто-нибудь. Если бы ты присовокупил ещё то, что он добавил к сказанному, когда они просили у него помощи, тогда всё станет ясным. Поэтому послушай, что было дальше.
Зевса не может унять Паллада ни словом, ни лаской,
Просьбой его не сломить...
Снова тебе я скажу своё непреложное слово.
Плен стал уделом других...
Зевс громоносный дает Тритогене из дерева стену.
Только ее не разрушить: спасёт и тебя, и потомков.
В бегство скорей обратись, не противясь ни конным, ни пешим.
Скоро появится враг. Обращаю к тебе своё слово,
Остров божественный, мой Саламин. Детей ты погубишь,
В пору посева Деметры даров или жатвы то будет.
Зевеса достойный Зевес, о сын Зевса, и Афины достойная Афина, о брат Афины! Эта борьба желаний и стремлений приличествует, конечно, отцу и дочери, особенно же богам. Этот твой олимпиец, который не в состоянии завоевать один лишь город, если не направит к нему из Суз несметные полчища врагов, безусловно, великий бог и всемогущий владыка, к тому же он заставляет перекочёвывать из Азии в Европу столько народов, но в самой Европе не может уничтожить один-единственный город. И ты, отчаянно смелый, когда нет для этого причины, и всегда отважный, можешь удерживаться от рыданий? Так сказали бы люди, ради которых Паллада обращается к Зевсу Олимпийскому с мольбой, но не может его умилостивить. Разве Зевс гневался не на людей, а на камни и дерево? И поэтому ты спасал людей, а он сам сжигал дома, наслав на них пожарища? Или молний ему было мало? И если бы мы сами не были такими уж храбрыми и отчаянными, как вы, то не позволили бы вам болтать столько вздора. Скажи, о пророк, как ты мог знать, что божественный Саламин погубит потомство женщин, а будет ли то во время посева даров Деметры или во время жатвы, этого ты не знал?
Пожалуй, кто-нибудь, почувствовав подвох, спросит ещё, как ты не знал, что потомство женщин может быть и у своих, родных тебе, и у врагов. Итак, нужно ждать, что произойдёт. Ведь что-нибудь одно обязательно должно случиться. Этот твой божественный Саламин ещё даже не собирался сдаваться, а ты к нему так обратился, чтобы вызвать заранее сострадание. Предстоящее морское сражение, которое разразится то ли в пору сева плодов Деметры, то ли сбора, прикрыто велеречием поэтических слов, чтобы за этими хитросплетениями речи не обнаружилась ложность оракула и не стало сразу же очевидным, что в зимнее время морские сражения не завязываются. Вот уж конец трагедии ясен, как и спор богов, один из которых умоляет, а другой остаётся непреклонным, но оба оракула сгодятся для будущего, для любого исхода войны: один — для победителей, другой — для побеждённых. Ведь если спасутся греки, значит подействовали мольбы Паллады и оказались способными смягчить гнев Зевса. Если же нет, то и в этом случае окажется прав пророк — не смогла Паллада умилостивить Зевса.
К любому повороту судьбы подладил свой оракул великий специалист: и если Зевс выполнит свои угрозы, и если просьбы дочери не останутся без внимания. То, что погибнет много твердынь, если они вторгнутся с нартеком[294], а не с огнём и мечом, скорее всего было бы ложью, хотя такие полчища, вооруженные даже только одним нартеком, могли бы натворить много бед. Но я, сказал он, предложил деревянную стену, и только её одну невозможно одолеть. Это совет, Аполлон, а не прорицание, и похож Он на такие слова:
Бегством спастись и не выстоять, сраму не знать — не позор ли?
Тот, кто раскрыл твою тайну, не хуже тебя мог заметить, что город афинян был для персов только предлогом и весь поход против этого города был направлен против его первенства и выдающейся роли. Поэтому и я сам, вовсе не собираясь предсказывать будущее, поняв это, посоветовал бы не только лидийскому царю, но и афинянину повернуть спины и бежать. Перед тобой в конце концов появится враг, а с ним много конницы и пехоты. Поэтому надо бежать на кораблях, а не по суше. Было бы смешно, если бы люди, обладающие кораблями и привычкой к морю, не стали бы спасаться на них, погрузив туда всё своё имущество и запасы пищи, и не оставили бы землю тем, кто так к ней стремится (Евсевий. Приготовление к Евангелию, V, 23—24).
7. Всё это относится к афинянам. Ответ, данный спартанцам, ещё более жалок и смешон. Весь город, сказал он, будет в осаде или оплачет гибель царя. Такое предсказание вообще было легко применить к любому обстоятельству — одно или другое обязательно сбудется. И конечно, не из-за незнания грядущего был таким двусмысленным божественный оракул, который должен был помочь и своевременно указать на спасителя эллинов и обеспечить победу своим близким друзьям — эллинам над врагами и варварами. Если же у него не хватало сил, чтобы добыть им победу, то нужно было бы хоть не допустить, чтобы они попали в плен. А он этого даже не знает, не говоря уже о том, что повлечёт за собой для них поражение. В связи с этим послушай, что говорит наш обличитель:
— Но не следовало, скажешь ты, советовать лакедемонянам то же самое. Верно. Ты ведь не знал, софист, как обернутся дела для Спарты, точно так же как и для Аттики.
Ты боялся посоветовать им бежать: вдруг они обратятся в бегство, а персы не станут наступать? Поэтому, когда пришлось хоть что-то сказать, ты так ответил спартанцам:
Жители Спарты великой, прославленный град ваш погибнет:
Полчища варваров-персов нагрянут на эллинов земли.
Если же выстоит город, придётся оплакивать Спарте
Гибель царя спартиатов, потомка святого Геракла.
И снова сплетение слов, в которых ничего не предсказывается. Но оставим его, чтобы не показаться слишком докучливыми и даже глупыми, дважды обрушиваясь на одно и то же. Посмотрим, что было дальше.
В такой опасности для страны все взоры с надеждой обратились на тебя. Ты был для них и предсказателем будущего, и советчиком в делах. Они верили в тебя, а ты считал их за дураков. Особенно же в наступивший момент, когда можно было заставить этих глупцов нестись не только в Дельфы и Додону, эти гнёзда обманщиков, но и к гадателям по полётам птиц и на муке, и к чревовещателям. В такие времена верят не только в богов, но и в кошек, ворон и в пустые сны. Совершенно очевидно, что они не восприняли бы оба предсказания, а скорее одно, и не более тяжёлое, а более лёгкое, а более лёгким было — пасть одному царю вместо всех. Ясно, что с падением города и царю не было бы спасения. А если он найдёт какой-либо иной выход, то, может быть, произойдёт что-нибудь неожиданное.