1 Я хочу тебе по примеру мудрою лидийца[351] рассказать сказку; но в этой сказке должен говорить я, а не лев, или орёл, или — ещё более бессловесные, чем они, — деревья. Да, здесь надо говорить мне.
Некогда был Зевс, были небо и земля; обитателями неба были боги, а питомцев земли — людей — тогда ещё на свете не было. И вот призывает Зевс Прометея и приказывает ему населить землю простыми животными, по своему образу мыслей более всего близкими богам; а тело их должно быть нежным, прямым и соразмерным; у них должен быть приветливый взгляд, ловкие руки и твёрдая поступь.
И вот повинуется Прометей Зевсу, создаёт людей и населяет ими землю. Когда они обрели бытие, то не тяжкой оказалась для них жизнь; ведь пищу им щедро доставляла земля; были у них луга пышные, горы кудрявые и плодов достаток — всё, что земля охотно доставляет, пока ещё её не тревожат пахари.
Нимфы предоставляли им чистые источники и прозрачные реки, всякую влагу в изобилии и неиссякаемые родники. Жар солнца разливался по их телам умеренно, вливая в них бодрость, а ветерки, веявшиенад рекой в летний зной, навевали им прохладу, освежая тело. Спорить им было не о чем, так как они жили в полном довольстве, получая всё без всякого труда.
Мне кажется, что и поэты ближе всего стоят к этой нашей сказке, рассказывая в сокровенной форме о жизни, какой она была во времена Крона, царя богов, — о жизни без войн, оружия, без охраны, о жизни мирной, без распрей, здоровой и не знающей нужды. И Гесиод, как кажется, именно эту жизнь называет золотым веком[352], поступая подобно нашей сказке.
2 Но оставим сказку, и пусть из неё возникнет разумное слово: сравним теперь один образ жизни с другим, век, бывший прежде, с последующим — назвать ли его «железным» или как-нибудь иначе, — когда люди стали делить землю между собой; они разрезали её, обнеся оградами и стенами, и каждый захватил себе какую-нибудь часть; свои тела они стали облекать в мягкие одежды, ноги обматывать кожами и обвивать золотом то шею, то голову, то пальцы, надевая на себя красивые блестящие оковы; они строили дома, снабжая их засовами, воротами и преддверьями; они начали мучить эту землю, отыскивая в ней металлы, разрывая и копая её. Даже море они не оставляли в покое, они построили ему на беду суда — для войны, для перевозок, путешествий и торговли. Не удержали они своих рук и от воздуха, — даже ему они причинили вред, вылавливая стаи птиц при помощи птичьего клея, силков и других разнообразных хитростей.
Они не жалели приручённых животных за их слабость, не отступали перед дикими зверями из страха, но набивали свой желудок при помощи кровопролития, убийства и всяческого осквернения. Постоянно ища новую пищу для своих страстей, с презрением отвергая всё прежнее, они гонялись за наслаждениями и терпели бедствия, стремясь к богатству; они всегда считали то, чем владели, хуже того, чего им недоставало, а то, что приобрели, ценили меньше того, что надеялись захватить. Они боялись нужды, а насытиться никак не могли; они страшились смерти, но о жизни не заботились; боялись болезней, но не воздерживались от всего, что порождает болезни, подозревали одних, но сами строили козни против большинства; страшные для безоружных, трусливые перед вооружёнными, они ненавидели тиранию, а сами жаждали стать тиранами; они порицали всё позорное, но от позорных дел не воздерживались; перед удачей они преклонялись, но доблестью не восхищались; о несчастьях они сокрушались, но пороков не избегали; при успехе становились дерзки, при неудачах нерешительны; мёртвых они считали счастливыми, но цепко держались за жизнь; ненавидели жизнь, но боялись смерти; затевали войны, а соблюдать мир не умели; в рабстве покорные, при свободе наглые, при народном правлении необузданные, при тирании робкие, они страстно желали иметь детей, но об уже рождённых нисколько не заботились; они молились богам, ожидая от них помощи, и презирали их, не веря в их кару; боясь богов наказующих, они в то же время приносили ложные клятвы, как будто богов вовсе не существует.
3 Итак, если такие распри и такой разлад вторглись в этот, второй, образ жизни, то какому же из них мы должны присудить победную награду? Какой из этих двух образов жизни нам следует назвать естественным, простым и вполне свободным и какой — неестественным, стеснённым, достойным сожаления и преисполненным несчастий?
Так вот, пусть муж от каждого из двух веков явится на суд нашей речи, и она вопросит обоих, и прежде всего представителя первого образа жизни, того, кто наг, обездолен и неискусен, — гражданина и обитателя всего мира[353] — вопросит, нарисовав ему образ жизни другого, хочет ли он сохранить за собой свою прежнюю пищу и свободу или, обретя наслаждения при втором образе жизни, получить вместе с ними и всевозможные горести. После него пусть выступит другой, пусть ему представит она образ жизни и свободу его предшественника, пусть спросит, выберет ли он свой прежний образ жизни или захочет переменить его и как бы переселиться в жизнь другого — в жизнь мирную, свободную, не знающую нужды и беспечальную. Кто из двух станет перебежчиком? Кто добровольно променяет свой образ жизни на образ жизни другого?
4 Какой человек столь неразумен, кто так любит зло, кто столь злополучен, что из любви к ничтожным и эфемерным наслаждениям, сомнительным благам и обманчивым надеждам, из любви к непрочным счастливым случайностям не захочет отправиться в путь и переселиться в жилище истинного блаженства? Особенно если он знает, что он должен благодаря этому избавиться от многочисленных зол, которые крепко слились со вторым образом жизни; разве не осудит он этот образ жизни, полный скорби, жалкий и несчастный?
Я, со своей стороны, пожалуй, сравню теперь оба эти образа жизни: этот, будто бы столь великолепный и разнообразный, я сравню с жестокой тюрьмой, в мрачной глубине которой томятся несчастные люди; ноги их закованы в крепкое железо, вокруг шеи у них тяжёлая цепь, а на обеих руках висят ужасные оковы; они грязны, находятся в постоянной тревоге и стенаниях. Но со временем и от ежедневной привычки они даже там находят себе радости: иногда напиваются допьяна в своей тюрьме, орут песни, набивают желудок, предаются любви. Но не наполняет это спокойствием никого из них: всего они страшатся, ни во что не верят и помнят постоянно о своих несчастьях. Так, в каждой тюрьме можно услышать одновременно и пени и песни, и стенания и пеаны.
Далее, я сравню другой образ жизни с человеком здоровым, живущим светло и чисто: его ноги и руки не связаны, он свободно поворачивает шею, поднимает взоры к солнцу, видит звёзды, различает день и ночь, спокойно ожидает прихода времён года, чувствует дыхание ветра и наслаждается чистым и вольным воздухом; его я сравню с человеком, который обходится без наслаждений, а вместе с тем и без оков, кто не пьянствует, не предается любовным страстям, не набивает свой желудок, не стенает, не поёт хвалебных гимнов, не распевает песен, не плачет и не наедается до ожирения, но лишь настолько, чтобы жить с лёгким и необременённым желудком.
Какой из этих двух образов жизни надо признать счастливым? Какую жизнь счесть достойной сожаления? Какую избрать? Неужели ту жизнь, неразлучную с тюрьмой и ненадёжную? Неужели мы дадим обольстить себя горьким и жалким удовольствиям, в которых
Вместе смешались победные крики и смертные стоны?[354]
Нет, ты не хочешь этого, моя несчастная душа.
5 Но оставь все эти образные сравнения вместе со сказками и обратись к человеку, жившему не во времена Крона, но в самой гуще нашего железного века, человеку, освобожденному Зевсом и Аполлоном[355].
Он не был ни уроженцем Аттики, ни дорийцем, он не был вскормлен Солоном и не был воспитан Ликургом[356] (ведь ни страны, ни законы не порождают доблестей), но происходил он из Синопы на Понте.
Спросив совета у Аполлона[357], он сбросил с себя все узы окружающего мира и освободился от его оков; свободный, он стал обходить землю, уподобясь птице, обладающей разумом, не боясь тиранов, не подчиняясь насилию закона, не обременяя себя общественными делами, не тревожась о воспитании детей, не сковывая себя браком, не занимаясь обработкой земли, не обременяя себя военной службой и не промышляя морской торговлей; напротив, он осмеивал всё это — людей и их занятия, подобно тому как мы смеёмся над малыми детьми всякий раз, как видим их с увлечением играющими в бабки, когда они бьют и получают удары, отнимают и в свою очередь отдают. Он жил жизнью царя, не знающего страха, и свободного, он не проводил времени зимой среди вавилонян и не обременял собою мидян в летний зной[358], но вместе с временами года переселялся из Аттики на Истм, а с Истма снова в Аттику.
Его царскими чертогами были храмы, гимнасии и священные рощи, его богатством, не вызывающим никакой зависти, надёжным и неотъемлемым, была вся земля и её плоды, были рождённые землёй источники, которые изливали для него питьё щедрее, чем весь Лесбос и Хиос[359].
Он любил чистый воздух и свыкся с ним так же хорошо, как львы, и не старался избежать того, что временами посылает Зевс, и не прибегал ни к каким ухищрениям, чтобы создавать для себя тепло зимой, а летом освежать себя прохладой. Был он поистине настолько привычен ко всему на свете, что при таком образе жизни оставался здоровым и сильным и дожил до глубокой старости, он никогда не нуждался в лекарствах, ни в железе, ни в огне