Михаил Гефтер. Из блокнотов
11.06
Еще о народничестве как утопии выбора
Отличие от утопии «золотого века» и от классической утопии социализма – утопии Прогресса. Первый как будто преодолен полностью вторым. Минус преодоления: абсолют прямолинейного восхождения. Социализм прийдет сам, когда все постигнут его естественность… (Бабеф иначе, но обосновать не мог).
Для России такой взгляд нелеп. Но как обосновать внутренне необходимую связь революции и социализма? Можно – по Марксу. Но это вне хода мысли не только Герцена, но и Чернышевского. Для всех чуждо, что исходным началом критики (= проекту будущего) должен быть «положительный» капитализм, капитализм универсального развития общества (= мир) и личности (= истории человека, субъекта истории).
Каков же тут способ построения теории? Эта проблема не ставится. Теория строится стихийно. Конкретность переносится не на почву Становления, а сразу – способа действия, который, однако, понимается не утилитаристски, а как сфера становления субъекта. В этом смысле народничество выше ортодоксии, где «задан» не только результат, но и субъект. Народничество – проблемно, и здесь ближе к Марксу. Отсюда также в широком смысле – ленинское.
18.07
После 1-го марта
Ср. ситуацию с постнечаевской. Нечаевская могла быть и была преодолена действующим народничеством. Народничество смогло уберечь себя от «морального сумасшествия» (Лопатин), найдя путь – здоровый – к действию. Путь этот вел к НВ! (см. Засулич о народовольцах – Лит. Ст., 130).
После 1.03 такого здорового пути не существовало. Самая опасная ситуация для непобедившего, но ставшего силой революционера – непосредственный «диалог» с властью. Пестель и Лассаль – каждый по-своему. Заветы А. Михайлова были бессильны там, где нужна была – опять – умственная революция. Понимание рокового круга очень верно в послании (публичном) Плеханова Лаврову.
Фрагмент рукописи М. Я. Гефтера «Заметки к проспекту»
ПослесловиеЯков Гордин. Человек и власть. Урок? Предостережение?
«Антология народничества: версия Михаила Гефтера», предлагаемая читателю – явление своеобразное. Кроме мощной просвещенческой задачи здесь явно просматриваются автобиографические для стратега-составителя черты. И это органично актуализирует издание.
Это утверждение не покажется излишне парадоксальным, если вспомнить «особость» судьбы Михаила Яковлевича – движение позиции от лояльного историка-марксиста к научному – и не только – диссидентству. От мирного просветительства к политической активности. Достаточно учесть его роль в издании неподцензурного исторического альманаха «Память», за который был отправлен в лагерь Арсений Рогинский. Причем Михаил Яковлевич демонстративно публиковался под собственным именем.
Рогинский вспоминал: «Он (Гефтер. – Я. Г.) был с нами все время существования “Памяти”. <…> К “Памяти” он относился как-то глубоко. Мне иногда казалось – даже и с волнением. Пару раз мы говорили о смысле работы над сборником, и он употребил слово “ответственность”. Мне показалось – неловко, слишком “высоко”. Через несколько лет он дал мне прочесть свое открытое письмо в мою защиту (послеарестное), и там тоже было слово “ответственность” как один из главных мотивов нашей работы»[479].
Это принципиальное свидетельство, имеющее прямое отношение к созданию «Антологии». Чтобы взяться за подобную циклопическую задачу при отсутствии полной уверенности в возможности публикации и в ожидании вероятных обысков, нужно было остро ощущать свою ответственность и перед прошлым – людьми прошлого, и перед настоящим, и перед будущим.
При попытке осмыслить «Антологию» как собственно научное и общественное явление встает ряд принципиальных вопросов. Варианты ответов на эти вопросы неизбежно выводят нас из пространства, так сказать, академического. Недаром сам Михаил Яковлевич в заметках по поводу своего труда употребляет термин «роман».
В коротком очерке, посвященном истории возникновения замысла «Антологии», Валентин Гефтер, говоря о готовности своего отца к «новому прочтению этого периода» и «пересмотру сталинской историографии всей революционной парадигмы, породившей большевизм», предполагает, что «современная история взлета революционного терроризма на Западе в 1970-х (во многом, как результат событий 1968 г.), более всего подвигла Гефтера заняться подготовкой “Антологии”».
В этом, безусловно, есть резон, хотя, разумеется, Михаил Яковлевич прекрасно понимал принципиальную разницу между народовольческим террором и свирепой активностью европейских «левых».
Не будем вдаваться в рассмотрение идеологии и практики европейских радикалов. Но терминологическое сходство явлений не должно затемнять суть дела. К услугам европейских радикалов был весь спектр возможностей легальной политической борьбы, в то время как в России рассматриваемого периода не было ничего подобного.
«Фракция Красной Армии» – группа Баадер-Майнхоф – в ФРГ ставила своей целью разрушение буржуазной демократии и не чужда была мечты о мировой революции. Только в 1970 г. в Западном Берлине члены организации совершили десятки убийств, поджогов, взрывов, ограблений банков и универмагов. Арестованные после первых акций и выпущенные до суда, они бежали во Францию, затем на награбленные деньги проходили обучение в тренировочных лагерях палестинских террористов. После чего вернулись в Германию и продолжили свою деятельность. Их разрушительная энергия, обеспеченная интеллектуально, была направлена не столько против власти, создавшей им на первых порах вполне льготные условия, сколько против общества.
Итальянские «Красные бригады» были лишь одним из элементов сколь запутанного, столь и отвратительного политическо-криминального лабиринта – идейных террористов, заговорщиков из спецслужб, авантюристов-политиков. Все они были так или иначе связаны между собой. При том, что при всех пороках в Италии работала политическая система, включавшая свободные выборы и свободу печати.
Объединял европейских радикалов и сущностно отличал от бескорыстных подвижников «Народной воли» и принципиальный аморализм. Если гибель солдат караула при взрыве в Зимнем дворце 5 января 1880 г. стала предметом горькой рефлексии народовольцев, то нет оснований подозревать в чем-либо подобном авторов Болонской трагедии – взрыва вокзала, когда погибло 85 и ранено было более 200 человек, ни к какой политике отношения не имевших.
Все это мало похоже на ситуацию «Народной воли».
Индивидуальный террор в России начался не с истерического выстрела Каракозова, а с продуманного и глубоко осмысленного поступка Веры Засулич, поступка, определившего нравственную составляющую дальнейших действий.
24 января 1878 г. она выстрелила в петербургского градоначальника генерала Трепова и не пыталась скрыться, при том, что ее могла ожидать смертная казнь или многолетняя каторга. Это был, таким образом, жертвенный акт.
Вера Засулич защищала не столько политическую идею, сколько свое представление о человеческом достоинстве.
Это поняли и судившие ее присяжные, вынесшие оправдательный приговор, и председательствовавший на процессе многоопытный юрист, председатель Петербургского окружного суда А. Ф. Кони.
Люди, для которых понятие о человеческом достоинстве не было пустым звуком, осознавали закономерность подобной реакции на выходку чиновного самодура в подобной ситуации.
Трепов, посетивший Дом предварительного заключения, приказал высечь политического заключенного Боголюбова за то, что при вторичной встрече с ним Боголюбов не снял шапки.
Помимо прочего, Трепов нарушил закон. Телесные наказания в России были запрещены.
Жаловаться на произвол Трепова было бессмысленно и некому. Дилемма оказалась проста: или проглотить унижение, которому высокопоставленный хам поверг в лице Боголюбова всю свободомыслящую молодежь, или – действовать.
Можно с достаточной уверенностью сказать, что одним из главных мотивов, которым руководствовались лидеры «Народной воли», была защита собственного человеческого достоинства и человеческого достоинства как ведущей идеи. Это была естественная реакция мыслящих людей с высокой самооценкой на постоянное унижение, которому их подвергала власть, высокомерно и грубо игнорируя их стремление принять участие в решении народной судьбы.
Это была ситуация вообще характерная для взаимоотношений российской власти и общества, нечто подобное привело в свое время дворянскую молодежь в тайные общества.
Разумеется, и у народников, и у декабристов этот мотив был усложнен и подкреплен соображениями идеологическими.
Народники ощущали себя защитниками народа, униженного и оскорбленного в большей степени, чем экономически обездоленного. И обширный корпус представленных в «Антологии» многообразных материалов о том ясно свидетельствует.
Эту особенность «новых людей», судьбы которых составляют костяк «Антологии» – высокая самооценка и обостренное чувство собственного достоинства, – тонко уловил Тургенев и представил в романе «Отцы и дети».
Вспомним сцену, когда Павел Петрович Кирсанов вызывает Базарова на дуэль, намереваясь в случае отказа оскорбить его действием – ударить тростью. Реакция «нового человека» Базарова: «…отказаться было невозможно, ведь он меня, чего доброго, ударил бы и тогда… (Базаров побледнел при одной этой мысли, вся его гордость так и поднялась на дыбы.) Тогда пришлось бы задушить его как котенка»[480].
Любопытно, что нигилист Базаров следует традиции дворянской чести. Как мы увидим, это не случайно…
В сюжетной структуре «Антологии» просматривается несколько линий, связанных как с историей революционного движения, так и с политическим бытом верхов – вплоть до трагедии Царя-Освободителя, на которого более пяти лет шла непрерывная охота. «За что они так меня ненавидят?» – с горьким недоумением спрашивал Александр II, утвердивший 21 смертный приговор и заменивший Валериану Осинскому расстрел казнью через повешение.