Воспитанник Жуковского, человек лично вовсе не жестокий, решившийся в собственной жизни поставить живое человеческое чувство выше государственных интересов, он страдал болезнью, свойственной всем российским властителям – неспособностью понять подлинные интересы своих подданных и реальные настроения мыслящей части общества. В частности, и возросшее в результате реформ стремление охранить свое человеческое достоинство. И происходило это не только от искаженной информации, но преимущественно от особенности психологического устройства людей, обладающих абсолютной властью.
Был и еще один важнейший момент, который просматривается в материалах «Антологии», – четко выстроенная, на первый взгляд, система управления, пресловутая петровская «регулярность» своей многоступенчатостью лишала первое лицо, стоящее на вершине пирамиды, возможности эффективного контроля над гигантским аппаратом и прежде всего за деятельностью охранных структур. Именно эти структуры своей деятельностью вызывали наибольшее раздражение во всех слоях населения. Но видимое отсутствие реального контроля над ними высшей власти не исключало того, что в общественном сознании именно император отвечал за действия охранителей. В том числе и за выходку Трепова, имевшую роковые последствия.
При внимательном чтении «Антологии» ясно прослеживается неуклонное движение в кровавый тупик – жестокое следование противоборствующими сторонами принципу «кровь за кровь». Читатель «Антологии» убедится, что этот страшный процесс был запущен властью в лице тупых охранителей, не осознававших изменения психологического климата в стране и надеявшихся подавить в зародыше все, что им казалось опасным свободомыслием. Отсюда, в частности, потрясшая общество, в том числе и людей, лояльных власти, расправа с Чернышевским. При любом отношении к идеологии и деятельности Чернышевского нужно признать, что жестокий приговор основан был на провокации и подтасовках.
Отсюда же массовые политические процессы и сотни мирных пропагандистов, отправленных на каторгу и в ссылки.
Один из важнейших персонажей «Антологии», несмотря на то, что он появляется там единожды, – Лев Николаевич Толстой. Его оценка происходящего и эволюция этой оценки чрезвычайно значимы для понимания процессов в общественном сознании.
Толстой был, конечно же, фигурой уникальной, но именно поэтому его восприятие разворачивающейся трагедии оказывается концентрацией смысла событий. Сразу после того, как суд присяжных оправдал Веру Засулич, он писал своей тетушке фрейлине Александре Андреевне Толстой, с которой был в особо доверительных отношениях: «Мне издалека и стоящему вне борьбы ясно, что озлобление друг на друга двух крайних партий дошло до зверства. Для Майделя и др. все эти Боголюбовы и Засуличи такая дрянь, что он не видит в них людей и не может жалеть их, для Засулич же Трепов и др. – злые животные, которых можно и должно убивать, как собак. И это уже не возмущение, а это борьба… Все это, мне кажется, предвещает много несчастий и много греха. А в том и в другом лагере люди и люди хорошие. Неужели не может быть таких условий, в которых они бы перестали быть зверями и стали бы опять людьми»[481].
Существенно то, что в это время Толстой обдумывал роман о декабристах и собирал для него материалы. Именно поэтому он встречался и беседовал с генералом Е. И. Майделем, героем Кавказской войны, который с 1876 по 1881 г. был комендантом Петропавловской крепости.
В тот же день он написал Н. Н. Страхову: «Засулическое дело не шутка. Это бессмыслица, дурь, нашедшая на людей недаром. Это первые члены из ряда, еще нам не понятного, но это дело важное. Славянская дурь была предвозвестницей войны, это похоже на предвозвестие революции»[482].
Он видел то, что не видели другие – суть событий.
Внятно структурированный комплекс материалов «Антологии» помогает понять, какую роль сыграли события 1878–1881 гг. в том, что считается переломом мировоззрения Толстого – начала реализации задуманного еще в Севастополе плана. 4 марта 1855 г. он записал в дневнике: «Вчера разговор о божественном и вере навел меня на громадную мысль, осуществлению которой я чувствую себя способным посвятить жизнь. – Мысль эта – основание новой религии, соответствующей развитию человечества, религии Христа, но очищенной от веры и таинственности, религии практической, не обещающей будущее блаженство, но дающей блаженство на земле»[483].
Он отложил исполнение этого замысла на много лет, но теперь – уже прославленным автором «Войны и мира», знаменитым писателем, потрясенный разворачивающейся на его глазах трагедией, он решил приступить к реализации этой «великой грандиозной» мысли. И одновременно стала принимать четкие очертания его антигосударственническая доктрина, поскольку он определил для себя виновников происходящего. Уже после гибели Александра II, в июне 1881 г., он писал тому же Страхову: «Вы отвечаете мне: “…и я не хочу слышать ни о какой борьбе, ни о каких убеждениях, если они приводят к этому и т. д.” Но если вы обсуждаете дело, то вы обязаны слышать. Я вижу, что юношу прекрасного Осинского повесили в Киеве. И я не имею никакого права осуждать тех, кто повесил Осинского, если я не хочу слышать ни о какой борьбе. – Только если я хочу слышать, только тогда я узнаю, что Осинский был революционер и писал прокламации <…> Ваша точка зрения мне очень, очень знакома (она распространена теперь и очень мне не сочувственна). Нигилисты – это название каких-то ужасных существ, имеющих только подобие человеческое. И вы делаете исследование над этими существами. И по вашим исследованиям оказывается, что даже когда они жертвуют своею жизнью для духовной цели, они делают не добро, но действуют по каким-то психологическим причинам бессознательно и дурно.
Я не могу разделить этого взгляда и считаю его дурным. Человек всегда хорош, и если он делает дурно, то надо искать источник зла в соблазнах, вовлекших его в зло, а не в дурных свойствах гордости, невежества. И для того, чтобы указать соблазны, вовлекшие революционеров в убийство, нечего далеко ходить. Переполненная Сибирь, тюрьмы, войны, виселицы, нищета народа, кощунство, жадность и жестокость властей – не отговорки, но настоящий источник соблазна»[484].
Последний пассаж вполне годился для агитационной листовки «Народной воли».
Думающий читатель «Антологии» получает возможность сопоставить два ключевых по своему смыслу текста – обращение Исполнительного комитета к Александру III после убийства его отца с предложением сотрудничества на определенных условиях, и обращение к императору Льва Толстого с горячей просьбой простить убийц, совершив истинно христианский поступок, который изменит всю атмосферу в стране.
Оба документа, включенные в «Антологию», каждый по-своему демонстрируют трагическую парадоксальность ситуации – попытку найти спасительный компромисс там, где компромисс был уже невозможен.
Принципиальное достоинство «Антологии» еще и в том, что, осваивая этот мощный документальный комплекс, двигаясь сквозь события и судьбы, мы начинаем осознавать опасную внутреннюю противоречивость этого пласта русского освободительного движения.
Одна из сохранившихся заметок Гефтера, отмечающих движение замысла, называется «Еще о народничестве как утопии выбора». Ключевое слово сказано – «утопия». Это понятие помогает осознать роковую особенность всех великих революций, деятели которых – Кромвель, Робеспьер, Ленин (со своими сторонниками) – претендовали на создание «прекрасного нового мира». Утопический элемент неизбежно присутствовал в каждом революционном движении.
Поразительной чертой русского народничества, нашедшего свое предельное выражение в терроре «Народной воли», было то, что основой его идеологии и решающим стимулом к радикальному действию оказывается глубоко утопическое миропредставление, восходящее к мечтаниям людей сороковых годов, умевших совместить в своем сознании любовь как ведущую идею и порожденную этой безудержной любовью уверенность в неизбежности насилия.
Белинский, в последние годы своей жизни возлагавший большие надежды на гильотину, в молодости начинал свой путь с исповедания теории любви, предложенной его другом Николаем Станкевичем, но Белинским развитой и усложненной. Любовь была объявлена единственным средством возвыситься до «абсолютного духа жизни» и, соответственно, до осознания своего предназначения.
В начале «Антологии» Гефтер с незаурядным чутьем публикует удивительный текст – письмо Белинского к В. П. Боткину от 8 сентября 1841 г., в котором его автор демонстрирует тот тип сознания, который через четверть века стал культивироваться людьми шестидесятых-семидесятых годов – от Каракозова до Желябова и Перовской – при всем их индивидуальном различии. В этом письме Белинский восторженно вычертил путь от высокой любви к человечеству до безграничного насилия как необходимого и неизбежного средства реализации этой любви.
Белинский писал: «Знаю, что средние века – великая эпоха, понимаю святость, поэзию, грандиозность религиозности средних веков, но мне приятнее XVIII век – эпоха падения религии <…>. В XVIII веке – рубили на гильотине головы аристократам, попам и другим врагам бога, разума и человечности. И настанет время – я горячо верю этому, когда никого не будут жечь, никому не будут рубить головы, когда преступник как милости и спасения будет молить себе казни, но жизнь останется ему в казнь, как теперь смерть, когда не будет бессмысленных форм и обрядов, не будет договоров и условий на чувство, не будет долга и обязанностей, и воля будет уступать не воле, а одной любви <…>. Не будет богатых, не будет бедных, ни царей, ни подданных, но будут братья, будут люди, и, по глаголу апостола Павла, Христос даст свою власть Отцу, а Отец-Разум снова воцарится, но уже в новом небе и над новою землею