<…>. Но смешно и думать, что это может сделаться само собою, временем, без насильственных переворотов, без крови. Люди так глупы, что их насильственно надо вести к счастью. Да и что кровь тысячей в сравнении с унижением и страданием миллионов».
Особо отметим слово «унижение» – понятие не экономическое и не политическое, относящееся к более глубокому слою человеческого мировосприятия. Здесь Белинский провозгласил мысль чрезвычайно важную для понимания не только русского освободительного движения постдекабристского периода, но и для любого политического утопизма. (Утопизм Фурье и Сен-Симона – экономический.) Любая утопия как политический проект требует для своей реализации неограниченного насилия, поскольку встречает упорное сопротивление «человеческого материала». Недаром государства Платона, Томаса Мора, Кампанеллы глубоко военизированы.
Многие фундаментальные по смыслу тексты «Антологии» «рифмуются» между собой, создавая систему внутренних сюжетов. Так, через двадцать лет после цитированного письма Белинского, Н. В. Шелгунов и М. Л. Михайлов в знаменитой прокламации «К молодому поколению» фактически развили главный мотив письма.
Будущее России видится авторам в оформлении вполне утопически-неопределенном: «Почему же России не прийти еще к новым порядкам. Не известным даже в Америке?» Но это еще небывалое в мире жизнеустройство властно требует тотальной ломки и крови. «Никто нейдет так далеко в отрицании, как мы, русские. А отчего это? Оттого, что у нас нет политического прошедшего, мы не связаны никакими традициями. <…> Вот отчего у нас нет страха перед будущим, как у Западной Европы, вот отчего мы смело идем навстречу революции, мы даже желаем ее. Мы верим в свои свежие силы, мы верим, что призваны внести в историю новое начало, сказать свое слово, а не повторять зады Европы. Без веры нет спасения, а вера наша в наши силы велика.
Если для осуществления наших стремлений – д ля раздела земли между народом – пришлось бы вырезать сто тысяч помещиков, мы не испугались бы этого. И это вовсе не так ужасно».
Вспомним Белинского: «Да и что кровь тысячей в сравнении с унижением и страданиями миллионов».
Если читатель «Антологии» сопоставит эти ранние тексты с документами Исполнительного комитета «Народной воли», то он увидит органичную преемственность, помимо всего прочего, по внутренней противоречивости. С одной стороны – готовность к кровавой ломке, с другой – явное желание избежать крайностей. И соответствующее обращение к власти: «Если Александр II <…> не хочет сделать уступку народу, тем хуже для него. Всеобщее недовольство могло бы еще быть успокоено, но, если царь не пойдет на уступки, если вспыхнет общее восстание, недовольные будут последовательны – они придут к крайним требованиям. Пусть подумает об этом правительство, время поправить беду еще не ушло, но пусть же оно и не медлит».
Это – прокламация 1861 г. А еще через 20 лет, 10 марта 1881 г., после убийства Александра II, Исполнительный комитет отнюдь не призывал к всеобщему восстанию, а обратился к новому императору с примирительным посланием: «Вполне понимая тягостное настроение, которое Вы испытываете в настоящие минуты, Исполнительный Комитет не считает себя, однако, в праве поддаваться чувству естественной деликатности, требующей, быть может, для нижеследующего объяснения выждать некоторое время. Есть нечто высшее, чем самые законные чувства человека: это долг перед родной страной, которому каждый гражданин принужден жертвовать и собой, и своими чувствами, и даже чувствами других людей».
После этого вступления, по своему тону отнюдь не напоминающего прежние непримиримые декларации, следует пассаж, в котором и сконцентрирован смысл всего обширного послания: «Повинуясь этой всесильной обязанности, мы решаемся обратиться к Вам немедленно, ничего не выжидая, так как не ждет тот исторический процесс, который грозит нам в будущем реками крови и самыми тяжелыми потрясениями».
«Антология» дает возможность, сопоставляя и осмысляя представленные в ней документы, ретроспективно понять глубинные истоки некоторых принципиальных тенденций, определяющих идеологию народничества и связь этой идеологии с явлениями, казалось бы, совершенно иными.
Эта тенденция – предупредить власть о пагубности ее политики или скорректировать эту политику, чтобы избежать кровавой катастрофы, – восходит к известным событиям нашей истории. Первыми из прецедентов можно считать «Путешествие из Петербурга в Москву» и оду «Вольность» Радищева. Но еще явственнее восходит она к ведущей идее, которая заставляла будущих декабристов создавать тайные общества.
Один из основателей движения, князь С. П. Трубецкой, объяснял на следствии главный мотив заговорщиков: «Мысль поставить Россию на ту степень просвещения, на которую она имела право по политическому своему положению в европейском мире, и сохранить ее от бедствий, которые могут постигнуть ее при крутом повороте <…> – вот цель, которая представлялась обществу»[485].
«Бедствия» Трубецкой определял вполне четко: «С восстанием крестьян соединены будут ужасы, которые никакое воображение представить себе не может, и государство сделается жертвою раздоров и, быть может, добычею честолюбцев, наконец, может распасться на части…»[486].
Мы традиционно воспринимаем движение народников и его апогей – вооруженную борьбу «Народной воли» – как движение разночинное, порвавшее с дворянской традицией. Но есть у этой проблемы один весьма любопытный аспект.
Одно из несомненных достоинств «Антологии» – наличие обширного подробного именного указателя. И если произвести, опираясь на данные указателя, простой анализ, то представится отнюдь не тривиальная картина социального состава деятелей освободительного движения 1860–1880-х гг. Оказывается, среди активных деятелей движения эпохи народничества было 12 крестьян, 62 мещанина и 81 дворянин. То есть большинство составляли выходцы из дворян.
И это, опять-таки, заставляет нас обратиться к предшествующей эпохе.
22 декабря 1835 г. Пушкин записал в дневнике свой разговор с великим князем Михаилом Павловичем, которому он пытался объяснить – какие опасности подстерегают Россию. В частности, он сказал: «Что касается tiers état, что же значит наше старинное дворянство с имениями, уничтоженными бесконечными раздроблениями, с просвещением, с ненавистью противу аристокрации и со всеми притязаниями на власть и богатство? Этакой страшной стихии мятежей нет и в Европе. Кто был на площади 14 декабря? Одни дворяне. Сколько их будет при первом новом возмущении? Не знаю, а кажется много»[487].
Говоря об идеологах, подготовивших движение народников, Гефтер называет Герцена, Чернышевского, Ткачева, Лаврова, Бакунина… Но кроме Чернышевского, происходившего из духовного звания, все остальные – дворяне. Ткачев и Лавров из небогатых, но хороших дворянских семей. Герцен – внебрачный, но признанный сын аристократа Яковлева. Бакунин из старинной дворянской семьи. Сюда можно прибавить Рюриковича князя Кропоткина.
Но и среди практиков революционного дела, вплоть до членов Исполнительного комитета «Народной воли», дворян достаточно. Софья Перовская, с фанатичным упорством подготовившая последнее покушение на императора, – генеральская дочь, представлявшая весьма заметную в XIX в. семью Перовских. Бомбу под ноги царю бросил дворянин Гриневицкий.
«Антология» дает возможность проследить этот важный для понимания судьбы Российской империи процесс, о котором Гефтер говорит как о «сквозном процессе становления “новых людей”, особого типа человека-разночинца, выламывающегося из господствующей крепостнической и авторитарно-бюрократической среды и формирующего (сознательно, целенаправленно) свою среду».
Быть может, эти «новые люди» и являли собой «особый тип человека-разночинца», а не просто бунтующих выходцев из третьего сословия, именно потому, что продолжали в существенно модифицированном виде традицию дворянской оппозиционности и жертвенности.
Есть основания говорить о принципиальной цельности исторического процесса.
Недаром титаны Серебряного века, ориентированные на дворянскую культуру, с вниманием и сочувствием относились к народничеству – вплоть до самых радикальных его проявлений. Известно, что Ахматова гордилась семейной связью с «Народной волей». Мандельштам писал: «Восьмидесятые годы – колыбель Блока, и недаром в конце пути, уже зрелым поэтом, в поэме “Возмездие” он вернулся к своим жизненным истокам – к восьмидесятым годам <…>. У Блока была историческая любовь, историческая объективность к домашнему периоду русской истории, который прошел под знаком интеллигенции и народничества. <…>. Кажется, будто высокий математический лоб Софьи Перовской в блистательном свете блоковского познания русской действительности веет уже мраморным холодком настоящего бессмертия»[488].
Об этом сложном единстве писал Гефтер в предисловии к готовящемуся, но несостоявшемуся изданию: «Составители видят свою задачу, чтобы без всякого насилия над материалом представить отдельные составляющие революционного действия не врозь, а синхронно, помогая тем самым читателю увидеть сугубо непростую родословную народнического террора и изначально скрытый в нем тупик движения в целом».
Таким образом, издание при демонстрации очевидной высоты помыслов членов Исполнительного комитета и их соратников отнюдь не является апологетикой террора, но убедительной демонстрацией тупиковости этой модели воздействия на несовершенную реальность. И теперь, имея это в виду, стоит вернуться к побудительным мотивам, которые подвигли Михаила Яковлевича на столь грандиозный труд.
Надо помнить, что многие выдающиеся события в сфере исторического просвещения при включении их в событийно-смысловой контекст оказываются реакцией на кризисы и потрясения в жизни народов и государств и создавались на рубеже эпох, начиная с античности.