Дженни почувствовала, как из ее горла вырвался булькающий смешок.
— Да это же дурдом, — пробормотала она, но осеклась, вдруг вспомнив эпизод в зоопарке, в клетке с ягуаром.
— Кажется, в бутылке еще чуть-чуть осталось, — заметил Кукси, осушив свой бокал. — Хочешь?
— Нет, спасибо. У меня уже и так кружится голова.
Он кивнул.
— Ну что ж, тогда спокойной ночи. Я и сам малость перебрал, а хочу еще почитать перед сном. Пойду. Я оставлю для тебя в рабочей комнате свет.
Когда он ушел, Дженнифер спустилась по дорожке к пруду и села на низкую каменную скамью, стоявшую у воды. Луна, оседлавшая верхушку дерева, одновременно ярко подрагивала на поверхности темной воды и обращала маленький водопад в поток серебра. Девушка уставилась на лунную рябь, чувствуя себя странно, и не только от вина. Она поискала объяснение и поняла, что у нее нет слов, но почему-то ей не удавалось и просто отдаться течению, и погрузиться в лишенные мысли глубины, как она делала всю свою жизнь. Слишком уж много всего вдруг собралось в ее голове: и эта оса, и история с присвоением насекомому ее имени, и рассказ Кукси о его жене, и вообще все, что относилось к жизни, о которой она не подозревала. То есть нет, конечно, она видела что-то в этом роде по телику и в кино, но все это не имело к ней никакого отношения, а тут вдруг оказалось, что она причастна к этому в Настоящей Жизни. Дженни поймала себя на мысли, что она стоит на пороге жизни, осознала, что после сегодняшнего дня цветов и рыбок будет уже недостаточно. Ее терзала тоска по тому, какой она была, и смешанное со страхом томление по другой жизни, от которой было уже не спрятаться в ставшее вдруг слишком тесным убежище уверенности в том, что она для этого слишком тупая.
И тогда она заплакала, молча, как научилась делать давным-давно в чужих домах, где не любили плаксивых детей. Ее лицо исказилось, уподобившись трагической маске, она обхватила себя за плечи, раскачиваясь взад-вперед на гладком камне, а из горла вышел приглушенный хнычущий звук, как у потерявшегося котенка. Ей было непривычно плакать на открытом воздухе. Раньше она это делала только во время припадка в какой-нибудь запертой кладовке. Или в кабинке школьного туалета для девочек, где она пряталась от дразнивших ее детей.
Однако о том, что это необычно, она подумала, уже отплакавшись, и тут поняла: ведь это новый для нее тип мышления — рассмотрение отражения жизни. Кукси сейчас продемонстрировал ей, как это делать: нужно посмотреть на жизнь со стороны, словно это кино. Но пока она плакала, она вообще ни на что не смотрела и ни о чем не думала.
Она закашлялась, ибо ее горло всегда болело после рыданий, да и лицо тоже. Опустившись на колени возле пруда, она плеснула себе в лицо воды, поднялась, утерлась подолом и услышала, как хлопнула дверь. Гравий заскрипел под ногами, и появился Кевин.
— Что, решила искупаться под луной? — спросил он, окидывая ее взглядом.
Говорил Кевин заторможенно, чуть заплетающимся языком, и она учуяла запах марихуаны. От воздействия наркотика его лицевые мышцы расслабились, и лицо обмякло, чего раньше она как-то не замечала.
— Нет, просто сижу.
Он вручил ей свою бандану. После недолгого колебания она взяла ее и вытерла себе лицо.
— Хочешь прокатиться?
— Куда?
— Может, на пляж. Ночь-то какая, просто кайф.
Если бы Кевин повел себя с ней так две недели назад, это обрадовало бы ее на весь день, но сейчас она видела, что он на это и рассчитывает, — видела сквозь маску его лица то, что находилось под ней. Пустоту и отчаянную печаль своего никчемного существования. Теперь она понимала и природу их отношений: ей хотелось, чтобы кто-то думал за нее и заботился о ней, потому что она недоделанная и глупая, а он хотел, чтобы кто-нибудь им восхищался и зависел от него, ибо он никчемный кусок дерьма.
Совсем как в моем сне, подумала она и в этот момент вспомнила, что он снился ей не только прошлой ночью, но и много раз до этого.
Она была ребенком, запертым в погребе — в убежище на случай торнадо. Запер ее приемный отец за плохое поведение, с намерением сделать с ней что-то ужасное, но пока он ушел домой, она должна была постараться выбраться и сбежать. С ней был заперт еще один ребенок, и она, как бывает в снах, откуда-то знала — это Кевин. То, что оба они дети, — это как бы само собой разумелось. Стены подвала были земляными, и она принялась копать. Собственно говоря, это была не настоящая земля, а что-то мягкое, скользкое, как желе, отходившее большими ломтями. Она попыталась заставить копать и Кевина, но он ни за что не хотел: вместо этого брал ломти, которые она уже отковыряла, и аккуратно складывал у стены. Он сказал, дескать, не хочет иметь проблемы с родителями. Дженни разрывалась между желанием освободиться и завораживающим восторгом, в который приводило ее сложенное из дрожащих, студенистых блоков сооружение. Был там и рыжий кот, вспомнила она: он убежал в вырытую ею шахту и исчез. Стало ясно, что выход найден, и ей очень захотелось последовать за ним.
— Пожалуйста, Кевин, пожалуйста! — воззвала Дженни к мальчику из сна…
— Что — пожалуйста? — спросил Кевин.
— Ничего, — ответила она и только сейчас поняла, что говорит вслух.
Ей вдруг стало так жалко его. У него и правда не было ничего, кроме его дурацкой революции, секса и самоутверждения. Она почувствовала волну сострадания и на каком-то бессловесном уровне поняла, что подобное чувство испытывал к ней профессор Кукси. Она научилась этому у него. И может быть, если бы она осталась с Кевином, то смогла бы произвести и с ним подобную трансформацию. И вообще, наверное, она в долгу перед ним за собственное преображение, ведь без него, пожалуй, она просто не попала бы сюда и не встретила никакого Кукси.
Дженни встала и повернулась к нему с улыбкой, лишь наполовину притворной.
— Что ж, — сказала она, — если мы собрались идти, то пойдем.
10
— Это путь не к пляжу, — сказала Дженни.
— Да, я знаю, я просто хочу заглянуть на секундочку в одно местечко в Гэйблз.
Она не стала спрашивать зачем. Она не была обижена или разочарована, как могло бы быть несколько недель тому назад. У Кевина, когда он был с ней, всегда находились другие дела, но если раньше она воспринимала это как пренебрежение к себе, то сейчас видела в этом лишь описание видовой принадлежности.
Всегда занимается другими делами,
даже находясь с подружкой………… Кевин обыкновенный.
Не занимается другими делами……………….см. пункт 14.
Дженнифер никогда не доходила до этой части таксономического определителя, но теперь считала, как было бы здорово встретиться с настоящим представителем пункта 14 или все равно какого. Главное, она теперь знала: такие люди существуют, раз существует Кукси, просто до сих пор они ей не попадались. По привычке девушка винила себя, ведь будь она более интересной как личность, то могла бы вызвать и больший интерес к себе. Сейчас Кевина, похоже, больше, чем она, интересовал дом, на который и она походя бросила взгляд. Он показался ей смутно знакомым: характерный для этого района, двухэтажный, светившийся под луной бледно-голубой особняк, но спрашивать, что в нем особенного, у нее желания не было. Вместо этого она думала о Кукси и покойной жене Кукси, о том, на что он намекал, учитывая природу их отношений. Она думала о том, правда ли, что люди могут любить друг друга так сильно, или это просто фантазия, которую придумал Кукси, как любовные истории, которые показывают в фильмах по телевизору. Она никогда не видела такой любви в реальной жизни и сейчас поняла: то, что она испытывала к Кевину, было так же несущественно, как картинки на мелькающем экране. Как странно иметь такие мысли, подумала она, болезненные, в каком-то смысле ужасные, но и совершенно восхитительные. Ну, словно она держит в руках рулевое колесо своей жизни, и сама за нее в ответе.
Пруденсио Ривера Мартинес сидит в «додж-вояджере», припаркованном в конце улицы, с ним двое его людей. Он наполовину спит, но просыпается всякий раз, когда мимо проезжает машина. Это происходит нечасто, потому что Кортилло-авеню короткая, и ездят по ней только немногие толстосумы, живущие в здешних особняках, и те, кто попадает сюда по делам, — гости, обслуживающий персонал, подрядчики. Ни один дом на улице не охранялся так, как дом Кальдерона. То есть вместо настоящей охраны у них тут вывешиваются смешные маленькие таблички с предупреждением, что это частная собственность, и если кто-то сделает что-нибудь плохое, то кто-нибудь вызовет полицию. Обхохочешься! Ну все здесь, в Америке, не как у людей. В Кайли дома таких шишек имели трехметровые стены, окаймленные сверху колючей проволокой или битым стеклом, у каждого дежурила команда вооруженных охранников, а члены семьи ездили не иначе как в бронированных лимузинах и с вооруженным эскортом.
Вообще Мартинес привык серьезно относиться к делу, но тут, на этой улице, настоящему специалисту из Колумбии и делать-то было нечего. Работенка не труднее, чем съесть тарелку бобов. Он был уверен: если маленькая проблема, возникшая у Хуртадо, связана с американцами, тут никаких затруднений не возникнет. Однако Мартинес разделял мнение босса насчет того, что к этому могут быть причастны колумбийцы. Он видел полицейские фотографии трупа Фуэнтеса, которые Кальдерон раздобыл через свои связи среди копов Майами, и даже испытал своего рода патриотическую гордость — на такое, конечно, способны только его соотечественники. Он и сам знавал людей, которые потрошили своих врагов таким образом. Насчет того, чтобы их еще и поедали, у него точных сведений не было, но с юга, где уже с полвека продолжалась гражданская война, доходили слухи о ребятах из джунглей, которые съедают своих врагов. Сам он был не мясником, а более изощренным убийцей и в последнее время специализировался на автомобильных бомбах. Ну а на тот случай, если потребуется более эффектное «мокрое» дело, у него имелись специалисты, и некоторых из них он привез с собой.