И потом одна мысль заслонила собой все остальные: Сьюзен. Схватив его, они, скорее всего, отправятся за ней, и этого он не мог перенести. Ясно, что тот, кто перехватил Женевьеву, теперь поспешит за шкатулкой. Что же за тайна вечной жизни кроется в этой миниатюрной коробочке, если ради нее стоит убивать?
Он молил Бога, чтобы Сьюзен каким-то образом ухитрилась улететь из Москвы; чтобы Буш был на свободе; чтобы у Мартина хватило возможностей отправить их отсюда до того, как явятся безжалостные русские военные. Но в глубине души он знал, что все обстоит иначе. Майкла убивала тревога за друзей, прежде всего за Сьюзен, предчувствие, что ей угрожает величайшая из опасностей. Надо было отсюда выбраться, но он прекрасно отдавал себе отчет, что шансы на это близки к нулю или вовсе равны ему. Он не понаслышке знал, что в Кремле вещи можно скрывать по пятьсот лет, и никто их не только не найдет, но даже не хватится.
Из коридора послышались шаги. Кто-то приближался к его камере. Майкл сел на койке, почувствовав, как ноет затекшая шея. Он провел пальцами по лицу и каштановым волосам, как будто надеясь таким образом очистить ум и освободить место для спасительного решения, но оно не приходило.
Лязгнул замок. Дверь со скрипом отворилась. В проеме стоял человек, от удара кулака которого он потерял сознание: Речин.
— Ты отдаешь себе отчет, что убил моего сына? — произнес высоченный русский, входя в камеру.
При тусклом свете лампочки Майкл вгляделся в лицо вошедшего. В глазах того боролись, сменяя друг друга, глубокая скорбь и ярость. Насколько Майкл знал, самая худшая из комбинаций. Отчаявшийся человек делается безжалостным, утрачивает способность к сочувствию. Майклу были знакомы эти чувства: он прошел через ад, когда заболела его жена Мэри. Тогда, чтобы спасти ее, он не останавливался ни перед чем.
— Не понимаю, о чем вы, — пробормотал он, вставая.
— Ему всего шесть, и он умирает. Ты украл его последнюю надежду, лишил его единственного шанса.
Майкл, ничего не понимая, смотрел на русского.
— Врачи, которых вы расстреляли, врачи, которых ты и твои подельники убили с таким хладнокровием и безжалостностью, были единственными, способными спасти моего сына. Он моя единственная радость, единственный смысл жизни, и вы украли у него последний шанс, лишили меня и его нашей последней надежды.
Лицо русского выражало такое страдание, что это стало почти невыносимо. Его слова глубоко тронули Майкла. Он начал понимать страстное чувство, которое двигало этим человеком: то же, которое руководило им в его желании спасти Мэри.
— Мне очень жаль. Я бы никогда намеренно не нанес вреда вашему сыну.
Речин вцепился Майклу в горло.
— Убив этих медиков, ты убил моего сына.
— Мы никого не убивали, — прохрипел Майкл.
Буш сообщал, что дела пошли вкривь и вкось, но чтобы до такой степени…
Речин с такой силой ударил Майкла кулаком по лицу, что тот отлетел обратно на койку. Майкл понимал, что пытаться давать сдачи — бесполезно, этим он лишь приблизит смертный час.
Речин окинул взглядом помещение.
— Эта камера может рассказать такие истории предсмертных мук, что от ужаса у человека остановится сердце. Сначала я думал испробовать на тебе кое-какие из приспособлений Грозного, но у меня не так много времени, и я располагаю кое-чем получше, чем это средневековое старье.
Схватив Майкла за руку, русский выволок его из камеры и потащил по длинному каменному коридору. Голубовато-серый пол был покрыт толстым слоем пыли, ходили по нему явно нечасто. Через равные интервалы с потолка на проводах свисали кое-как вкрученные лампочки, отчего по мрачному коридору блуждали глубокие тени. Не считая металлических стульев, стола с кипящим кофейником на нем и полупустой бутылки водки, никаких признаков цивилизации не отмечалось.
Миновав несколько камер, они оказались перед открытым лифтом. У дверей застыли два охранника, держа винтовки по диагонали перед грудью и глядя прямо перед собой. Не произнося ни слова, Речин втолкнул Майкла в кабину и нажал кнопку. Все это время Майкл не поднимал головы, но при этом все запоминал: ширину и высоту коридора с камерами, рост охранников, какого образца их винтовки. Кнопки этажей в лифтах обозначались арабскими цифрами, числом восемь, соответствуя, как рассудил Майкл, подземным этажам. Поднявшись на три уровня, они оказались в ярко освещенном, агрессивно-белом коридоре с выходящими в него конференц-залами и офисами. Русский завел Майкла в кабинет, заполненный мониторами безопасности, компьютерами и прочим электронным оборудованием. Майкл отметил про себя, что, не считая двух охранников у лифта, им не встретилось ни души.
Толкнув Майкла на деревянное кресло с прямой спинкой, Речин быстро приковал его наручниками к прочным дубовым подлокотникам. Перед креслом стоял телевизор со снежным шумом на экране. Речин нажал кнопку, и перед ними ожили образы кровавой бойни. Врачей, мужчин и женщин в белых халатах и хирургических перчатках, расстреливали. Тела, изрешеченные пулями, подскакивали и корчились в предсмертных конвульсиях. Хотя звук был отключен, Майкл представлял себе, как люди должны были кричать. Стрелял один человек, каждый выстрел сопровождался вспышкой, и его револьвер подпрыгивал. Майкла едва не вывернуло при виде этой бесчеловечной бойни, в которой гибли невинные. Не было необходимости видеть лицо убийцы, чтобы понять, кто это: Николай Фетисов.
— Это не я, — произнес Майкл.
Речин вырос прямо перед Майклом, буравя его холодным взглядом. Склонив голову набок, русский извлек из кармана нож и зажигалку.
— Не спорю, курок, вероятно, спускал не ты. Но это не снимает вины с тебя.
— Ты не понимаешь, — возразил Майкл.
— Я понимаю больше, чем ты думаешь.
Речин щелкнул другим выключателем, и изображение на экране резко сменилось.
Майкл похолодел, увидев Кремль снаружи, черный ЗИЛ с включенным мотором у ворот, себя самого на месте водителя. Речин приостановил проигрывание.
— Я понимаю, как велика ценность жизни. И сейчас продемонстрирую тебе это.
Щелкнув зажигалкой, Речин поднес ее к лезвию ножа. То приближая язычок пламени к металлу, то отдаляя от него, он раскалил лезвие докрасна. Майкл вглядывался в русского, пытаясь обнаружить хотя бы искру милосердия, намек на сострадание, но напрасно. Перед ним был человек, лишившийся надежды, в сердце у него не осталось любви, ее место заняло желание мстить.
— Видишь ли, человек начинает говорить тогда, когда не в силах терпеть, не может больше выносить пытку, — бесстрастно произнес Речин. — Но некоторые, и, подозреваю, ты как раз принадлежишь к этой категории, терпят боль до тех пор, пока она их не убьет.
Воздух вокруг лезвия завибрировал от жара, и Речин сунул зажигалку в карман. Подержав раскаленное лезвие перед глазами Майкла, он сильно сжал рукоятку и с размаху нанес удар. Лезвие вонзилось в деревянное сиденье между бедрами Майкла, в нескольких дюймах от паха. Ни один мускул не дрогнул на лице Сент-Пьера, он не сморгнул и не отвел взгляда, а продолжал все так же прямо смотреть Речину в глаза.
Рывком задрав рукав рубашки Майкла, Речин железной хваткой обхватил голое предплечье. От сиденья поднимался запах паленой древесины, по воздуху плыли дымные колечки. Вцепившись в рукоятку, Речин выдернул из стула все еще раскаленное лезвие.
Противники смотрели друг другу в глаза. Скрывая страх, Майкл старался сохранить выдержку. Он знал, что сейчас произойдет, и пытался внутренне отстраниться, абстрагироваться от неминуемого.
Речин поднес нож ближе, так что теперь тот находился в нескольких дюймах от обнаженной руки Майкла. Майкл уже чувствовал жар, исходящий от лезвия. Не моргая, они смотрели друг другу в глаза. А затем Речин, без предупреждения, положил лезвие на предплечье пленника.
Майкл погрузился внутрь себя, загоняя боль в дальний угол подсознания. Он слышал, как зашипела кожа, чувствовал запах горящей плоти, но отказывался отдаваться муке, не желал пасовать перед этим человеком.
И так же неожиданно Речин отнял лезвие.
— Но пытка не обязательно должна быть физической, — произнес Речин со своим едва заметным русским акцентом.
Положив нож на стол, он нашел еще одно кресло, подкатил его и установил прямо напротив Майкла. Затем пристегнул к подлокотникам пару наручников, после чего вернулся к видеоплееру и нажал кнопку воспроизведения. Вместо ЗИЛа на экране появилась картина, которая впечаталась Майклу в душу и наполнила ее болью и ужасом. Это было гораздо хуже раскаленного лезвия, даже хуже, чем если бы Речин вонзил нож ему в сердце. Майкл увидел Сьюзен, как она дотрагивается до его щеки, на заднем сиденье ЗИЛа у ворот Кремля.
— Большинство не понимают, что самый важный аспект пытки — ожидание, психологический ужас. — Речин жестом указал на кресло напротив Майкла. — Она будет сидеть здесь и глядеть тебе в глаза, а я тем временем один за одним отрежу ей пальцы. Ты будешь слушать ее вопли, пока я буду отрезать ей ухо, и думаю, тогда ты расскажешь мне, куда дел мать Джулиана Зиверы, и расскажешь, где Зивера спрятал карту кремлевских подземелий.
События на экране разворачивались. Став невольным вуайеристом, Майкл наблюдал, как они с Сьюзен глядят друг на друга, как она гладит его по щеке. Двое на экране смотрели друг на друга страстно. Молчаливый, таинственный миг, когда две души встретились, завершился нежным поцелуем. В это мгновение Майкл понял, какие чувства на самом деле питает к нему эта девушка; он прочел это на ее лице, а подтверждение увидел на своем собственном. Внезапно сцена начала проигрываться заново, с того момента, как Сьюзен дотронулась до его щеки.
На Майкла навалилась тяжесть его вины; хотя Сьюзен и добивалась упорно, чтобы ее допустили к участию во всей затее, но ответственность лежит на нем самом. Не надо было поддаваться на ее уговоры. И позже, вопреки своему обоснованному нежеланию, он позволил ей пуститься вместе с ним в подводное плавание в поисках Либерии, в результате чего она едва не погибла. Теперь, из-за него же, ее будут преследовать, и он чувствовал себ