бя когда-то бедный, добрый, обреченный Марко, когда Сильвано подрезал ему поджилки, а дети смотрели на это с ужасом и болью, которая до сих пор не оставляла меня, — и вот я уже лежу на полу. Из последних сил, еще оставшихся в руках, я сел, прислонившись спиной к ножке стола. Комната сотряслась, и мое тело расчленилось: обожженные ладони полетели в глубокую синюю бездну, а туловище осталось само по себе, отдельно от головы, от дыхания и мыслей, которые перемешались в голове, как предметы в мешке у коробейника. Все распалось… Я понял, что сейчас умру.
Мне было горько оттого, что я умираю один, после того как столько лет, пока смерть неотступно ходила за мной по пятам у Сильвано, я все время надеялся, что, когда наконец настанет мой час, я умру в мире и покое и рядом со мной будет какая-нибудь добрая душа. Я вспомнил о Рыжем: может быть, его дух витает где-то рядом, чтобы встретить меня в загробном мире? Он с таким достоинством покорился смерти, когда понял ее неизбежность, что я решил последовать его примеру. Я вздохнул — или подумал, что хотел бы вздохнуть, потому что застывшая грудь не двигалась…
Меня охватила судорожная боль, и дыхание мое остановилось. Непрерывное биение сердца, к которому я так привык, замерло и затихло. Я услышал падение какого-то тела и, увидев лежащего на полу худенького светловолосого мальчика, понял, что это я покинул свое тело. Красивое было тело! Оно выглядело так, словно в скором времени ему предстоит вступить в пору мужества. Стройные ноги, мускулистые, сильные плечи и спина, симметричное лицо, темные невидящие глаза, спутанные рыжеватые волосы. Но во всем этом больше не было меня. Темноту в комнате отогнал рассвет. Вошел Гебер и вскрикнул, увидев мою пустую оболочку. Он склонился пощупать пульс на шее, печально забормотал себе под нос, когда его пальцы не ощутили во мне биения жизни. Кряхтя от натуги, он вытащил меня вниз на улицу и дождался, пока придут могильщики с деревянными носилками. Они бросили мой труп поверх тел старика и беременной женщины — последних жертв чумы. Гебер ушел, а когда могильщики вынесли меня за стены города к месту погребения, Гебер вернулся вместе с семейством Сфорно. Странника с ними не было. Сгрудившись вместе, они ждали, пока могильщики выроют канаву и уложат дюжину тел, в том числе и мое. Могильщики забросали нас негашеной известью и засыпали доброй комковатой тосканской землей. Рахиль и Мириам тихо плакали. Моше Сфорно читал молитву, держа на руках Ребекку. Госпожа Сфорно смотрела через поросшие лавандой холмы на каменные стены Флоренции, над которыми на фоне бескрайнего синего осеннего неба возвышались темные силуэты башен.
И тогда я отвернулся. Я вдруг понял, что могу пойти куда хочу и теперь я по-настоящему свободен. Все существо мое переполнилось внезапной радостью. Теперь я смогу увидеть больше фресок Джотто. Я увижу прекрасный цикл фресок с историей святого Франциска Ассизского, о котором рассказывал мне старый друг брат Пьетро. А пока я парил над высоким холмом, украшенным двойным собором из белого мрамора — двумя церквями, поставленными одна на другой. От этих холмов струился бесконечный покой. Большое окно-роза в верхней базилике выходило на восток, и меня тянуло спуститься через него в трансепт церкви. И вот я парю перед изображением святого Франциска, читающего проповедь птицам. Это был добрый и веселый человек в коричневом монашеском одеянии. Склонив голову, он нежно протягивал руки к птицам, что летали по небу или сидели в гнездах. Его спокойные святые руки воплощали милость Божью к бессловесным тварям. И смирение великого святого было наполнено состраданием и жалостью. Из-за спины святого Франциска за этим чудом в великом изумлении наблюдал его товарищ, но он не делал резких движений, боясь потревожить робких пташек. Эту сцену обрамляли два дерева, а фоном была зелено-голубая святость самой природы. Благодаря своему дару мастер Джотто смог запечатлеть мгновение возвышенного покоя и святости, передав при этом живое тепло человеческих черт святого Франциска.
Я не смог задержаться, потому что рядом со мной что-то было — некая блистательная сила толкала меня дальше, кем бы этот «я» ни был. Сила открыла дверь, и я очутился среди вихря, неподвластного законам времени и пространства. Мимо меня, словно вода с карнизов, текли образы: булыжные улицы Флоренции, грязные, безмолвные и опустошенные чумой. Рынок с бочками зерна, корзины спелых абрикосов и столы со свежим мясом, только со скотобойни; прилавки с драгоценностями и вином, кувшины ароматного оливкового масла. Лица знакомых людей — смуглый Паоло, Массимо, предавший меня, и Симонетта с родимым пятном. Лица людей, которых я убил, — мужчин из борделя, Марко с длинными черными ресницами, едва родившаяся дочка Симонетты в красноватой жиже. Незнакомые лица, некоторые из которых очень напоминали мое. Кровать с матрацем, набитым конским волосом, в маленькой каморке у Сильвано. Взятие на небо Иоанна Евангелиста. Сено в сарае у Сфорно, жирная серая кошка, которая мяукала и скреблась до тех пор, пока я не пущу ее спать к себе под бок…
Образы пронеслись мимо, и я увидел огромные свитки времени, похожие на иллюминированный манускрипт, чьи страницы, шелестя, разворачивались, открывая взору сокрытые в них иллюстрации: незнакомые лица и кровавые войны, новое оружие, изрыгающее огонь; наводнения и мор, голод, поразивший целые страны, и огромные чужеземные города; диковинные машины, которые летали по воздуху или плавали глубоко под водой, и стреловидный корабль, полетевший на луну… Невообразимые зрелища открылись передо мной. Казалось, нет ничего, что человек не мог бы создать, испытать, а затем разрушить! Я мог лишь ошеломленно созерцать это, как созерцал фрески Джотто во время тайных путешествий, когда я работал у Сильвано. И все это время священное слово Странника не переставало звенеть в голове далеким колокольчиком.
Сердце мое разверзлось, и меня опалило черное пламя Геберова дистиллята. Оно было больше похоже на текучую воду, чем на огонь: оно промыло и раскрыло каналы между моей грудью и кончиками пальцев и совсем размягчило меня, оставив меня выжатым, преисполненным печалью и болью потерь, пробудив во мне глубоко скрытую жажду любви, скрытую в первую очередь от самого себя. Пламя было сырым и бодрящим, оно опаляло так, как никогда у Сильвано, ведь там я был защищен воспоминаниями о чужих словах, моей непрекращающейся работой, радостью ежедневных трапез и моей способностью мысленно улетать к картинам Джотто и Чимабуэ. Я наслаждался своей неприкрытостью и незащищенностью, когда ко мне подошла невысокая стройная женщина. На ней было нарядное платье синего и оранжевого цвета, ее окутывал серебристый свет, но лицо и волосы были скрыты в тени.
— У тебя есть выбор, — произнес голос, но он принадлежал не ей.
Голос этот был ни молодым, ни старым, ни мужским, ни женским, он не принадлежал ни флорентийцу, ни чужестранцу. Он исходил из ниоткуда и отовсюду, и он просто говорил. Голос звучал, и я увидел себя вдруг взрослым мужчиной, худощавым, не слишком высоким, хотя и мускулистым. Правильное мальчишеское лицо возмужало и, как отметил мой безразличный взгляд, казалось привлекательным. В новом мужском обличье я приблизился к женщине. Взял ее нежную руку, поцеловал мягкую ладонь и вдохнул аромат сирени и лимона, как будто она недавно собирала цветы в ясных лучах рассвета. Я обнял ее, и ее стройное тело растворилось во мне. Я почувствовал невыносимое, мучительное счастье, которое пульсировало во мне, и руки мои, державшие ее тонкий стан, отозвались в ответ теплотой и любовью.
— Ты можешь получить ту великую любовь, о которой мечтаешь, но ты не сможешь ее удержать навсегда…
И я увидел — нет, почувствовал себя в одиночестве. В горле запершило от тоски, черное пламя, открывшее меня, теперь безжалостно сжигало мое сердце, и одиночество надвинулось на меня, как железные стены с направленными на меня шипами. Не могли утешить меня ни картины Джотто, ни роскошные полотна еще не рожденных художников, которые открывались моему взору во время моего полета сквозь время. Такой муки даже я никогда не испытывал, а уж мне пришлось испытать многое! Язык мой стал горьким и ссохся от проклятий, обращенных к Богу. Руки еще были теплыми, но мои собственные ногти выдирали кожу с ладоней.
А потом вдруг все стихло.
— …И любовь твоя приведет тебя к несчастью и преждевременной кончине. Или же ты можешь жить, никогда не встретив ее, и проживешь на несколько столетий дольше, — произнес голос.
И мужчина, которым я стал, беспечной походкой шел вперед, и за спиной у него развевался роскошный шерстяной плащ, словно его обдувал прохладный ветерок на проселочной дороге. Мой кошелек оттягивали золотые флорины, и я знал, что обрел настоящее богатство. И был я спокоен, доволен, щедр, но чего-то все же не хватало. Руки мои были холодные и как неживые. Вокруг было свободно. Я буду жить долго и увижу собственными глазами диковинные машины, которые мне показали раньше.
И голос закончил:
— А теперь выбирай!
— Что за вопрос? — услышал я свой голос. — Конечно любовь!
Меня бросило куда-то, и вот я опять задыхаюсь и блюю на деревянный пол Гебера. Странник обхватил меня сзади рукой, а Гебер вытер лицо маленьким кусочком ткани, на каких мы обычно писали. Я закашлялся, и меня снова стошнило. Я не ел ничего с тех пор, как на завтрак пожевал ломоть черствого хлеба, обмакнутого в оливковое масло. Но в желудке еще что-то осталось. Утеревшись рукой, я удивился, когда почувствовал аромат сирени, пришедший из моего видения. Аромат не был тонким, наоборот, резким, как будто я вылил на себя пузырек духов. Это было вещественное доказательство моего невообразимого путешествия, и я был ошеломлен. Меня так взволновало это открытие, что я совершенно растерялся и не знал, как это понимать. Было ли все в действительности? А если так, то что тогда действительность? Мое уродство и запоздалое взросление, чудесные путешествия к фрескам Джотто, к которым я устремлялся, спасаясь от ужасов работы у Сильвано, заставили меня усомниться в вещах, которые остальные люди принимали на веру. Видение размыло границы, которые даже мне казались незыблемыми.