— Козимо де Медичи не просто обрадовался тебе. Он искренне любил тебя. Я слышал, ты был с ним в Венеции, когда его сослали туда в молодости. Это правда? — спросил Лоренцо, и его безобразное лицо исказилось от боли.
Я кивнул, и он спросил, словно ему только что пришла запоздалая мысль:
— Ты ведь никогда не простишь мне Вольтерру?
Я отрицательно покачал головой.
— Ты ведь там встретил Маддалену?
— Не говори о моей жене, — сердито остановил я его.
Лоренцо снова засмеялся.
— Я нехорошо поступил с тобой, Лука Бастардо. Но последнее слово останется за тобой. Ты ведь знаешь, что я умираю? От этой болезни мне не поправиться. И я все время вижу предзнаменования и знаки. Два флорентийских льва умерли в драке в своей клетке. Волчицы воют в ночи. Странные разноцветные огни мерцают на небе. Во время службы в Санта Мария Новелла одну женщину охватило божественное безумие. Она бегала по церкви и кричала, что на церковь мчится бык с огненными рогами. Но хуже всего, — он вытер пот с лица, — один мраморный шар, шар с фонаря на кафедральном соборе оторвался и упал в сторону моего дома. Свалился шар. Это знак.
— Знаки означают то, что ты сам в них видишь. Чаще всего Бог просто шутит.
Лоренцо засмеялся, но уже гораздо слабее.
— Ты боготворишь комедию, а я-то недооценивал твое чувство юмора.
— Чего ты от меня хочешь, Лоренцо? — спросил я его беззлобно.
Он повернулся ко мне лицом и сначала долго молчал. Лицо его было искажено болью.
— Перед своей смертью дедушка сказал мне, что в твоих руках заключена чудодейственная сила. Ты прикоснулся к нему и успокоил его сердце. Ему это помогло. Он сказал, что ты дал ему несколько лишних дней жизни!
— Это не сила. Наоборот. Это происходит, когда ты отпускаешь силу.
— Ты можешь и ко мне так прикоснуться? — прошептал он.
Я долго смотрел на его безобразное лицо, уродливый нос и сверкающие огнем черные глаза. Я не мог представить, как отворю для него сердце, ведь именно это требовалось для консоламентума. Я встал, скрестил руки на груди и подошел к окну. Там, за ним, росли покрытые густой листвой тополя, которые Козимо когда-то посадил вокруг виллы. Лоренцо сипло захохотал и сказал:
— Я понимаю, Бастардо, для тебя это невозможно. Мы слишком много играли в ненавистные тебе игры, начиная с той игры в кальчо за несколько недель до смерти деда. Тогда-то мы с тобой все-таки выиграли? Были у нас победы, хотя последняя останется за смертью.
— Я попробую дать тебе консоламентум, — скупо сказал я.
— Да, но ради кого ты будешь стараться? Или ради чего? — прошептал Лоренцо. — Мне не нужны объедки со стола Козимо и никогда не были нужны!
— Так что же я могу для тебя сделать? — сердито бросил я, подойдя обратно к кровати.
— Ты можешь быть свидетелем, — сказал он, облизав сухие губы. — Помнить о моих славных подвигах. Твоя молодость, видимо, не знает конца. Возможно, и жизнь твоя тоже не закончится. Ты вроде тех ветхозаветных патриархов,[130] о которых рассказывает Библия. Они жили сотни лет. Быть может, твои родители были из таких, как они. У тебя есть этот дар. И я хочу, чтобы ты с его помощью поведал о моих дарах. О том, что я сделал для Флоренции.
— Твоя болезнь, быть может, еще отступит, ты встанешь на ноги и вернешься в Синьорию, будешь снова править городом, — взволнованно произнес я. — Консоламентум тебе совсем не нужен. Возможно, твоя болезнь уже проходит и улучшение уже началось.
— Не говори мне того, что я хочу услышать! Ты никогда так не делал раньше, и тебе это не пристало! — резко огрызнулся Лоренцо.
— Когда-то я сказал тебе не то, что ты хотел услышать о Вольтерре, и ты вернул во Флоренцию семейство Сильвано, запустив колесо, которое должно меня раздавить! — бросил я в ответ.
— Ты сам оставил мою службу после Вольтерры! — ответил Лоренцо. — Что ты так злишься? Разве не там ты повстречал прекрасную Маддалену? До меня дошли кое-какие слухи! Если бы не разгром Вольтерры, разве встретил бы ты женщину, которую полюбил?
— Но пострадали невинные люди! Невинные люди погибли!
— Невинных людей не бывает! — презрительно бросил он. — Родиться на свет значит родиться на страдания! И мы даже не знаем, какие радости заслужим этими страданиями!
— Вот над чем Бог смеется! — ответил я с такой свирепостью, с какой ни один живой человек не посмел бы обращаться к Лоренцо де Медичи.
— Если Бог смеется, то смеется Он надо мной, потому что я умираю! Тебя Бог заключил в свои объятия: у тебя были любовь и уважение Козимо, бесконечная молодость и красота Аполлона! — в сердцах ответил Лоренцо.
Мы в бешенстве смотрели друг на друга, но ярость сменилась болью. Мы оба настрадались и оба видели это. Без единого слова мы поняли друг друга в тот момент. Я все равно не мог дать ему консоламентум, но ненависть моя прошла. С тех пор я не раз спрашивал себя, в свете прошлых событий: как изменились бы время и история, если бы тогда я просто возложил на него руки? Полился бы из меня спасительный поток, помог бы он ему так же, как воскресил Ринальдо Ручеллаи? Если да, то мог ли я предотвратить личные и политические трагедии, которые произошли после смерти Лоренцо де Медичи? Вдруг я сам отчасти виноват в тех ужасных трагедиях, которые примирили меня с мыслью о смерти? Не только потому, что я сам выбрал любовь и смерть, но еще и потому, что не изменил ход истории, когда мне представилась такая возможность. Мог ли я изменить свою судьбу, если бы поставил любовь выше злости и страха тогда, когда Лоренцо де Медичи, покровитель Флоренции, лежал на смертном одре?
Но тогда я не задавался этими вопросами. Не было больше злости, осталась только жалость к Лоренцо, и я начал мерить шагами его комнату, которая некогда принадлежала Козимо. Я заметил, что с тех пор она нисколько не изменилась. Те же картины Фра Анджелико и Фра Филиппо Липпи украшали стены. Все та же мебель. Даже роскошные простыни те же, хотя и выцвели с годами. Странно, что Лоренцо, человек, который беспощадно утверждал свою волю, не стал переделывать комнату под свой вкус. Как будто Лоренцо хотел впитать в себя дух Козимо, живя в его комнате.
— Тогда послушай же, Лука Бастардо, ты, который, чая спасения, уповаешь на Божий смех. Послушай, что я сделал! Я был сыном, мужем и отцом. Я был братом и другом. Я был любовником прекрасных женщин. Я был музыкантом, атлетом, поэтом, которого шумно приветствовала публика. Я привел Флоренцию к процветанию в торговле, литературе и искусствах. Я сидел с Папами и был отлучен от церкви. А самое главное, я сохранил мир между государствами, — мечтательным голосом произнес Лоренцо. — Из всех моих гражданских достижений, а я поддерживал художников, философов, сыпал деньгами ради восстановления и украшения Флоренции, из всех моих достижений вот мой главный подвиг: я удержал Милан и Неаполь от войны, сохранил мир между Венецией и Римом. Мой мир укрепил силу полуострова Италия. Эта сила не переживет меня. В наши земли вступит франкский монарх. И это будет конец целой эпохи. Итальянским государствам не хватает силы единства, а он объединил под своей властью франкские государства. Есть единая Франция, но нет единой Италии. Со своей многочисленной армией он пройдет весь полуостров насквозь. Один за другим города-государства покорятся ему. Даже если не весь итальянский полуостров ему покорится, он высосет могущество Флоренции. Вот увидишь! Я люблю своего сына Пьеро, но он не сможет поддерживать равновесие сил, которое спасало нас от нашествия франков. Возможно, если бы я прожил еще десять лет, из Пьеро получилась бы фигура, достойная имени Медичи. Но сейчас он слишком молод, глуп и опаслив. Он слаб.
— Ты был молод, когда твой отец передал тебе управление Флоренцией, — заметил я и снова присел на край кровати, где когда-то давно разговаривал с больным Козимо.
— Слишком молод! — вздохнул Лоренцо. — Достаточно силен, чтобы делать то, что должен был. Но я наделал много ошибок.
— Я никогда не думал, что ты способен признаться в этом!
Лоренцо поднял глаза на украшенный лепниной потолок.
— Я вернул во Флоренцию людей, которых здесь быть не должно.
— Семейство Сильвано.
Он криво усмехнулся и от боли зажмурил глаза.
— Других, не имеющих к тебе отношения. Но я сожалею, что вернул эту семью, Лука Бастардо! Правда сожалею. Я был рад за вас с Маддаленой, когда вы поженились. Я понял, что ты любишь ее, когда вы сидели рядом за ужином, вскоре после покушения на мою жизнь и убийства моего брата Джулиано. А ты получил мой свадебный подарок?
— Несколько бочек отборного вина, — ответил я, подняв брови. — Конечно. И все проверил, не отравлено ли оно.
Лоренцо снова засмеялся, и на этот раз смеялся, пока не закашлялся. Его пронзительный гнусавый голос зазвучал почти бодро, когда он заговорил снова.
— Значит, я все-таки правильно тебя оценивал, Лука Бастардо! Это утешает. У тебя нет чувства юмора. Убив тебя, я бы испортил игру, Бастардо. Закончил бы ее слишком рано. Ты еще не понял?
— Гораздо забавнее смотреть, как я корчусь.
Лоренцо медленно кивнул.
— На твоем месте я бы опасался не семьи Сильвано. Ты успешно избегал их долгое время… Сто лет? Больше? — Он помолчал, пристально глядя на меня, но я не ответил, и он глубоко вздохнул. — Два года назад я вернул во Флоренцию человека, которого нельзя было возвращать. И он может стать причиной беды. У меня плохое предчувствие на его счет. Это доминиканский проповедник, родившийся в Ферраре.
— Моей жене нравится красноречивый августинианский монах Фра Мариано.
— Как и всему высшему классу. Но у popolo minuto[131] другие пристрастия, — возразил Лоренцо. — Им нравится слушать о греховности. Им нравится слушать, как обличают тщеславие высших классов. Они-то не могут себе его позволить, того самого тщеславия, которое привело Флоренцию к величию, поэтому хотят слышать, как его осуждают.
Я прищурился, соображая.
— Ты говоришь о том дураке, который проповедует против хорошего искусства и платоновской философии и пугает людей неминуемым концом света, если мы немедленно не одумаемся и не исправимся?