Снизойди, о Господь,
К молитве рабов,
Вопиющих к тебе
С крутых берегов.
Если там моряки
И крушенье грядет,
Пусть добыча моя
От меня не уйдет.
Молю Тебя,
Пошли их сюда!
Молю Тебя,
Пошли их сюда!
Мэри цокнула языком, и ее пони отошел назад, за бугор холма. Мой последовал за ним сам, как будто они были связаны. Мы убрались подальше и поползли в укрытие садика Мэри.
Мы ничего не могли сделать, чтобы изменить ход событий: судно или обогнет мыс, или не справится со стихией. Ветер для него был все равно что неустойчивый песчаный склон с осыпающимся песком. На каждый ярд подъема на таком склоне соскальзываешь на какое-то расстояние обратно. Около часа или немного больше оно рвалось к мысу, пока не превратилось в какую-то неясную тень в отдалении. Тут оно снова развернулось под ликующие вопли толпы.
Судно все еще оставалось в бухте.
— Иногда это продолжается целыми днями, — сказала Мэри. — Люди бродят вдоль побережья туда и обратно, туда и обратно. Здесь же они спят, оставаясь вместе до тех пор, пока судно не освободится или не погибнет на скалах. Они боятся упустить свою добычу.
То, что происходило здесь, перед нашими глазами, казалось настолько же ужасным и жестоким, как и разряженные толпы в Лондоне, собиравшиеся смотреть на казни.
— Ты видишь, что происходит,— сказала Мэри. — Они просто ждут. Они не зажигают фальшивых маяков.
— Где человек из кромлеха? — спросил я в ответ. — Где твой дядя?
Мэри пожала плечами.
— Но здесь его нет, так?
Для меня это просто означало, что он ждет где-то со своим фонарем наготове. Ждать можно было лишь до зари, занятие это было ночное. Как только с судна станет виден берег, пользы от маяков более не будет.
Судно развернулось снова. И еще раз, захваченное стихией между мысами. И тут, когда ночь была на исходе, появилась Вдова, стоя в своей телеге, опираясь руками на плечи маленького запыленного возницы. Она пронзительно крикнула своим лошадям, и те загрохотали дальше, вытянув головы вперед, блестя потными спинами.
— Теперь они обречены, — сказала Мэри. — Когда прибывает Вдова, крушение неизбежно. Она чувствует это, как приближение шторма.
— Откуда она взялась?
— С пустоши. Они живет в домишке из досок и соломы в самом конце владений Моганов.
— Ты там была?
— Я видела его. Дядя Саймон иногда возит ей пищу. Чай, хлеб... И я видела, как ходит туда вечером Эли, сам, никто его туда не посылает. Но ни один человек во всей деревне не отважится приблизиться к жилищу Вдовы.
Вдова миновала нас, лошади замедлили шаг, когда она им свистнула.
— Я была один раз с дядей Саймоном. Я видела, как он зашел в дом. Но Вдова не вышла, я видела ее только в окно.
— А ее возница?
— Это Том-простачок, слабоумный паренек. Он бродил по деревне, пока Вдова его не подобрала. Он не разговаривает ни с кем, кроме нее.
Еще раз судно проследовало мимо, стараясь удерживаться подальше от берега, снова развернулось. Мысленно я был на борту. Хотя отсюда оно казалось безмолвной игрушкой стихии, я ощущал ужасный треск его деревянных конструкций, напряженную вибрацию снастей; я чувствовал удары ледяных волн и брызг. И я чувствовал опасность, ужасную близость гибели.
Выжидающие добычи следовали за кораблем, но наконец устали. Сгруппировавшись вокруг телеги Вдовы, они притащили с собой хворост и брезент, соорудили костер, который наполнил ветер искрами и дымом, плывшим прямо на нас.
— Здесь вся деревня,— сказал я.
— Я думаю, да, — подтвердила Мэри.
— Значит, Пенденнис пуст?
— Да.
Я скосил глаза в сторону.
— Я пойду туда. Мне надо найти отца.
Мне хотелось, чтобы она попыталась остановить меня, я надеялся на это. Но вместо этого Мэри сказала:
— Мы отправимся туда вместе.
— А если меня поймают?
— Они не смогут. — Мэри наклонилась и начала срывать цветы. — Я знаю там каждый проход, каждую подворотню.
Я не спорил и не хотел спорить. Мэри сжала букетик в руке, и мы вернулись к пони и поскакали к деревне.
К мосту мы подъехали одновременно. Оставив оба мыса позади, мы видели перед собой поднимающиеся по склону дома Пенденниса на другом берегу гавани. Лишь в нескольких окнах светились огни ламп. Деревня была пустой и темной. И внушала мне страх.
10В ЦЕПЯХ
Копыта наших пони простучали по мосту. Мы поднялись по большой дороге и попали в деревню через пролом в древней стене. Мы оставили пони у общественной поилки, вода в которую капала изо рта каменной рыбьей головы.
Мэри начала обход с кладбища.
— Я всегда захожу на кладбище, посещая деревню.
Ветер вздыхал за церковью и гудел между надгробий. Святые в витражах здания еле заметно светились, как бы следя за нами — или за штормом. За ними передвигалась фигура: пастор Твид скользил вдоль вереницы их .лиц.
Мэри вынула цветок из своего букетика и положила на землю у одного из надгробий.
— Моему отцу,— сказала она. Другой лег на могилу рядом. — Моей матери. — Она откинула волосы. — Я приношу цветы людям, которые для меня много значат. Моим героям. Ты ведь не думаешь, что это глупо?
— Нет.
Ее крошечный букетик становился все тоньше. Еще четыре цветка для тети, для Питера, для подруги и для двоюродного брата, и в руке остался одинокий цветок.
— Этот — для кого? — спросил я.
Мэри улыбнулась. Она вложила цветок в мою руку.
— Для тебя.
Она была искренней и сделала это от доброты душевной, но быть причисленным к ее мертвым героям, быть отмеченным наряду с дорогими ее сердцу могилами — от этого у меня по спине пробежал холодок.
— Что случилось? — встревожилась Мэри.
Я раздумывал: может быть, когда Мэри придет на кладбище в следующий раз, она склонится и над моей могилкой? С содроганием я вспомнил о кромлехе. «Проклятое место. Войдешь — умрешь».
Ветер набросился на нас из-за угла церкви, когда мы направились вниз, к гавани. Мэри не оглядывалась. Она быстро пошла вдоль проулка, зная, что я следую за ней. Свой цветок я засунул под свитер. Остальные уже гонял ветер между надгробиями, от камня к камню.
По грязи и по булыжной мостовой мы повторили путь, которым я следовал, прилипнув к спине Саймона Могана, сидя за ним верхом. К гавани мы подошли недалеко от места, где он нашел меня в лапах Калеба Страттона, с ножом у горла. Но сейчас была пора высокого прилива, лодки, которые тогда лежали в грязи, сейчас рвались, как лошади на привязи, и со скрипом терлись о волнолом.
Длинная улица была темной и пустой. В обоих направлениях тянулись постройки, таверны и склады, заброшенные лодочные мастерские. Отец мог быть в любом из них — или ни в одном» Задача казалась непосильной.
Даже Мэри пала духом.
— Может быть, Обрубок хоть как-то намекнул?
Я попытался вспомнить. Снова я слышал ужасный тихий скрежет его голоса: «Если ты меня выдашь, твой отец сгниет там, где лежит. Только я знаю, где он, и там он и останется». Но отсюда нельзя было извлечь ничего полезного для поиска.
— Знаешь ли ты какую-нибудь песню, которую он пел? — спросила Мэри.
— Обрубок?
— Глупый! Твой отец, конечно. Есть какая-нибудь мелодия, которую бы ты мог свистеть, чтобы твой отец понял, что ты здесь?
— Да. Когда умирала моя мать, он пел песню, чтобы ее утешить. Он сидел у кровати и держал ее за руку. Он пел снова и снова, с вечера и до рассвета. Я не знаю, как она называется, но звучит она так. — Я засвистел.
— Пойдет, — сказала Мэри, когда я закончил. — Теперь насвистывай ее. Но прекращай, когда кого-то увидишь. Замолкай, если услышишь какой-то звук.
Мы зашагали вверх по улице, звуки мягко отражались от стен домов. Мелодия звучала сквозь время, и я почувствовал себя шестилетним, видящим, как лицо матери в те ужасные ночи сморщивалось, как старый воск, теряло свою красоту и превращалось в ужасное и безобразное.
— Свисти, свисти, — подбадривала Мэри. Мы уходили от моря, ветер нас подгонял. Сзади остались таверна и свечная лавка.
Зубы матери обнажились, лишились десен, стали похожи на лошадиные. Отец, видя мой испуг, перестал пускать меня в ее комнату. Я сидел в холле, слушая доносившееся пение, пока однажды не открылась дверь. Отец смотрел на меня. Он сказал...
— Не останавливайся, Джон. — Мэри слегка тряхнула мою руку. — Если мы пройдем его, то потом не найдем.
Я и не заметил, как перестал свистеть.
...Открыв дверь, отец сказал: «Ее больше нет». Я подумал тогда, что она встала и куда-то ушла. Когда я заглянул и увидел, что она лежит, накрытая простыней, я подумал, что она играет со мной. Я оттянул простыню и замер, с трудом узнавая свою мать.
— Тихо! — шепнула Мэри. Она сжала мою руку, и я вздрогнул от страха.— Кто-то идет,— сказала она и дернула меня за собой в подворотню.
По булыжнику стучали башмаки. Две пары.
Мы сжались в темноте у стены, едва отваживаясь поднять глаза. Эти люди должны были миновать нас на расстоянии вытянутой руки.
Я слышал дыхание Мэри и биение своего сердца. Шаги приближались.
Раздался грубый смех и женский голос, окрашенный местным акцентом.
— И я сказала, сказала я, ну, точь такой же мешочек потеряла я, иной день. И слышь, Милли, точь самый это был, это самый кожаный мешочек. Слыхано ль дело?!
Две старухи протопали мимо нас, смеясь и согласно кивая, опираясь друг на дружку, как пьяные моряки. Их смех и шаги стихли, над улицей снова повисла тишина. Слышно было, как волны плещутся о стену.
Я огляделся. Мэри затащила меня не в подворотню, а в проход, перекрытый верхним этажом свечной лавки и ведущий к морю. Из глубины его поднимался ветерок, холодный и соленый. Я засвистел свою песню, и она заполнила проход, как будто ее исполнял хор.