Порядок размещения этих разделов связан с тем, какой жанр был в данную эпоху преобладающим. Внутри же подразделов тексты организованы, в основном, сообразно их тематике и, по возможности, с учетом порядка их появления в Самиздате. Впрочем, хронологическая организация целого ряда публицистических текстов, относящихся ко второй половине 60-х — началу 70-х, была просто невозможна, так как большинство документов в то время писалось специально для немедленного тиражирования в Самиздате и потому начинало ходить «по рукам» почти одновременно.
Тем не менее, в силу того, что в основе деления на тома лежал все-таки принцип хронологии, далеко не всегда все произведения данного автора помещены в одном месте (что может несколько удивить неподготовленного читателя). Так, например, фрагменты из повестей «Дьяволиада» и «Роковые яйца» Булгакова помещены в первом томе, а из «Собачьего сердца» — во втором. Это связано как раз с тем, что с первыми двумя произведениями рядовой читатель самиздата мог познакомиться уже в конце 50-х годов, а с «Собачьим сердцем» — лишь спустя почти десятилетие. Это, конечно, не отменяет того факта, что отдельные читатели вполне могли держать в руках то же «Собачье сердце» гораздо раньше этого времени, иные же — гораздо позже. Таким образом, размещая тексты в том или ином порядке, мы ориентировались на то, когда данное произведение стало получать именно широкое распространение, т. е., фиксировали момент его превращения в факт культуры (разумеется, неофициальной). Для меня, человека уже другого поколения, чтение «Антологии самиздата» от первого тома к последнему — это следование за историей советского общества с конца 50-х до начала 80-х. Каждое новое произведение или документ — своего рода примета времени. Вот ко мне попадают первые, перепечатанные на пишущей машинке (а то и вовсе переписанные от руки), стихи Цветаевой и Мандельштама, вот я читаю нелегально размноженную секретную речь Хрущева на XX съезде КПСС, вот застенографированное заседание Союза писателей, где травят Пастернака, а вот уж и сам Пастернак со своим «Доктором Живаго» (которого большинство советских людей «не читали, но гневно осуждали»). Вот появляются первые самиздатские сборники «Синтаксис» и «Феникс», а вот в моих руках оказываются и открытые письма и номера «Хроники», и даже кое-какие тексты с Украины, где борцы за права национальной культуры подвергаются репрессиям, часто гораздо более суровым, чем столичные диссиденты за аналогичные деяния [Разумеется, вышесказанное не означает, что Вы непременно должны читать антологию подряд. Просто если Вы вдруг станете это делать, то выбранный стиль организации текстов должен создать ощущение движения во времени.]…
Сразу оговорюсь, что «национальному» самиздату мы уделили очень мало места в этом издании в силу нескольких причин. Во-первых, всего в одной антологии не охватишь, во-вторых, самиздат Украины, Латвии, Литвы, Грузии и др. оставался в силу языковых преград в большинстве случаев фактом общественной жизни лишь этих республик да узкого круга московских правозащитников, в то время как нас интересовала, прежде всего, культурная среда, формировавшаяся среди интеллигенции всего Советского Союза. Тем не менее, мы посчитали необходимым сделать некоторое исключение для украинского национально-культурного движения, поскольку оно занимало чрезвычайно большое место в диссидентской активности 60-70-х. Из-за определенных языковых трудностей, мы были вынуждены ограничиться лишь текстами Вячеслава Черновила и Ивана Дзюбы, как наиболее заметных авторов украинского самиздата и ключевых фигур украинского национального движения. Несколько фрагментов из их произведений мы перевели специально для антологии. У нас был большой соблазн включить также стихи таких украинских поэтов как Стус и Калинец, однако, перевод их поэзии потребовал бы от нас слишком много времени и усилий и затянул бы издание «Антологии самиздата».
Кроме национального, мы вынуждены были пожертвовать также самиздатом на экономическую тематику, а также весьма широко распространявшейся прозой Алешковского (из-за обилия в ней ненормативной лексики — ведь предполагается, что наша антология сможет служить также и учебным пособием в школе).
Несмотря на то, что наш сборник посвящен литературе Самиздата, в одном месте мы дали тексты вовсе несамиздатского характера. Речь идет о нескольких наиболее выразительных материалах из секретных партийных архивов и публикаций в центральной прессе о мерах по пресечению «вредного воздействия» Сахарова и Солженицына. Эти материалы, размещенные в самом начале 3-го тома, предваряют собственно самиздатские документы на ту же тему и даны с единственной целью — чтобы читатели почувствовали разницу между официальным общественным мнением в СССР и тем мнением и оценками, которые тогда разделяли советские диссиденты.
Наконец, назначение справочного аппарата сборника — превратить разрозненные элементы «самиздатской» мозаики в единую, логически завершенную, картину (насколько это удалось — судить читателю). К сожалению, по разным причинам у нас не было технической возможности снабдить все справки об авторах их портретами. Мы надеемся, что в будущем этот недостаток удастся устранить, и в этом мы рассчитываем в том числе и на помощь читателей.
И самое последнее: несмотря на то, что в наших справках мы придерживались строгих правил в написании слова «самиздат», в авторских текстах мы оставляли вариант того издания, которым мы пользовались в качестве источника.
И вот теперь, после всех напутствий, мне остается только пожелать Вам, уважаемый читатель, с интересом и пользой для себя провести время за чтением этой книги.
Елена Шварц,
к.б.н., эксперт ИГПИ
ПОЭЗИЯ
Волошин (Кириенко-Волошин)Максимилиан Александрович(1877–1932)
Русский поэт, художник, литературный критик, искусствовед.
Родился в Киеве в семье коллежского советника. В три года остался без отца. Детство и отрочество провел в Москве. В 1893 г. мать приобрела земельный участок в Коктебеле, где Волошин в 1897 г. окончил гимназию. Поступив на юридический факультет Московского университета, втянулся в революционную деятельность. За причастность к Всероссийской студенческой забастовке (февраль 1900 г.), а также за «отрицательное миросозерцание» и «склонность ко всякого рода агитациям» был отстранен от занятий. Во избежание иных последствий, отправился осенью 1900 г. рабочим на строительство Ташкентско-Оренбургской железной дороги.
После возвращения из Средней Азии Волошин много путешествовал по Европе, слушал лекции в Сорбонне. Наездами бывал в С.-Петербурге и Москве, в промежутках жил в своем коктебельском «доме поэта», который стал своего рода культурным центром для людей искусства. В разное время там бывали В. Брюсов, А. Белый, М. Горький, А. Толстой, Н. Гумилев, М. Цветаева, О. Мандельштам, Г. Иванов, Е. Замятин, В. Ходасевич, М. Булгаков, К. Чуковский и многие другие писатели, художники, артисты, ученые.
Не без влияния своей первой жены М. Сабашниковой увлекся мистикой, оккультизмом, теософией, что нашло выражение и в его поэзии, и в публицистике. В 1899 г. дебютировал как литературный критик (журнал «Русская мысль» опубликовал его маленькие рецензии, пока без подписи). Его многочисленные искусствоведческие статьи (36 — о русской литературе, 28 — о французской, 35 — о русском и французском театре, 49 — о событиях культурной жизни Франции) провозглашают и утверждают художественные принципы модернизма, вводят новые явления русской литературы (в особенности творчество «младших» символистов) в контекст современной им европейской культуры. Первые стихи опубликовал в 1900 г.
С весны 1917 г. Волошин поселился в Коктебеле навсегда. В период Гражданской войны он укрывал в своем доме и красных и белых, пряча их друг от друга.
Написал глубоко трагический цикл стихов о революции, гражданской войне и красном терроре (сборник стихов «Демоны глухонемые» (1919), Стихи о терроре (Берлин, 1923), книги «Неопалимая Купина. Стихи о войне и революции» (1924) и «Путями Каина. Трагедия материальной культуры» (1915)).
В 1923 г. началась официальная травля Волошина. С 1928 по 1961 г. в СССР в печати не появилось ни одной его строчки.
В 20-е годы Волошин, не будучи в состоянии публиковаться как поэт и искусствовед, много рисует, преимущественно акварельные крымские пейзажи. Умер он в 1932 году от воспаления легких.
Основные сборники стихотворений:
«Стихотворения» (1910), «Anno mundi ardentis» (1916), «Иверни» (1918), книга статей «Лики творчества» (1914), цикл стихов «Демоны глухонемые» (1919).
После революции написал несколько философских поэм: «Россия» (1924); стихи «Дом поэта» (1927), «Владимирская Богоматерь» (1929).
Дом поэта
Дверь отперта. Переступи порог.
Мой дом раскрыт навстречу всех дорог.
В прохладных кельях, беленных известкой,
Вздыхает ветр, живет глухой раскат
Волны, взмывающей на берег плоский,
Полынный дух и жесткий треск цикад.
А за окном расплавленное море
Горит парчой в лазоревом просторе.
Окрестные холмы вызорены
Колючим солнцем. Серебро полыни
На шиферных окалинах пустыни
Торчит вихром косматой седины.
Земля могил, молитв и медитаций —
Она у дома вырастила мне
Скупой посев айлантов и акаций
В ограде тамарисков. В глубине
За их листвой, разодранной ветрами,
Скалистых гор зубчатый окоем
Замкнул залив алкеевым стихом,
Ассиметрично-строгими строфами.
Здесь стык хребтов Кавказа и Балкан,
И побережьям этих скудных стран
Великий пафос лирики завещан
С первоначальных дней, когда вулкан
Метал огонь из недр глубоких трещин
И дымный факел в небе потрясал.
Вон там — за профилем прибрежных скал,
Запечатлевшим некое подобье
(Мой лоб, мой нос, ощечье и подлобье), —
Как рухнувший готический собор,
Торчащий непокорными зубцами,
Как сказочный базальтовый костер,
Широко вздувший каменное пламя,
Из сизой мглы, над морем вдалеке
Встает стена… Но сказ о Карадаге
Не выцветить ни кистью на бумаге,
Не высловить на скудном языке.
Я много видел. Дивам мирозданья
Картинами и словом отдал дань…
Но грудь узка для этого дыханья,
Для этих слов тесна моя гортань.
Заклепаны клокочущие пасти.
В остывших недрах мрак и тишина.
Но спазмами и судорогой страсти
Здесь вся земля от века сведена.
И та же страсть, и тот же мрачный гений
В борьбе племен и смене поколений.
<…>
Усобица, и голод, и война,
Крестя мечом и пламенем народы,
Весь древний Ужас подняла со дна.
В те дни мой дом, слепой и запустелый,
Хранил права убежища, как храм,
И растворялся только беглецам,
Скрывавшимся от петли и расстрела.
И красный вождь, и белый офицер,
Фанатики непримиримых вер,
Искали здесь, под кровлею поэта,
Убежища, защиты и совета.
Я ж делал всё, чтоб братьям помешать
Себя губить, друг друга истреблять,
А сам читал в одном столбце с другими
В кровавых списках собственное имя.
Но в эти дни доносов и тревог
Счастливый жребий дом мой не оставил.
<…>
Источник: Волошин М. А. Дом поэта. Л.: Детская литература, 1991.
РоссияПоэма
1С Руси тянуло выстуженным ветром.
Над Карадагом сбились груды туч.
На берег опрокидывались волны
Нечастые и тяжкие. Во сне
Как тяжело больной вздыхало море,
Ворочаясь со стоном. Этой ночью
Со дна души вздувалось, нагрубало
Мучительно-бесформенное чувство —
Безмерное и смутное:
Россия…
Как будто бы во мне самом легла
Бескрайняя и тусклая равнина,
Белесою лоснящаяся тьмой,
Остуженная жгучими ветрами.
В молчании вился морозный прах…
Ни выстрелов, ни зарев, ни пожаров.
Мерцали солью топи Сиваша,
Да камыши шуршали на Кубани,
Да стыл Кронштадт… Украина и Дон,
Урал, Сибирь и Польша — все молчало.
Лишь горький снег могилы заметал…
Но было так неизъяснимо томно,
Что старая всей пережитой кровью,
Усталая от ужаса душа
Все вынесла бы — только не молчанье.
С дворцами цвета пламени и мяса,
С белесоватым мороком ночей,
С алтарным камнем финских чернобогов,
Растоптанным копытами коня,
И с озаренным лаврами и гневом
Безумным ликом медного Петра.
<…>
3Минует век, и мрачная фигура
Встает над Русью: форменный мундир,
Бескровные щетинистые губы,
Мясистый нос, солдатский узкий лоб.
И взгляд неизреченного бесстыдства
Пустых очей из-под припухших век.
У ног ее до самых бурых далей
Нагих равнин — казарменный фасад
И каланча: ни зверя, ни растенья…
Земля судилась и осуждена:
Все грешники написаны в солдаты.
Всяк холм понизился и стал как плац.
А над землей солдатскою шинелью
Провис до крыш разбухший небосвод.
Таким он был написан Джорджем Доу —
Земли российской первый коммунист —
Граф Алексей Андреич Аракчеев.
Он вырос в смраде гатчинских казарм,
Его избрал, взрастил и всхолил
Павел. «Дружку любезному» вставлял клистир
Державный мистик тою же рукою,
Что иступила посох Кузьмича
И сокрушила волю Бонапарта.
Его посев взлелеял Николай,
Десятки лет удавьими глазами
Медузивший засеченную Русь.
Раздерганный и полоумный
Павел собой парадный открывает ряд
Штампованных солдатских автоматов,
Расписанных по прусским образцам
(Знак: «Made in Germany»; клеймо: Романов).
Царь козыряет, делает развод,
Глаза пред фронтом пялит растопыркой
И пишет на полях: «Быть по сему».
А между тем от голода, от мора,
От поражений, как и от побед,
Россию прет и вширь и вдаль — безмерно:
Ее сознание уходит в рост,
На мускулы, на поддержанье массы,
На крепкий тяж подпружных обручей.
Пять виселиц на Кронверкской куртине
Рифмуют на Семеновском плацу.
Волы в Тифлис волочат «Грибоеду»,
Отправленного на смерть в Тегеран;
Гроб Пушкина ссылают под конвоем
На розвальнях в опальный монастырь;
Над трупом Лермонтова царь: «Собаке —
Собачья смерть» — придворным говорит;
Промозглым утром бледный Достоевский
Горит свечой, всходя на эшафот…
И все тесней, все гуще этот список…
Закон самодержавия таков:
Чем царь добрей, тем больше льется крови.
А всех добрей был Николай Второй,
Зиявший непристойной пустотою
В сосредоточьи гения Петра.
Санкт-Петербург был скроен исполином.
Размах столицы стал не по плечу
Тому, что стер блистательное имя.
Как медиум, опорожнив сосуд
Своей души, притягивает нежить, —
И пляшет стол, и щелкает стена —
Так хлынула вся бестолочь России
В пустой сквозняк последнего царя;
Желвак Отцу, Ходынка и Цусима,
Филипп, Папюс, Гапонов ход, Азеф…
Тень Александра Третьего из гроба
Заезжий вызывает некромант;
Царице примеряют от бесплодья
В Сарове чудотворные штаны.
Она, как немка, честно верит в мощи,
В юродивых и в преданный народ…
И вот со дна самой народной гущи —
Из тех же недр, откуда Пугачев —
Рыжебородый с оморошным взглядом —
Идет Распутин в государев дом,
Чтоб честь двора, и церкви, и царицы
В грязь затоптать мужицким сапогом
И до низов осланить власть цареву.
И все хмельней, все круче чертогон…
В Юсуповском дворце, на Мойке —
Старец с отравленным пирожным в животе,
Простреленный, — грозит убийце пальцем:
«Феликс, Феликс, царице все скажу…»
Раздутая войною до отказа,
Россия расседается, и год
Солдатчина гуляет на просторе…
И где-то на Урале, средь лесов,
Латышские солдаты и мадьяры
Расстреливают царскую семью
В сумятице поспешных отступлений:
Царевич на руках царя, одна
Из женщин мечется, подушкой прикрываясь,
Царица выпрямилась у стены…
Потом их жгут и зарывают пепел.
Все кончено. Петровский замкнут круг.
<…>
5Все имена сменились на Руси.
(Политика — расклейка этикеток,
Назначенных, чтоб утаить состав),
Но выверты мышления все те же:
Мы говорим: «Коммуна на земле
Немыслима вне роста капитала,
Индустрии и классовой борьбы.
Поэтому не Запад, а Россия
Начнет собою мировой пожар».
До Мартобря (его предвидел Гоголь!)
В России не было ни буржуа,
Ни классового пролетариата…
Была земля, купцы, да голытьба,
Чиновники, дворяне, да крестьяне…
Да выли ветры, да орал сохой
Поля доисторический Микула…
Один поверил в то, что он буржуй,
Другой себя сознал, как пролетарий,
И началась кровавая игра.
На все нужна в России только вера:
Мы верили в двуперстие, в царя,
И в сон, и в чох, в распластанных лягушек,
В матерьялизм и в Интернацьонал.
Позитивист ощупывал руками
Не вещество, а тень своей мечты;
Мы бредили, переломав машины,
Об электрификации; среди
Стрельбы и голода — о социальном рае
И ели человечью колбасу.
Политика была для нас раденьем,
Наука — духоборчеством, марксизм —
Догматикой, партийность — аскетизмом.
Вся наша революция была
Комком религиозной истерии:
В течение пятидесяти лет
Мы созерцали бедствия рабочих
На Западе с такою остротой,
Что приняли стигматы их распятий.
Все наши достиженья в том, что мы
В бреду и в корчах создали вакцину
От социальных революций: Запад
Переживет их вновь, и не одну,
Но выживет, не расточив культуры.
Есть дух Истории — безликий и глухой,
Что действует помимо нашей воли,
Что направлял топор и мысль Петра,
Что вынудил мужицкую Россию
За три столетья сделать перегон
От берегов Ливонских до Аляски.
И тот же дух ведет большевиков
Исконными российскими путями.
Грядущее — извечный сон корней:
Во время революций водоверти
Со дна времен взмывают древний ил
И новизны рыгают стариною.
Мы не вольны в наследии отцов,
И вопреки бичам идеологий
Колеса вязнут в старой колее:
Неверы очищают православье
Гоненьями и вскрытием мощей.
Большевики отстраивают зданья
На цоколях снесенного Кремля,
Социалисты разлагают рати,
Чтоб год спустя опять собрать в кулак.
И белые, и красные Россию
Плечом к плечу взрывают, как волы, —
В одном ярме — сохой междоусобья,
И вновь Москва сшивает лоскуты
Удельных царств, чтоб утвердить единство.
Истории потребен сгусток воль:
Партийность и программы — безразличны.
6В России революция была
Исконнейшим из прав самодержавья.
(Как ныне — в свой черед — утверждено
Самодержавье правом революций.)
Крижанич жаловался до Петра:
«Великое народное несчастье
Есть неумеренность во власти: мы
Ни в чем не знаем меры да средины,
Все по краям да пропастям блуждаем,
И нет нигде такого безнарядья.
И власти нету более крутой»…
Мы углубили рознь противоречий
За двести лет, что прожили с Петра:
При добродушьи русского народа,
При сказочном терпеньи мужика. —
Никто не делал более кровавой
И страшной революции, чем мы.
При всем упорстве Сергиевой веры
И Серафимовых молитв, — никто
С такой хулой не потрошил святыни.
Так страшно не кощунствовал, как мы.
При русских грамотах на благородство.
Как Пушкин, Тютчев, Герцен, Соловьев. —
Мы шли путем не их, а Смердякова —
Через Азефа, через Брестский мир.
В России нет сыновнего преемства,
И нет ответственности за отцов.
Мы нерадивы, мы нечистоплотны,
Невежественны и ущемлены.
На дне души мы презираем Запад,
Но мы оттуда в поисках богов
Выкрадываем Гегелей и Марксов,
Чтоб, взгромоздив на варварский Олимп,
Курить в их честь стираксою и серой
И головы рубить родным богам,
И год спустя — заморского болвана
Тащить к реке, привязанным к хвосту.
Зато в нас есть бродило духа — совесть
И наш великий покаянный дар,
Оплавивший Толстых и Достоевских
И Иоанна Грозного… В нас нет
Достоинства простого гражданина,
Но каждый, кто перекипел в котле
Российской государственности, — рядом
С любым из европейцев — человек.
У нас в душе некошеные степи.
Вся наша непашь буйно заросла
Разрыв-травой, быльем да своевольем.
Размахом мысли, дерзостью ума,
Паденьями и взлетами — Бакунин
Наш истый лик отобразил вполне.
В анархии — все творчество России:
Европа шла культурою огня,
А мы в себе несем культуру взрыва.
Огню нужны — машины, города,
И фабрики, и доменные печи,
А взрыву, чтоб не распылить себя —
Стальной нарез и маточник орудий.
Отсюда — тяж советских обручей
И тугоплавкость колб самодержавья.
Бакунину потребен Николай,
Как Петр — стрельцу, как Аввакуму — Никон,
Поэтому так непомерна Русь
И в своевольи, и в самодержавьи.
И в мире нет истории страшней,
Безумней, чем история России.
Источник: Волошин М. «Средоточье всех путей»: Стихотворения и поэмы. Проза. Критика. Дневники. М.: Моск. рабочий, 1989.
Гумилев Николай Степанович