Это стихотворение сопровождалось моей припиской, лучше, чем что-либо иное, выражавшей нашу тогдашнюю «программу»:
Мы не замкнемся в круг молчанья, Развеем призрак давящей стены.
Пусть станет правдой, не мечтаньем, Что мы — хозяева страны!
Заявление Кобидзе открывает дорогу длинным подробным показаниям Вишнякова от 23 марта, касающимся «антисоветской группы в Библиотечном институте» и послужившим юридической основой для ареста меня и Бориса Вайля, произведенного одновременно между 22 и 23 часами 25 марта.
Таковы три группы фактов, приведших меня в тюрьму.
[1] См. Р.И. Пименов. ОДИН ПОЛИТИЧЕСКИЙ ПРОЦЕСС. Серия «Вольное слово», вып. 8, «Посев», 1973. Эту брошюру составили две главы первого варианта воспоминаний: гл. 10-я ПОСЛЕДНИЕ ТРИ МЕСЯЦА и гл. 18 — СУД. (Прим, ред.)
[2] 1) Статья 5810 говорит об антисоветской агитации и пропаганде; 5811 — об организации в этих целях. В ныне действующем Кодексе это статьи 70 и 72.
[3] Текст и подстрочные примечания приводятся в Приложении 1 к мемуарам. В «Памяти» приложения не воспроизводятся.
[4] Боюсь, не подвела бы меня память. Мне-то помнится так, но кое-кто утверждает (из вторых рук), будто Фимку изловили сразу в поезде Ленинград-Медвежьегорск, в котором он-де, разложился читать текст в открытую. Сомневаюсь.
[5] О существе допросов см. М. Булгаков. МАСТЕР И МАРГАРИТА, начиная со слов: «…изредка издавая тяжелое, страдальческое мычание. Тогда Никанора Ивановича посетило сновидение в основе которого, несомненно, были его сегодняшние переживания», — до слов: «Никанору Ивановичу полегчало после впрыскивания, и он заснул без всяких сновидений. Но благодаря его выкрикам тревога передалась в 120-ю комнату…»
[6] 20 октября не менялось «правительство»: это был второй предпоследний день VIII Пленума ЦК ПОРП. Рано утром этого дня покинули Варшаву неожиданно перед тем приехавшие Хрущев, Каганович, Молотов и Микоян. 20 октября Гомулка, еще не избранный в Политбюро, выступал на Пленуме с речью, позднее переданной по радио всему народу. Это был также день многочисленных митингов, требовавших прихода нового партийного руководства. 21 октября Гомулка был выбран в новый состав Политбюро и первым секретарем ЦК. Правительство как таковое не менялось: во главе его стоял Юзеф Циранкевич, занимавший пост премьер-мини-страс 1954по 1970. См. КонрадСыроп. ВЕСНАВ ОКТЯБРЕ. Нью-Йорк, Прегер, 1961. —Прим. Н. Горбаневской.
[7] Демонстрации проходили в знак поддержки польской борьбы за свободу, но в то же время под лозунгом возвращений к власти в партии и государстве Имре Надя и с программой из 16 пунктов, из которых одни вообще никогда не вошли в программу Кадара, а другие остались временным пустым обещанием. 16 пунктов были во многом радикальнее даже того, что был готов принять Имре Надь (многопартийность, немедленный вывод советских войск). Пункта о системе оценок среди принципиальных требований не было. См. Тибор Мераи, ТРИНАДЦАТЬ ДНЕЙ. Нью-Йорк, Прегер, 1961. — Прим. Н. Горбаневской.
[8] Ире помнится, что какие-то конверты опускались в день похорон Доры Ильиничны — 30 октября, но мне помнится, что начал я отправлять их за день-два до временного вывода советских войск из Будапешта, состоявшегося как раз 30 октября.
[9] Переписка с Бакулевым не была Президиумом переслана в ГБ; она попала в следственное дело в результате обыска у меня.
Источник: «Память». Исторический сборник. № 2. / Париж, 1979. Москва, 1977.
ИвинскаяОльга Всеволодовна(1913–1995)
Редактор, писательница.
Родилась в Тамбове. Окончила Московский институт редакционых работников. Работала в редакции «Нового Мира», где познакомилась и сблизилась с Б.Л. Пастернаком, посвятившим ей некоторые послевоенные стихи. В образе Лары из «Доктора Живаго» сплелись черты З.Н. Пастернак и О.В. Ивинской. Использовалась КГБ как средство давления на Б.Л. Пастернака. Роль О.В. Ивинской во время нобилиады Б.Л. Пастернака порой кажется двусмысленной. Дважды (1949,1960) арестовывалась и провела в заключении около десяти лет. В 1989 г. реабилитирована. Написала пухлый том мемуаров, объективность которых не всегда на должной высоте: «В плену времени. Годы с Борисом Пастернаком». Москва, 1972.
Первое издание: Artheme Fayard, 1978.
О телефонном разговоре с вождем, как писала Ахматова «… существует бесконечный фольклор. Какая-то Триолешка даже осмелилась написать (конечно, в пастернаковские дни), что Борис погубил Осипа. Мы с Надей считаем, что Пастернак вел себя на крепкую четверку».
Думаю, что об этом надо написать подробнее. И не только о том, что я помню из рассказов Бориса Леонидовича, но и о том, как об этих же событиях вспоминают Анна Ахматова и Надежда Мандельштам.
Я никогда не видела Мандельштама. Но когда вспоминаю рассказы о нем Б.Л., мне кажется очень близким портрет, нарисованный Юрием Олешей: — мужская фигура «неестественно расширившаяся от шубы явно не по росту, да еще и не в зимний день. На пути меж массивом шубы и высоким пиком меховой же шапки светлел крохотный камушек лица… Мандельштам был брит, беззуб, старообразен, но царственной наружности. Голова у него была всегда запрокинута; руки всегда завершали или начинали какой-то непрактический, не житейского порядка жест!».
Мандельштам из всех поэтов очевидно первый разгадал ужас, таящийся в личности героя, которому доступен «Поступок ростом с шар земной», и написал о нем короткое стихотворение — страшный реалистический портрет деспота, и услуги ему полулюдей. Это стихотворение Мандельштам хотел прочитать человеку, которого в поэзии считал себе равным.
В один из вечеров конца апреля 1934 года Б.Л. встретил на Тверском бульваре Осипа Эмильевича, и тот прочитал свое стихотворение:
Мы живем, под собою не чуя страны, Наши речи за десять шагов не слышны, А где хватит на полразговорца, Там припомнят кремлевского горца. Его толстые пальцы, как черви, жирны, А слова, как пудовые гири, верны. Тараканьи смеются усища И сияют его голенища.
А вокруг его сброд тонкошеих вождей —
Он играет услугами полулюдей: Кто свистит, кто мяучит, кто хнычет — Он один лишь бабачит и тычет. Как подковы кует за указом указ —
Кому в пах, кому в лоб, кому в бровь, кому в глаз.
Что ни казнь у него, то малина,
И широкая грудь осетина.
— Я этого не слыхал, вы этого мне не читали, — сказал Б.Л. тогда на бульваре, — потому что знаете, сейчас начались странные, страшные явления, людей начали хватать; я боюсь, что стены имеют уши, может быть, скамейки бульварные тоже имеют возможность слушать и разговаривать, так что будем считать, что я ничего не слыхал.
Говоря о стимуле написания этого стихотворения, О.Э., сказал, что более всего эму ненавистен фашизм во всех его проявлениях.
Каждое слово в этих стихах — реалистическое наблюдение, точная деталь. Вдова Мандельштама Надежда Яковлевна рассказала, откуда взялись некоторые из этих деталей. Демьян Бедный как-то записал в своем дневнике, что не любит давать книги Сталину, так как тот оставляет на листах отпечатки жирных пальцев. Секретарь Бедного, разумеется, донес на него, и Демьян впал в немилость. О.Э., узнав об этом, получил строчку для крамольного стихотворения. А тонкую шею О.Э. приметил у Молотова: «Как у кота», — сказал О.Э. жене.
В ночь на четырнадцатое мая 34 г. пришли с ордером на арест, подписанным самим Ягодой; всю ночь шел обыск. Это было в присутствии Анны Ахматовой, и она вспоминает, что все совершалось под звуки гавайской гитары, мяукающей за стеной из соседней квартиры Кирсанова.
При обыске крамольного стихотворения не нашли (оно не было записано). Б.Л. очень взволновал арест Мандельштама.
Помимо тревоги за судьбу человека волновало еще и то, что кто-то может бросить упрек, будто он не сдержал своего слова и кому-то рассказал о стихотворении.
Б.Л. метался по городу и всем рассказывал, что он тут ни при чем, что он не виноват, заранее оправдываясь и почему-то думая, что кто-то может возложить на него ответственность за исчезновение Мандельштама.
Что сделал Б.Л. для помощи Мандельштаму, я передам словами Ахматовой, а сейчас — как он рассказывал мне сам о своем телефонном разговоре со Сталиным.
Когда в коммунальной квартире номер девять четырнадцатого дома Волхонки раздался звонок из Кремля — «С вами будет говорить товарищ Сталин» — Б.Л. едва не онемел; он был крайне неподготовлен к такому разговору. Но в трубке зазвучал «его» голос — голос Сталина. Вождь говорил на «ты», грубовато, по-свойски: «Скажи-ка, что говорят в ваших литературных кругах об аресте Мандельштама?».
Б.Л. по свойственной ему привычке не сразу подходить к теме конкретно, а расплываться сначала в философских размышлениях, ответил: «Вы знаете, ничего не говорят, потому что есть ли у нас литературные круги, и кругов-то литературных нет, никто ничего не говорит, потому что все не знают, что сказать, боятся» и т. и.
Длительное молчание в трубке, и затем: «Ну хорошо, а теперь скажи мне, какого ты сам мнения о Мандельштаме? Каково твое отношение к нему, как к поэту?».
И тут Б.Л. с захлебами свойственными ему сам начал говорить о том, что они с Мандельштамом поэты совершенно различных направлений: — «Конечно, он очень большой поэт, но у нас нет никаких точек соприкосновения — мы ломаем стих, а он академической школы» — и довольно долго распространялся по этому поводу. А Сталин никак его не поощрял, никакими ни восклицаниями, ни междометиями, ничем. Тогда Б.Л. замолчал. И Сталин сказал насмешливо: — «Ну вот, ты и не сумел защитить товарища» — и повесил трубку.
Б.Л. сказал мне, что в этот момент у него просто дух замер: так унизительно повешена трубка; и действительно, он оказался не товарищем, и разговор вышел не такой, как полагалось бы. Тогда крайне недовольный собой, расстроенный, он и начал сам звонить в Кремль и умолять телефонистку соединить его со Сталиным. Это была уже смехотворная сторона дела. Ему отвечали, что соединить никак не могут, «товарищ Сталин занят». Он же, беспомощно и взволнованно доказывал, что Сталин ему только что звонил и они не договорили, а это очень важно!