Теперь ясно, что такая позиция была единственно правильной. Но тогда все выглядело иначе. Даже для меня авторитетные люди, например, Александр Яшин и Марк Живов усиленно советовали обратное. И самое главное — стало уже страшно: погромные письма, студенческая демонстрация, слухи о возможном разгроме дачи, грязная ругань Семичастного с угрозами выгнать «в капиталистический рай» — все это устрашало, заставляло призадуматься. А я просто боялась за жизнь Б.Л.
Надо отступать и мне ясно показалось — иначе нельзя! Я решилась. Мы переписали текст, припасенный Зоренькой, стараясь выдержать тон Пастернака. Ира с Комой поехали в Переделкино за подписью Б.Л.
Сейчас это выглядит дико — мы составили такое письмо, а Б.Л. еще не догадывался о его существовании; но тогда мы торопились, нам всё в этом бедламе казалось нормальным.
Б.Л. подписал письмо, внес одну лишь поправку в конце. Он подписал еще несколько чистых бланков, чтобы я могла исправить еще что-нибудь, если понадобится. Была еще приписка красным карандашом: «Лелюша, все оставляй как есть, только если можно, напиши, что я рожден не в Советском Союзе, а в России».
После этого письмо приобрело следующий вид:
«Уважаемый Никита Сергеевич,
Я обращаюсь к Вам лично, ЦК КПСС и Советскому Правительству.
Из доклада т. Семичастного мне стало известно о том, что правительство «не чинило бы никаких препятствий моему выезду из СССР».
Для меня это невозможно. Я связан с Россией рождением, жизнью, работой.
Я не мыслю своей судьбы отдельно и вне ее. Каковы бы ни были мои ошибки и заблуждения, я не мог себе представить, что окажусь в центре такой политической кампании, которую сталираздуваїпь вокруг моего имени на Западе.
Осознав это, я поставил в известность Шведскую Академию о своем добровольном отказе от Нобелевской премии.
Выезд за пределы моей Родины для меня равносилен смерти и поэтому я прошу не принимать по отношению ко мне этой крайней меры.
Положа руку на сердце, я кое-что сделал для советской литературы и могу еще быть ей полезен.
Б. Пастернак».
Днем в пятницу Ира с Ниной Игнатьевной повезли письмо на Старую площадь в ЦК. Сдали его в окошечко, из которого, как рассказывала Ира, на нее с большим интересом воззрились офицер и солдат.
Итак, иезуитская хитрость наших преследователей удалась полностью: предложение покаяться, выдвинутое в лоб — было бы с негодованием отвергнуто; но когда «поклонник и доброжелатель» дал этот совет, а мы все его поддержали и «освятили» подсунутый нам текст письма — всё получилось.
В дни присуждения Нобелевской премии другому русскому писателю — Александру Солженицыну — я заново переживала те страшные дни конца октября теперь уже далекого пятьдесят восьмого года. И особенно остро поняла нашу нестойкость, быть может даже глупость, неумение уловить «великий миг», который обернулся позорным.
Да, сейчас уже не поймешь чего больше было в отказе от премии — вызова или малодушия; да, только в состоянии паники можно было не раскусить подставное лицо и, поддавшись дешевой провокации, написать это письмо.
И если уж искать оправданий (а их, пожалуй, нет), то можно вспомнить, что Солженицын в момент присуждения премии был почти на двадцать лет моложе Б.Л. и прошел (наверное — как никто в мире) сквозь тройную закалку: четыре года фронтовой жизни, пять лет каторжных концлагерей и раковую болезнь.
С ним ли можно равняться типичному «мягкотелому интеллигенту» Борису Пастернаку? Счастье еще, что он умер у себя в постели, а не на случайной трамвайной остановке, как Юрий Живаго…
Не надо было посылать это письмо. Не надо было! Но — его послали. Моя вина.
<…>
Источник: Ивинская О. В плену времени: Годы с Борисом Пастернаком. Librairie Artheme Fayard, 1978. (На титульном листе издания указано: Москва, 1972. Однако это явно не соответствует действительности.)
КонквестРоберт(Род. 1917)
Дипломат, историк, литератор, писатель-фантаст, поэт. Профессор Гуверского института войны, мира и революции, (Стэнфорд, США).
Родился в 1917 г. Участник Второй мировой войны. Закончил войну в войсках взаимодействия с Советской Армией на Балканах. Затем работал в Софии в качестве сотрудника МИД, позже — в ООН. За заслуги перед родиной награжден Орденом Британской Империи.
С 1956 г. занимался исследовательской деятельностью в Школе экономики в Лондоне, читал лекции по английской литературе в Университете г. Баффало, работал литературным редактором в журнале «Spectator» и старшим преподавателем в Институте по изучению России при Колумбийском университете в Нью-Йорке (США).
Конквест является автором трех поэтических сборников, романа и повести, шести больших исторических исследований. Он дважды побывал в Советском Союзе. Первый раз приезжал студентом в 1937 г. С1965 по 1968 год он пишет книгу «Большой террор: сталинские чистки 30-х годов» (Впервые опубликована в Канаде: Conquest R. The Great Terror: Stalin's Purge of the Thirties. Toronto, 1968). После ее публикации в Америке, Зап. Европе и в Азии ее переводы стали распространяться в Самиздате. Ее переводчики и распространители сурово преследовались.
В 1991 г. в издательстве «Прогресс» (Москва) вышел перевод книги Конквеста «Сталин и убийство Кирова».
Еще одна крупная работа историка — монография «Сталин» (Conquest R. Stalin. Breaker of Nations. London, 1991). В аннотации к книге, в частности, сказано: «Портрет человека, который, возможно, более, чем другие, определил характер XX века».
Работе секретных служб СССР посвящена работа историка «Тайная полиция Сталина» (Conquest R. Stalin's Secret Police: NKVD Politics 1936–1939. Stanford, 1985).
Трагические последствия насильственной коллективизации в Советском Союзе исследуются в книге Конквеста «The Harvest of Sorrow: Soviet Collectivization and the Terrorfamine», вышедшей в Нью-Йорке в 1986 г.
Пока карательные экспедиции, посланные Сталиным и Ежовым, громили провинцию, Москва оставалась эпицентром шторма. Тогдашний ЦК состоял из 71 члена; примерно две трети из них постоянно работали в Москве. В их числе были все члены Политбюро, кроме Косиора, наркомы, заведующие отделами ЦК, высшие руководители комсомола, профсоюзов, Коминтерна. Словом, обычная концентрация высокопоставленных лиц централизованной государственной машины.
Террор среди этих людей вели непосредственно Сталин и Ежов. Когда требовалось, они получали ценную помощь от Молотова и Ворошилова, но в целом Сталин исключительно прочно держал весь процесс в своих руках, работая только через Ежова.
Только за период 1937–1938 годов Ежов послал Сталину 383 списка, содержащих тысячи имен тех лиц, приговоры которым «заготавливались заранее», но требовали личного его утверждения. Поскольку Ежов был у власти лишь немногим более двух лет — а его особенно активная деятельность продолжалась и того меньше, — это значило, что Сталин получал такие списки чаще, чем через день. Число лиц в каждом списке в точности не известно. В списках были имена «лиц, дела которых подпадали под юрисдикцию коллегий военных трибуналов». Советский историк Рой Медведев утверждает, что эти списки охватывали около 40000 имен. Хрущев, не называя определенной цифры, тоже говорил о «тысячах». Мы можем себе представить, как Сталин, приходя в кабинет, находил почти каждый день в секретной папке список из сотни, а то и больше имей осужденных на смерть; как он просматривал эти списки и утверждал их в порядке, так сказать, нормальной кремлевской работы. На XXII съезде КПСС З.Т. Сердюк цитировал одно из писем Ежова Сталину, с которыми посылались списки обреченных:
«Товарищу Сталину,
Посылаю на утверждение четыре списка лиц, подлежащих суду Военной Коллегии:
Сердюк добавил, что «под первой категорией осуждения понимался расстрел. Списки были рассмотрены Сталиным и Молотовым, и на каждом из них имеется резолюция: За. И. Сталин. В. Молотов». Отметим попутно, что в списке № 4 были имена жен Косиора, Эйхе, Чубаря и Дыбенко.
Постановления об аресте тех или иных людей, а часто даже ордера на арест подписывались, бывало, за месяцы до фактического ареста <…>. И случалось, что руководящие работники награждались орденами «за неделю до ареста». Объяснение этому дал однажды высокопоставленный сотрудник НКВД, сказав, что следственные власти информировали о заведенных делах только их непосредственных старших начальников, а Ежов информировал только лично Сталина.
В столице, как по всей стране, новая террористическая волна поднялась в мае 1937 года.
Иностранные наблюдатели, присутствовавшие в 1937 году на первомайском параде на Красной площади и видевшие на трибуне Мавзолея Политбюро во главе со Сталиным, отмечают нервозность и беспокойство членов Политбюро. Этим людям было отчего тревожиться, ибо на трибуне отсутствовал член партии с 1905 года, просидевший 10 лет в царских тюрьмах и ссылках, в прошлом член, а ныне кандидат в члены Политбюро Ян Рудзутак. По-видимому, его только что арестовали. Рудзутак был арестован за ужином, после театра. Сотрудники НКВД арестовали всех, кто присутствовал на этом ужине. Три месяца спустя Евгения Гинзбург встретила в Бутырской тюрьме четырех женщин в растерзанных вечерних туалетах. Эти четыре женщины были в числе других арестованных с Рудзутаком. Его дача перешла к Жданову.
Рудзутака арестовали как якобы «правого». Он будто бы был руководителем «резервного центра», готового продолжать борьбу в случае разоблачения Бухарина. Рудзутак, дескать, особенно подходил для этой цели, ибо, как говорится в показаниях на процессе Бухарина, «никому не было известно о каких-либо его разногласиях с партией». Здесь фактически впервые признается тот факт, что даже сталинцев старой закалки стали арестовывать — особенно (но не только) если они выказывали признаки сопротивления террору. Пятном в биографии Рудзутака было его нежелание рекомендовать смертную казнь для Рютина, когда в 1932 году Рудзутак был председателем Центральной Контрольной Комиссии. По-видимому, Рудзутак придерживался той же линии и на февральско-мартовском пленуме.