Была в журнале и переводная проза. Так, именно в № 37 впервые на русском языке появился Х.Л. Борхес (в переводе Б. Гройса) — состоялось знакомство русскоязычного читателя с дотоле неизвестной ему прозой пост-модернизма. Переводилась не только художественные произведения, но и тексты Кришнамурти, статьи Дж. Оруэлла, в которых великий антиутопист сравнивал возможные последствия краха гитлеризма и свержения сталинизма и многое др. Публикация Оруэлла могла вызвать серьезные неприятности и привела к расколу в редакции. В 1980 г. из нее вышли В. Антонов и Е. Пазухин. Незадолго до этого вынуждена была эмигрировать Т. Горичева, и в редакции появились Борис Гройс (род. в 1947), Леонид Жмудь (род. в 1956), Сурен Тахтаджян (род. в 1956). По словам, Виктора Кривулина, начиная с 19-го номера «37» — по существу другой журнал с прежним названием, скорее позитивистский нежели религиозно-философский. В отделе поэзии стали преобладать московские авторы: И. Жданов, Г. Сапгир, Д. Пригов, Л. Рубинштейн и др. Была напечатана документация (с фотографиями) перфомансов группы «Коллективные действия» Андрея Монастырского, видеоперфомансы Франциско Инфантэит.д. В двух последних номерахбыли опубликованы главы из книги В. Паперного «Культура-2», «К пониманию контррельефов В. Е. Татлина» А. Раппопорта, исследование Б. Гройса «Истоки и смысл русского структурализма», работа К. Бутырина, посвященная поэзии С. Стратановского и др. В № 21 была напечатана рецензия на повесть Э. Лимонова «Это я, Эдичка».
Из материалов журнала был составлен самиздатский сборник «Церковь, культура, идеологи» (1980).
Журнал прекратил свое существование под давлением КГБ и в связи с эмиграцией многих его авторов и читателей.
Номера «37» хранятся в частных архивах.
Ниже помещен текст «Евангельских диалогов», вошедший в первый номер журнала «37».
(«37», № 1)
«Пилат спросил его: Ты царь Иудейский? Он сказал ему в ответ: Ты говоришь»
Лк., 23.3.
а) Социофания зла
В. К. — Вопрос, заданный Иисусу, имеет целью отнести существование Богочеловека в план социальный. Пилат видит — и для него очевидна только эта сторона личности Иисуса — только законную или незаконную (это не существенно) попытку занять некое запретное место в земной иерархии. И он не спрашивает: «Ты называешь себя царем иудейским?…» — но: «Ты Царь Иудейский?», не ожидая встретить пропасть между самовыявлением Иисуса и Его подлинным человеческим существом. Читая строку эпиграфа, мы попадаем в мир слова, еще не ставшего объектом спекуляции и сокрытия реальности (маской): слова в том мире, где встречаются Пилат и Христос, существенны, т. е. не означают что-либо в реальности, а являются ею.
Т. Г. — Христос не отвечает Пилату. Вопрос Пилата наталкивается на непреодолимое препятствие, его суетность поедает сама себя. «Ты говоришь», а не Я, монолог, а не диалог, немота и безответность ожидают всякого, рискнувшего сделать «мудрость мира сего» знанием о мире горнем. Поэтому-то мы и не входим здесь в мир Слова, как и не входим в мир маски, поскольку Слово принадлежит лишь молчанию Христа, а маска — только мнимой откровенности Пилата.
В. К. — И все-таки за «безответностью» Пилата стоит огромная, налаженная государственная машина — проводник и орудие зла, направленного против человека. Отсылая Пилата к заданному вопросу, Иисус не молчит — или, если молчит, то и молча отвечает, предоставляя злу саморазоблачаться. Он как бы зеркало Истины перед лицом Пилата. И в этом смысле есть диалог, а не только монолог, произносимый колесиком и винтиком имперского механизма. Суд социальности перед лицом человеческим становится заведомо неправым не только потому, что вторгается не в свою сферу, но и потому, что обнаруживает в себе противоречие. Сами принципы, объявляющие правосудие истинным, основаны на соответствии слова делу. «Государево слово и дело!» — лозунг пыточных учреждений — предполагает полное тождество слова делу, уравнивает мыслимое и содеянное. Это тождество для Пилата несомненно, и, утверждая его, он как бы провоцирует Иисуса на выбор: отказаться от Себя или сознаться в преступлении. Иисус же показывает, что преступник сам Пилат.
Т. Г. — Есть ли у нас враг, должно ли любить его, гордиться им? Нужно ли, подобно Ницше, оценивать свою силу силой своего противника? Ложь, царство путаницы и абсурда, скучные парадоксы социального бытия не могут противостоять драматизму смысла, который мы иногда чувствуем, иногда созерцаем, иногда смутно сознаем, но никогда не забываем. «Социофания» Пилата и его двойников — наших современников — сама продукт Духа и Духом обнаруживает себя. Ее существование призрачно, в глубоком обмороке она цепляется за все, что еще не омертвело, — она навязывает миру культуры и Духа свои двусмысленные определения, свои однозначные мотивы. В этом истеричном подслушивании, подсматривании и подозрении — глубочайшее недоверие ко всему подлинному и здоровому. Социофания открыта вечному в искаженном садизме и в своей неразделенной любви к люмпен-интеллигентному миру неофициальной культуры.
б) Молчание Иисуса
Т. Г. — Вопрошающий уже знает ответ. Есть вопросы, которые задаются в суете, весь смысл которых в автоматизме, связующем общим шаблоном вопрос-ответ, стимул-реакцию, судью-подсудимого, — подать — Кесаря. Вопрос о власти принадлежит к подобным вопросам. Все в мире относится к «веку сему» и его скоропреходящим истинам. Все мирские противоречия не диалектичны по существу — в них тезис живет за счет антитезиса, а антитезис — за счет тезиса. В них раб и Господин — одинаково рабы, а существующее и не существующее одинаково не существует. Наша, еще совсем молодая и…
В. К. —.. и едва только оформляющаяся в нерасчлененном потоке бытия, культура (которую и культурой-то назвать как-то стеснительно) обнаруживает себя существующей лишь перед лицом социального судилища — до последнего времени было так.
Она находила свое существование только там, где начиналось царство общественного не-бытия, она сама иначе не видела себя как неким антибытием — и была мертва, как тело, не одушевленное еще разумом. Но наступает такой миг, когда требуется утверждение или, по крайней мере, двойное отрицание: небытия нет! — ситуация, прообраз которой дан в диалоге Понтия Пилата и Иисуса, где Христос отсылает заданный из духовного небытия вопрос — обратно, в небытие же. Ситуация, когда мы отчетливо обнаруживаем границу двух сфер: социального небытия и духовного бытия.
Т. Г. — Небытия нет, это значит, что Дух наконец стал бытием, утратив инфантильные замашки и «радость» одинокого риска. Анекдоты и недоверие отошли в прошлое вместе с манией величия и преследования. Фрейдизм, марксизм и павловская теория условного рефлекса не образуют более всеобъемлющей парадигмы, лежащей в основе и объясняющей нас. Мы живем под другим небосводом. Провинциальная «боязнь события» до сих пор фабрикует мифы. Но очень скоро мы перестанем быть «злым» городом, и всякая подозрительность будет парализована нашим: «Ты говоришь». Научившись видеть нечто непреходящее и бесконечное, мы стали «младенцами на зло», хотя и не помудрели еще в Добре.
В. К. — Единственная, кажется, функция культуры, которая до сих пор позволяет подозревать в ней живой процесс, а не просто вереницу музейных залов и книжных стендов, — это возможность подлинных явлений культуры быть совестью, быть образом Истины перед уродливым лицом современности. Участник культурного дела — не «совопросник века сего», с охотой и доверчивостью вступающий в диалог с силами, чуждыми какой бы то ни было человечности, — он может легко утратить свое божественное право ответить: «Ты говоришь». Он рискует попасть в положение разбойника, повествующего Пилату о своих злодеяниях с тайной надеждой на то, что его преступления не будут сочтены настолько тяжкими, чтобы наказание пресекло возможность рецидива. Диалог с «властями предержащими» как одна из целей культурного движения ставит нас — его участников — в позу кающегося разбойника. Желание доказать, что ты действительно царь иудейский по видимости полярно отказу от своих убеждений — «Не я, Господин, не я!» — но по существу обличает в отвечающем преступника, который, устав запираться, спешно саморазоблачается.
Источник: Вестник РХД, № 118, II — 1976.
Часы
«Часы» _ ленинградский литературно-философский самиздатский журнал.
Всего вышло 80 номеров. Редактор — издатель Борис Иванов (род. в 1928 г.).
Титул «журнал» закрепился, начиная с № 12 (до этого — «альманах»), после того как в издании появился раздел хроники.
«Часы» выходили с четкой периодичностью -6 номеров в год (точно, как часы, — отсюда и название), объемом 250–300 страниц (похоже на «толстый» журнал) и распространялись по подписке, стоимость которой устанавливалась исходя из стоимости машинописных работ (12–15 рублей за номер).
Концепция журнала сложилась отчасти еще до его выхода, отчасти на опыте издания первых номеров: журнал не должен «заказывать» материал, нонконформизм и профессионализм — единственные критерии отбора. Редакторская политика была очень демократичной: каждый автор имел право, по крайне мере, на одну публикацию. Решено было не стремиться к передаче номеров за рубеж, рассчитывать только на моральные силы и возможности неофициальной культуры (этот принцип был назван «новым почвенничеством»),
В первых номерах использовались материалы, собранные Б. Ивановым для альманаха «Лепта», который задумывался как официальное издание, но вышел только в Самиздате. Здесь были повести Рида Грачева «Адамчик», «Представление» А. Севостьянова, рассказы Андрея Арьева, Нины Катерли, стихи Виктора Кривулина, Бориса Куприянова, Роальда. Мандельштама, аналитические материалы «О живописи М. Рогинского» М. Шейнкера, «Две ориентации. Общество» Б. Иванова и др. Солидную часть площади занимали переводы: «Миф о Сизифе» А. Камю, пьеса Э. Ионеско «Урок», главы из книги «Философская вера» К. Ясперса, статья «О феноменологии языка» М. Мерло-Понти.