ране мы живем как под оккупацией. На Попова разозлились за то, что он записывал их же выступления. Аксенов назвал Союз писателей детским садом усиленного режима.
Позже нас обвиняли в том, что мы задумали «МетрОполь» с тем, чтобы опубликовать его на Западе. Это фактически неверно. Мы отослали — через знакомых, которые с огромным риском для себя взялись вывезти альманах за границу, — два экземпляра во Францию и Америку, но не для того, чтобы печатать, а на сохранение, и в этом оказались предусмотрительны. Когда же случился большой скандал и наши планы напечатать «МетрОполь» в стране рухнули, авторы дали согласие на публикацию альманаха на русском языке в американском издательстве «Ардис», которым тогда руководил Карл Проффер, друг многих из нас, напечатавший много хороших русских книг. Это он поспешил объявить по «Голосу Америки», что альманах находится в его руках. После этого отступать было некуда. Некоторое время спустя альманах вышел на английском и французском.
Первоначально было задумано так: мы устраиваем вернисаж «МетрОполя», то есть знакомим с ним публику. Сняли помещение. Праздник должен был состояться в кафе «Ритм» возле Миусской площади. Пригласили человек триста. Дальше началась детективная история.
КГБ отреагировал по-военному: квартал оцепили, кафе закрыли и опечатали по причине обнаружения тараканов, на дверь повесили табличку «Санитарный день», а нас стали таскать на допросы в Союз писателей.
Всячески пытались расколоть. Говорили, что нам не по пути с Аксеновым — у него на Западе миллион! Мерзко шутили по поводу фамилии Липкина: Лип-кин — Влипкин. Искандера старались «отбить», но он не «отбивался»… Начались репрессии, бившие почти по всем «метрОпольцам»: запрещали книги (уже вышедшие не выдавались в библиотеках), спектакли, выгоняли с работы.
Теперь тогдашние начальники СП и организаций позначительнее валяют дурака и даже оправдываются, растерявшись от резкой перемены погоды, но в 1979 году они были настоящими палачами. Один пример: моего отца, занимавшего в то время крупный дипломатический пост в Вене, срочно вызвали в Москву, и секретарь ЦК Зимянин от имени Политбюро, где решили, что «МетрОполь» — начало новой Чехословакии, предложил ему поистине нацистский ультиматум: либо твой сын подпишет отречение от «МетрОполя», либо не поедешь обратно в Вену… Зимянин не пожелал говорить с моим отцом наедине, так как воспринимал его уже как противника. Присутствовал Альберт Беляев, в ту пору «центровой» гонитель культуры, и заведующий Отделом культуры ЦК Шауро, с которым отец был знаком со студенческих лет. Когда Зимянин показал на отца и спросил: «Вы знакомы?» — Шауро протянул руку и представился: «Шауро». Так проходил водораздел. Такой был страх… Зимянин зачитал из альманаха наиболее «острые» куски, обозвал Ахмадулину проституткой и наркоманкой, а насчет меня заметил:
«Передай сыну, не напишет письма — костей не соберет». Я не написал — они выбросили отца с работы… Я никогда не жалел об участии в «МетрОполе», это хорошая школа жизни, но палачей альманаха за такую школу не благодарю.
Они заявляли о «пошлости» песен Высоцкого накануне его смерти, расправились с Аксеновым, лишив его в конце концов советского гражданства, много лет не печатали исключенного из СП Попова, травили Липкина и Лиснянскую, вышедших из Союза в знак протеста против исключений.
Кампанию травли «МетрОполя» со всей решительностью, отражавшейся на неустанно потеющем лице, возглавил Феликс Кузнецов. Когда он выдыхался, то распахивал двери кабинета, и в него врывались, чтобы продолжить с нами борьбу, бледнолицый Лазарь Карелин и румяный, в комиссарской кожанке Олег Попцов. В статье «Конфуз с «МетрОполем» («Московский литератор», 9 февраля 1979 г.) Кузнецов писал: «Эстетизация уголовщины, вульгарной «блатной» лексики, этот снобизм наизнанку, да по сути дела и все содержание альманаха «МетрОполь», в принципе противоречат корневой гуманистической традиции русской советской литературы… Не надо варить пропагандистский суп из замызганного топора и представлять заурядную политическую провокацию заботой о расширении творческих возможностей советской литературы».
Разгром «МетрОполя», с одной стороны, — пик, кульминация застоя; с другой — все уже было на излете, при последнем издыхании. Отсюда особенная злоба и ярость «осенних мух». Ходили, конечно, слухи, что нас исключат, но мы легкомысленно не верили. Отстрелявшись, уехали втроем в Крым: Аксенов, Попов и я. На выставке голографии в каком-то южном городке в книге отзывов написали: «Мы, редакторы альманаха «МетрОполь», приветствуем зарождение нового искусства голографии…» Где-то, мне потом говорили, сохранилась эта запись. В Коктебеле встретили Искандера, пошли выпить кальвадосу. Когда уже пропустили пару рюмок, Фазиль спохватился: «А я анонимку получил! «Радуйся, сволочь! Двух ваших сукиных сынов исключили наконец из Союза писателей».
Анонимщик оказался прав. Нас исключили в наше отсутствие. Это была, по сути дела, литературная смерть. Кого исключали, того уже никогда не печатали. Мы с Поповым в один миг оказались диссидентами. Замечательная бандитская логика — ударить по молодым, чтобы запугать и разобщить всех. Наши товарищи — Аксенов, Битов, Искандер, Лиснянская, Липкин — написали письмо протеста: если нас не восстановят, они все выйдут из Союза. Такое же письмо послала и Ахмадулина. Об этом не замедлил сообщить «Голос Америки». Страсти накалились.
12 августа 1979 года «Нью-Йорк тайме» опубликовала телеграмму американских писателей в Союз писателей СССР. К. Воннегут, У. Стайрон, Дж. Апдайк (по приглашению Аксенова участвовавший в альманахе), А. Миллер, Э. Олби выступили в нашу защиту. Они требовали восстановить нас в Союзе писателей, в противном случае отказывались печататься в СССР. В СП, кажется, сильно струсили. Во всяком случае, после этой телеграммы мною с Поповым занялся Юрий Верченко, который «поработал» не с одним диссидентом. Добродушный и одиозный, Верченко был похож на крупного чикагского гангстера. Раз зашел к нему в кабинет Георгий Марков — поглядеть на нас. Верченко подтянулся и принялся кричать: «Вот я и говорю, что ваш «Мет-рОполь» — это куча говна!» Марков походил, понюхал воздух и ушел, не сказав ни здрасте, ни до свидания.
Вообще меня тогда поразила атмосфера в СП — атмосфера всеобщего низкопоклонства и холуйства. С нами вели себя довольно вежливо — мы были враги, а с подчиненными, и с Кузнецовым и с другими, разговаривали крайне пренебрежительно. И те не только не обижались, но почитали это за ласку. Однажды, когда мы были у Верченко, входит Лазарь Карелин. Слово за слово, мы с ним сцепились. Верченко наслаждался этой сценой, а потом сказал: «Ну ладно, Карелин, ты здесь Лазаря не пой…» — и тут же стал обещать восстановить нас в Союзе («Вот погодите, примем вас обратно, первыми людьми станете — знаете все начальство»), но потребовал от нас различных уступок и компромиссов. Он очень боялся сумки Попова, полагая, что в ней спрятан магнитофон.
На телеграмму американцев ответила «Литературная газета», статьей Кузнецова с приблатненным названием «О чем шум?». Он уверял «дорогих коллег», что Союз писателей «ничуть не меньше кого-либо другого» беспокоится за творческую судьбу своих писателей и верит, что «глубокие и органические связи, которые связывают подлинных писателей с родной литературой и родной землей, неразрывны». «Эти надежды, — продолжал Кузнецов, — распространяются и на начинающих литераторов В. Ерофеева и Е. Попова… Прием в Союз писателей — это уже настолько внутреннее дело нашего творческого союза, что мы просим дать ему возможность самому определить степень зрелости и творческого потенциала каждого писателя».
Итак, 6 сентября нас с Поповым вновь пригласил к себе Кузнецов. Он сказал, что состоялся секретариат Московской писательской организации, где решили нас восстановить. Попов — сразу: «Дайте справку!» — «Нет, справки не дадим». — «Мы члены СП?» — «Нет». — «Так кто же мы?» — «Вы члены Московской писательской организации…» Мы оказались в уникальном положении принятых-непринятых. Пишите заявление, сказал Кузнецов, и вас полностью восстановят на секретариате РСФСР. Имелось в виду, чтобы мы написали о «шумихе на Западе». Мы отказывались. В игру вступил Сергей Михалков, секретарь российского Союза. В тиши огромного кабинета на Комсомольском проспекте он сообщил, что от нас требуется минимум политической лояльности. Политическое заявление нужно для товарищей из провинции, которые не в курсе. Мы не поддавались. Написали просто заявление о восстановлении.
В декабре последовал вызов на секретариат РСФСР. Мы решили не идти: пусть восстанавливают заочно. Но накануне Верченко заверил, что все с кем надо согласовано и нам нужно явиться для проформы. В тот же день мы встречались с Аксеновым. Это важно, потому как есть версия, будто он сделал «МетрОполь» только для того, чтобы уехать на Запад. Василий сказал: «Если вас восстановят, будем жить нормально». Он даже собрался пойти через день на какое-то собрание Ревизионной комиссии, членом которой был.
На следующее утро состоялся наш полный разгром. Мы понимали, что предстоит борьба. Думали, что нас будут унижать, принуждать к раскаянию, чтобы потом в «Литературной газете» напечатать наши «признания», что нас вымажут дерьмом, но в конце концов примут, а, значит, Союз изменит своей советской сущности. Мы рассматривали восстановление как победу.
Нас заставили долго ждать, а потом стали пускать по одному. Первым пошел Попов: считалось, что он из народа, сибиряк и потому в известном смысле сможет смягчить ситуацию. Трудно сказать, был ли заранее запланирован результат. Возможно, они получили сначала одно указание свыше, а после другое. Дело было буквально накануне оккупации Афганистана, и верхам уже не требовались либеральные игры в «разрядку». Во всяком случае, кто-то побывал в «высших сферах». Может быть, Кузнецов, ибо именно он начал собрание зажигательной речью против «МетрОполя».